Хатта, Мохаммад

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Хатта, Мухаммед»)
Перейти к: навигация, поиск

 (англ.)

Мохаммад Хатта
Mohammad Hatta<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Мохаммад Хатта в 1950 году</td></tr>

Вице-президент Индонезии
18 августа 1945 года — 1 декабря 1956 года
Президент: Сукарно
Предшественник: должность учреждена
Преемник: Хаменгкубувоно IX</br>(С 1956 по 1973 год пост был вакантен)
Премьер-министр Индонезии
29 января 1948 года — 20 декабря 1949 года
Президент: Сукарно
Предшественник: Амир Шарифуддин
Преемник: Сусанто Тиртопроджо (и.о.)
Абдул Халим
Министр иностранных дел Индонезии
20 декабря 1949 года — 6 сентября 1950 года
Президент: Сукарно
Предшественник: Агус Салим
Преемник: Мохаммад Рум
Министр обороны Индонезии
29 января 1948 года — 4 августа 1949 года
Президент: Сукарно
Предшественник: Амир Шарифуддин
Преемник: Хаменгкубувоно IX
 
Вероисповедание: Ислам
Рождение: 12 августа 1902(1902-08-12)
Буккитинги, Западная Суматра, Голландская Ост-Индия
Смерть: 14 марта 1980(1980-03-14) (77 лет)
Джакарта, Индонезия
Отец: Хаджи Мохаммад Джамил
Партия: Национальная партия Индонезии
Образование: Университет имени Эразма Роттердамского
Профессия: Политик
 
Автограф:
 
Награды:

Моха́ммад Ха́тта (индон. Mohammad Hatta , 12 августа 1902 года, Буккитинги — 14 марта 1980 года, Джакарта) — индонезийский политический деятель, национальный герой Индонезии. Занимал посты вице-президента (19451956), премьер-министра (19481949), министра иностранных дел (19491950) Индонезии. С 1921 по 1932 год учился в Нидерландах, начальное образование получил в голландских школах Индонезии. Участвовал в провозглашении независимости Индонезии 17 августа 1945 года, за что его часто называют провозгласитель. Также он известен как товарищ Хатта (индон. Bung Hatta).





Детство и юность

Мохаммад Хатта родился в Букиттинги 12 августа 1902 года[1] в богатой и влиятельной мусульманской семье. Его дед был уважаемым улемом в Батухампаре. Отец Мохаммада, Хаджи Мохаммад Джамил, умер, когда ему было восемь месяцев, он остался с матерью и шестью сёстрами. В соответствии с традициями его народа минангкабау, он воспитывался в семье матери. К моменту окончания школы Хатта владел голландским языком и знал основы Корана[2].

После окончания малайской школы в Буккитинги, с 1913 по 1916 год он обучался в голландской школе (нидерл. ELS — Europeesche Lagere School) в Паданге. После сдачи специального экзамена, в возрасте тринадцати лет он был зачислен в голландскую среднюю школу (нидерл. HBS — Hogere burgerschool) в Батавии (ныне Джакарта). Однако мать попросила его остаться в Паданге, мотивируя это слишком юным возрастом Мохаммада. Хатта пошёл в среднюю школу MULO (нидерл. Meer Uitgebreid Lager Onderwijs).

В свободное от учёбы время Мохаммад подрабатывал в почтовом отделении. Обычно студентам MULO не разрешали работать, но для Хатты сделали исключение, поскольку он успешно сдал экзамен в HBS[2]. В школе Хатта увлёкся футболом, был принят в школьную команду и стал её капитаном.

Хатта часто посещал офис организации Sarekat Usaha, которую возглавлял Тахер Марах Сутан (индон. Taher Marah Soetan). В офисе он читал голландские газеты, особенно его интересовали статьи о политических дебатах в представительном органе Индонезии — Народном Совете. Было в возрасте шестнадцати лет, что Хатта начал интересоваться политикой и национальными движениями. В 1918 году, в возрасте шестнадцати лет, Хатта был избран казначеем падангского отделения Молодёжной ассоциации Суматры (индон. Jong Sumatranen Bond)[2].

