Хвалимский говор

Хва́лимский го́вор (польск. gwara chwalimska, dialekt chwalimski; самоназвание: po nasymu, język wendyjski) — один из говоров польского языка, входящий в состав северносилезской группы силезского диалекта. Его носителями (до середины XX века) были жители села Хвалим, расположенного на западной части территории Великопольши (современная гмина Каргова Зелёногурского повята Любушского воеводства Польши, в межвоенный период — ландкрейс Бомст провинции Позен-Западная Пруссия Германии).

Говор села Хвалим развивался в изоляции от остального силезского диалектного ареала в тесном контакте с западновеликопольскими говорами. По одним данным, предки носителей хвалимского говора являлись переселенцами из восточных районов Северной Силезии, по другим данным, хвалимский говор был сохранившейся на границе с ареалом великопольского диалекта частью онемеченного нижнесилезского ареала. Жители Хвалима представляли одну из субэтнических общностей западновеликопольской, или бабимостско-мендзыжецкой, группы. Хвалимцев отличали от основного великопольского этнического массива диалектные, культурно-бытовые и другие особенности, а также принадлежность к евангелической церкви. На рубеже XIX—XX веков хвалимский говор подвергся сильной германизации, а после Второй мировой войны он практически полностью вышел из употребления.

Хвалимский говор характеризовался такими чертами, как произношение ą на месте ę (zambyj — пол. литер. zęby «зубы»); мазурение (psenica — пол. литер. pszenica «пшеница»); наличие инфинитива типа braj (пол. литер. brać «брать»); наличие глагольных форм прошедшего времени типа jach nie bra (пол. литер. ja nie brałem «я не брал»); распространение слова bulce (пол. литер. ziemniaki «картофель») и т. д.

Общие сведения

В современной польской диалектологии образование хвалимского говора связывается с миграцией части силезцев из восточных районов Северной Силезии в западновеликопольский регион — в окрестности Бабимоста. Этим объясняется своеобразие говора хвалимцев — после переселения его носителей развитие говора протекало обособленно от остального силезского диалектного ареала в тесных междиалектных контактах с местными западновеликопольскими говорами. Существует также гипотеза об автохтонном происхождении хвалимского говора. С. Роспонд вслед за К. Ничем предположил, что селение Хвалим некогда располагалось на великопольско-силезском пограничье и долгое время оставалось единственной сохранившейся частью обширного западного нижнесилезского диалектного ареала, подвергшегося в средневековье германизации. Ранее, в XIX и даже в начале XX века авторы ряда исторических и этнографических публикаций относили жителей Хвалима к лужицким сербам