Обучение в Нидерландах

В 1919 году Хатта всё-таки был зачислен в школу HBS в Батавии, которую в 1921 году закончил с отличием[2]. После этого Мохаммад уехал в Нидерланды, где продолжил обучение в Роттердаме, в торговом колледже университета имени Эразма Роттердамского. Уже в 1932 году ему была присвоена степень доктора экономики. Однако, из-за своего увлечения политикой Хатта вскоре оставил занятия наукой.

В Нидерландах Хатта вступил в организацию Индийский Союз (нидерл. Indische Vereniging). В 1922 году эта организация изменила название на Индонезийский Союз (нидерл. Indonesische Vereniging, индон. Perhimpunan Indonesia). С 1922 года Хатта был казначеем организации, а с 1926 по 1930 год — её председателем[2]. На своей инаугурации в качестве председателя Индонезийского Союза Хатта выступил с докладом «Структура мировой экономики и конфликтов власти», в котором поддержал идею отказа индонезийцев, стремящихся к достижению независимости своей страны, от сотрудничества с голландскими колониальными властями. Под руководством Хатты Индонезийский Союз, бывший до этого студенческой организацией, значительно увеличил своё влияние. Хатта также был главным редактором журнала «Свободная Индонезия» (индон. Indonesia Merdeka) — печатного органа Индонезийского Союза.

Для того, чтобы заручиться поддержкой других стран в борьбе за независимость Индонезии, Хатта участвовал во многих общеевропейских конгрессах в качестве главы индонезийской делегации. В 1926 году Хатта возглавлял делегацию Индонезийского Союза на Международном демократическом конгрессе мире во французском городе Бьервиль (англ.), в феврале 1927 году — в Брюсселе, на съезде Лиги противников империализма и колониализма[3]. В Брюсселе он встречался с Джавахарлалом Неру, египтянином Хафиз Рамадан Беем, африканцем Ламином Сенгором и другими борцами за независимость из разных стран. В том же году Хатта посетил съезд Международной женской лиги за мир и свободу, где выступил с докладом «Индонезия и вопрос её независимости».

В середине 1927 года деятельность Индонезийского Союза встревожила голландские колониальные власти[3]. В июне 1927 года Хатта и четыре других лидера организации были арестованы и заключены под стражу. После шести месяцев пребывания в тюрьме, они предстали перед судом в Гааге. Когда обвиняемым предоставили слово, Хатта попытался объяснить судьям причины, которые побудили Индонезийский Союз начать борьбу за независимость. Он заявил, объясняя, что интересы Индонезии противоречат интересам Нидерландов, поэтому сотрудничество между индонезийцами и голландскими властями в настоящий момент невозможно. В завершение своей речи Хатта высказал пожелание, что в будущем нидерландско-индонезийское сотрудничество станет возможным, но в случае признания независимости Индонезии. Эта речь стала известной как Речь свободной Индонезии (индон. Indonesia Vrij)[3].

В 1929 году арестованные лидеры Индонезийского Союза, в том числе Хатта, были освобождены. Вскоре после освобождения Хатта и его сторонники вступили в основанную Ахмедом Сукарно Индонезийскую национальную партию (ИНП). В июле 1932 года Хатта вернулся в Индонезию[3].

Борьба с голландскими колониальными властями

К моменту возвращения Хатты в Индонезию ИНП самораспустилась, многие её члены были арестованы голландцами, но Сукарно остался на свободе. Большинство членов ИНП после роспуска партии вступили в Партию Индонезии (Partindo). Группа радикально настроенной молодёжи во главу с Сутаном Шариром создала организацию с такой же аббревиатурой — ИНП. Аббревиатура новой организации расшифровывалась как Индонезийское национальное просвещение, её члены должны были вести пропагандистскую работу среди населения. В августе 1932 года, вскоре после своего возвращения, Хатта возглавил новую ИНП.

В декабре 1932 году Сукарно освободили из тюрьмы. Выйдя из заключения, он не поддержал ни Partindo, ни новую ИНП, считая, что для достижения независимости нужно забыть о межпартийных разногласиях. Хатта не согласился с ним, считая, что новая ИНП может в одиночку бороться против голландского господства.

С 1932 по 1933 год Хатта писал статьи по экономике и политике для газеты новой ИНП Народная Власть (индон. Daulat Rakyat). Он, как и другие руководители Индонезийского национального просвещения, желал, чтобы эти публикации способствовали воспитанию новых кадров для индонезийского освободительного движения.

В этот период Хатта резко критиковал Сукарно и его политические взгляды. В 1933 году, когда Сукарно был снова арестован и предстал перед судом, он написал несколько статей о будущем президенте Индонезии, в которых подверг его действия критике: «Сукарно арестован» (август 1933 года), «Трагедия Сукарно» (ноябрь 1933 года), и «Позиция лидера» (декабрь 1933 года).

В декабре 1933 года голландские колониальные власти сослали Сукарно на остров Флорес за антиправительственную деятельность. Позже, в феврале 1934 года были арестованы руководители джакартского и бандунгского отделений новой ИНП, среди арестованных был и Хатта. Часть арестованных, включая Мохаммада, отбывала наказание в Глодоке (англ.), другая часть — в Ципинанге. Во время пребывания в тюрьме Хатта написал книгу «Экономический кризис и капитализм».

В январе 1935 года Хатта и его соратники по борьбе за независимость, включая Шарира, были сосланы в Новую Гвинею, на реку Дигул. Когда Хатта прибыл в место ссылки, местная администрация предложила ему работать государственным служащим. Служащие получали 40 центов в день, кроме того, при устройстве на службу у Хатты резко повысились бы шансы на досрочное освобождение. В ответ на это предложение Хатта ответил, что если бы он хотел пойти на службу, он сделал бы это в Джакарте, где ему бы платили гораздо больше.

В ссылке Хатта начал сотрудничать с газетой «Взгляд» (индон. Pemandangan). Работа в качестве журналиста приносила ему достаточный доход, который позволял ему поддерживать своих товарищей по освободительной борьбе, у которых были проблемы с финансами. В Дигуле будущий вице-президент много читал — его книги, привезённые из Джакарты, занимали 16 сундуков. Он читал ссыльным лекции по экономике, истории и философии, которые позже вошли в книги «Введение на пути к знанию», и «Природа греческой мысли» (в четырёх томах).

В январе 1936 года Хатта и Шарир были переведены в Банданейру, на Молуккские острова. В это время там уже находились в ссылке активные участники борьбы за независимость Ива Кусумасумантри (индон. Iwa Kusumasumantri) и доктор Ципто Мангункусомо (англ.). На новом месте ссыльным была предоставлена большая свобода передвижения, иим было разрешено общаться с местными жителями. Хатта и Шарир давали местным детям уроки истории, говорили с ними о политике[4]. Живя в Банданейре, Хатта усыновил местного мальчика Деса Алви (англ.), который позже стал известным историком и дипломатом[4].

В феврале 1942 года Хатта и Шарир были переведены в город Сукабуми на Западной Яве.

Японская оккупация Индонезии

В 1941 году, после нападения Японии на Пёрл-Харбор, начались военные действия на Тихом океане. Уже в марте 1942 года японские вооружённые силы начали захват Голландской Ост-Индии, 9 марта голландские войска капитулировали. 22 марта 1942 года японцы освободили Хатту и Шарира и доставили их в Джакарту.

В Джакарте Хатта встретился с генерал-майором Харадой, временным главой японской администрации Индонезии. Харада предложил Хатте стать советником оккупационной администрации, Хатта согласился. Затем он спросил Хараду, будет ли Япония осуществлять колонизацию Индонезии. Харада уверила Хатту, что Япония не будет вмешиваться во внутренние дела Индонезии. Для Хатты признание Японией права Индонезии на независимость было очень важно — он считал, что это будет способствовать международному признанию Индонезии.

В июле 1942 года, после того, как остров Флорес был захвачен японскими войсками, Сукарно доставили в Джакарту, где он встретился с Хаттой. На этой встрече бывшим недругам не удалось помириться, однако она способствовала улучшению отношений между ними. Через некоторое время, на секретной встрече, которая прошла в джакартском доме Хатты, Сукарно, Хатта и Шарир договорились о своих действиях. Было решено, что Шарир будет организовывать подпольное сопротивление оккупантам, а Хатта и Сукарно начнут сотрудничество с японцами, в то же время сохраняя связи с Шариром. Сукарно и Хатта надеялись, что японцы предоставят Индонезии независимость[5]. Вместе с Ки Хаджаром Девантарой (англ.) и председателем организации Мухаммадия, Киай Хаджи Мас Мансуром (индон. Kiai Haji Mas Mansur), Хатта и Сукарно вошли в число индонезийских лидеров, согласившихся сотрудничать с японцами.

Работая в японской администрации, Хатта, как и другие коллаборационисты, превозносил в своих речах Японскую империю, называя её защитником, лидером и светом Азии. В то же время, Хатта по-прежнему оставался убеждённым сторонником независимости Индонезии. В декабре 1942 года он сказал, что Индонезия освободилась от голландского господства не для того, чтобы быть захваченной японцами; что постоянную японскую оккупацию Индонезии он предпочтёт опущению страны на дно океана.

В 1944 году японские войска потерпели ряд крупных поражений в войне на Тихом океане. В сентябре 1944 года премьер-министр Японии Куниаки Коисо заявил, что Япония собирается в ближайшем будущем предоставить Индонезии независимость.

После 1944 года японская администрация часто заявляла, что Индонезии вскоре будет предоставлена независимость. Японский контр-адмирал Маеда участвовал в создании дискуссионного клуба «Центр свободной Индонезии», в нём часто выступали Хатта и Сукарно. В апреле 1945 года был создан Исследовательский комитет по подготовке независимости Индонезии (индон. Badan Penyelidik Usaha Persiapan Kemerdekaan Indonesia, BPUPKI), который позже принял первую конституцию Индонезии.

Провозглашение независимости Индонезии

В августе 1945 года, после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и вступления СССР в войну против Японии, стало ясно, что Япония не добьётся победы в войне. 7 августа 1945 года была создана Комиссия по подготовке независимости Индонезии (КПНИ) (индон. Panitia Persiapan Kemerdekaan Indonesia, PPKI), на следующий день Хатта и Сукарно встретились в Сайгоне с генералом Терочи (англ.). На этой встрече было решено, что 18 августа Индонезия получит независимость.

14 августа Хатта и Сукарно возвратились в Индонезию. Они решили немедленно начать подготовку к провозглашению независимости. Первоначально Шарир выступил против немедленного объявления независимости, однако позже он согласился с мнением Хатты и Сукарно. На тот момент японские войска ещё оставались в Индонезии, и у многих участников борьбы за независимость возникли опасения, что новое государство будет воспринято мировым сообществом как марионеточное государство Японии.

На следующий день, 15 августа 1945 года, Япония объявила о своей капитуляции. В Индонезии эта новость была воспринята с недоверием, но контр-адмирал Маеда подтвердил факт капитуляции. Возле домов Хатты и Сукарно начала собираться патриотически настроенная молодёжь, требующая немедленного провозглашения независимости. По словам Хатты, народ не хотел независимости без Сукарно. Однако, они считали, что время для провозглашения независимости ещё не настало.

Утром 16 августа Хатта и Сукарно были похищены радикально настроенной молодёжью, которая вновь потребовала от них немедленного провозглашения независимости. Пленников перевезли из Джакарты в город Регнасденклок (индон.). В тот же день в Джакарте должно было состояться заседание КПНИ, на котором предполагалось избрать Сукарно председателем, а Хатту — вице-председателем этого комитета. Отсутствие сведений о местонахождении Сукарно и Хатты вызвало серьёзную обеспокоенность среди членов КПНИ. После получения данных о местонахождении похищенных политиков, представитель КПНИ Ахмад Субарджо приехал в Регнасденклок и договорился с похитителями об освобождении Сукарно и Хатты. В ночь с 16 на 17 августа освобождённые пленники вернулись в Джакарту, расположившись в доме контр-адмирала Маеды.

17 августа 1945 года была обнародована Декларация независимости Индонезии, подписанная Сукарно и Хаттой.

Вице-президент Индонезии

Избрание вице-президентом

18 августа 1945 года КПНИ избрал Сукарно первым президентом, а Хатту — первым вице-президентом Индонезии.

Хатта и Сукарно имели различные стили управления — Хатта был более активным администратором, старался самостоятельно контролировать деятельность правительства. Однако, несмотря на различия между ними, тандем Сукарно-Хатта, получивший среди индонезийцев название Дуумвират (индон. Dwitunggal) считается одним из лучших примеров партнёрских отношений между политиками за всю историю Индонезии.

В первые месяцы независимости Индонезии Хаттой было принято три важных решения — Сукарно сильно доверял ему и во время зарубежных поездок передавал Хатте все полномочия главы государства; такие отношения между Хаттой и Сукарно сохранились на протяжении всей войны за независимость. В октябре был создан Центральный национальный комитет Индонезии (ЦНКИ), которому была передана часть полномочий президента. В том же месяце было разрешено создание оппозиционных политических партий — до этого единственной партией в стране считалась Индонезийская национальная партия, возглавляемая Сукарно. В ноябре президент был лишён полномочий главы правительства, которые перешли к премьер-министру — им стал Шарир.

Война за независимость Индонезии

Когда Нидерланды начали войну против Республики Индонезии, Хатта, вместе с Шариром и Сукарно, предложили решить конфликт дипломатическим путём. Молодые политики, среди них — Салех (англ.) и Адам Малик, настаивали на продолжении войны против голландцев. В апреле 1946 года Хатта и Сукарно возглавили индонезийскую делегацию на переговорах в Джокьякарте.

В ноябре 1946 года, после заключения Лингаджатского соглашения, Нидерланды признали Индонезию независимым государством. Однако, согласно этим соглашениям, юрисдикция Республики Индонезия распространялась только на Яву, Суматру и Мадуру. На остальной территории бывшей Голландской Ост-Индии создавалось федеративное государство Соединённые Штаты Индонезии (СШИ). Однако, прежде чем соглашения были ратифицированы Палатой представителей голландского парламента, отношения между Нидерландами и Индонезией вновь обострились, что привело к возобновлению военных действий в июле 1947 года.

Хатта попытался заручиться поддержкой зарубежных стран; он тайно отправился за границу, переодевшись во второго пилота самолёта. Сначала он посетил Индию, где встретился со своим старым знакомым Джавахарлалом Неру, попросив помощи у него и Махатмы Ганди. Неру заверил Хатту, что Индия окажет Индонезии финансовую поддержку, а также будет содействовать принятию Индонезии в ООН и её международному признанию.

В декабре 1947 года на борту американского крейсера «Ренвилл» (англ.) (англ. USS Renville) состоялись нидерландско-индонезийские переговоры, в январе 1948 года было заключено новое мирное соглашение, по которому Республика Индонезия признала потерю территорий, захваченных голландцами в 1947 году. В знак протеста против Ренвилльского соглашения премьер-министр Амир Шарифуддин подал в отставку. После отставки Шарифуддина Сукарно назначил Хатту главой правительства, значительно расширив его полномочия.

В августе 1948 года по приказу Хатты началась частичная демобилизация индонезийской армии, что вызвало недовольство среди солдат и офицеров и привело к жестоко подавленному Мадиунскому восстанию.

В декабре 1948 года голландцы вновь начали военные действия против Индонезии, намереваясь захватить Джокьякарту, где в тот момент находились Хатта и Сукарно. Им было предложено покинуть город и продолжать руководить освободительной борьбой из подполья, но они отказались и вскоре были взяты в плен голландскими войсками. После пленения Сукарно и Хатты власть перешла к Чрезвычайному правительству Республики Индонезия (англ.) индон. Pemerintahan Darurat Republik Indonesia, PDRI).

После поражения под Джокьякартой индонезийцы перешли к партизанской войне против голландских войск, которую возглавил генерал Судирман. 1 марта 1949 года индонезийские войска под командованием султана Джокьякарты Хаменгкубувоно IX отбили город у голландцев и удерживали его в течение шести часов, что привлекло к Индонезии внимание мирового сообщества и заставило Нидерланды вновь согласиться на переговоры. В мае 1949 года на было подписано мирное соглашение между Нидерландами и Индонезией, в соответствии с которым Республика Индонезия становилась одним из субъектов Соединённых Штатов Индонезии. За ней сохранялись только отдельные районы Суматры и Явы, а также более мелкие прибрежные острова. Западный Ириан оставался голландской колонией. В июле 1949 года Хатта и Сукарно были освобождены.

В августе 1949 года Хатта возглавил индонезийскую делегацию на Конференции круглого стола в Гааге. В ноябре были окончательно оговорены принципы, на которых должны были существовать СШИ — новое государство создавалось как конфедерация в составе Республики Индонезия и ещё пятнадцати государств, созданных голландцами во время войны. Номинальным главой СШИ оставалась королева Нидерландов, но фактическая власть передавалась президенту и вице-президенту — соответственно, Сукарно и Хатте. 27 декабря 1949 года Нидерланды признали СШИ в качестве суверенного государства.

17 августа 1950 года Соединённые Штаты Индонезии были преобразованы в унитарную Республику Индонезия. Мохаммад Хатта, занимавший в СШИ посты вице-президента и премьер-министра, сохранил их за собой в новом государстве.

Доктрина активной независимости

В 1948 году Хатта произнёс речь под названием «Гребя Между Двумя Камнями», в которой высказал своё мнение о «холодной войне» и отношениях между СССР и США. Хатта заявил, что, проводя свою внешнюю политику, Индонезия должна руководствоваться только собственными интересами, а не интересами сверхдержав. В заключении Хатта выразил надежду на то, что Индонезии удастся отстоять свою независимость в условиях «холодной войны», а также на то, что её роль на международной арене значительно возрастёт. Предложенная Хаттой доктрина получила название «Доктрины активной независимости» и до сих пор лежит в основе индонезийской внешней политики.

Деятельность с 1950 по 1956 годы

В 1950 году в Индонезии была принята новая временная конституция, значительно сократившая полномочия президента и вице-президента. После её принятия Хатта потерял значительную часть своего влияния, так как его пребывание на посту премьера не было продлено.

Вплоть до своей отставки с поста вице-президента, Хатта часто читал лекции в индонезийских университетах, участвовал в исследованиях, писал книги и эссе о кооперативах, которыми он восторгался и считал неотъемлемой частью экономики. В 1953 году, на всеиндонезийском кооперативном съезде, Хатте было присвоено звание «Отец индонезийских кооперативов».

Уход с поста вице-президента

В 1955 году, после выборов в Совет народных представителей и Учредительное собрание (англ.), Хатта объявил президенту Сукарно, что покидает пост вице-президента. 1 декабря 1956 года Хатта официально ушёл в отставку.

Деятельность после отставки

Влияние отставки Хатты на ситуацию в стране

Отставка Хатты вызвала сильную реакцию во всей стране. Граждане Индонезии, не принадлежащие к самой многочисленной нации — яванцам, видели в Хатте, который был одним из немногих неяванцев в правительстве, защитника своих интересов и поэтому особенно тяжело переживали его уход.

В 1958 году в результате восстания на Суматре было создано Революционное правительство Республики Индонезия (РПРИ). На переговорах между правительством и представителями РПРИ восставшие выдвинули несколько требований, одним из которых было возвращение Хатты на пост вице-президента.

Критика правительства

После своей отставки с поста вице-президента, Хатта стал открыто критиковать Сукарно. В частности, он считал, что Сукарно, заявляя о продолжении национальной революции[6], уделяет недостаточно внимания национальному развитию. По его словам, после признания Нидерландами независимости Индонезии революция завершилась, и после её завершения нужно уделять больше внимания развитию страны. В 1959 году, в своей речи по поводу Дня независимости, Сукарно подверг критике это заявление Хатты, в свою очередь заявив, что индонезийская национальная революция продолжается.

В 1960 году Хатта написал книгу «Наша демократия». В ней он критиковал направляемую демократию (англ.) Сукарно, назвав её одной из форм диктатуры. Вскоре после выхода книги она была запрещена правительством Сукарно. В том же году была запрещена Социалистическая партия Сутана Шарира, а сам он арестован по обвинению в антиправительственном заговоре. Хатта написал письмо Сукарно с просьбой освободить Шарира, но не получил ответа. С этого времени Хатта, Шарир и Сукарно — три основных лидера борьбы за независимость не поддерживали между собой никаких отношений[7].

Приход к власти Сухарто

После провала попытки государственного переворота 30 сентября 1965 года, власть в Индонезии перешла к генералу Сухарто. В июне 1970 года, незадолго до смерти Сукарно, он написал письмо Сухарто, в котором предложил освободить Сукарно из-под домашнего ареста и подвергнуть суду. Хатта не хотел этим отомстить Сукарно — он хотел предоставить бывшему президенту возможность защищать себя на судебном процессе.

Последние годы жизни

В 1970 году, после крупномасштабных акций протеста, направленных против коррупции в государственном аппарате, Хатта был назначен одним из трёх членов государственной комиссии по борьбе с коррупцией. Результаты работы комиссии не были обнародованы, но в июле 1970 года они всё же появились в печати. Комиссия пришла к выводу, что значительная часть чиновников занимается коррупцией, но в августе Сухарто распустил комиссию, признав лишь два случая коррупции.

14 марта 1980 года Хатта умер в Джакарте. Он был похоронен на кладбище Танах Кусир (индон. Tanah Kusir). В 1986 году Сухарто присвоил ему посмертное почётное звание «Герой провозглашения независимости»[8].

Семья

Дочь Хатты, Меутия Фарида Хатта (индон. Meutia Farida Hatta) занимала пост министра по делам женщин в правительстве Сусило Бамбанга Юдойоно.

Память

В честь Хатты назван международный аэропорт Сукарно-Хатта.

Напишите отзыв о статье "Хатта, Мохаммад"

Литература

  • Mohammad Hatta. The Co-operative Movement in Indonesia. — Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1957.
  • Mohammad Hatta (November 1961). «[links.jstor.org/sici?sici=0004-4687%28196111%291%3A9%3C10%3ACATDOW%3E2.0.CO%3B2-U Colonialism and the Danger of War]». Asian Survey 1 (9): 10–14. DOI:10.1525/as.1961.1.9.01p15003.
  • Mohammad Hatta (March 1965). «[links.jstor.org/sici?sici=0004-4687%28196503%295%3A3%3C139%3AOIVOTM%3E2.0.CO%3B2-5 One Indonesian View of the Malaysia Issue]». Asian Survey 3 (5): 139–143.

Примечания

  1. [www.setwapres.go.id/profil-hatta.htm Moh. Hatta] (индон.). Profile of Vice Presidents(недоступная ссылка — история). Secretary of Vice President of Republic of Indonesia. Проверено 25 октября 2006. [web.archive.org/20041112212026/www.setwapres.go.id/profil-hatta.htm Архивировано из первоисточника 12 ноября 2004].
  2. 1 2 3 4 5 Kahin (1980), p.113.
  3. 1 2 3 4 Kahin (1980), p.114.
  4. 1 2 [www.thejakartapost.com/news/2010/11/12/prominent-historian-des-alwi-dies-82.html Prominent historian Des Alwi dies at 82], Jakarta Post (12 ноября 2010). Проверено 6 декабря 2010.
  5. Mrazek, Rudolf Sjahrir: politics in exile in Indonesia (SEAP Cornel South East Asia program, 1994) ISBN 0-87727-713-3 P.222
  6. Индонезийской национальной революцией (англ. Indonesian National Revolution) часто называют период в истории Индонезии, включающий в себя промежуток с 17 августа 1945 года (дата провозглашения независимости) до 25 декабря 1949 года (дата признания Индонезии Нидерландами)
  7. Mrazek, Rudolf Sjahrir: politics in exile in Indonesia (SEAP Cornel South East Asia program, 1994) ISBN 0-87727-713-3 P.465
  8. Sudarmanto (1996)


Отрывок, характеризующий Хатта, Мохаммад

Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.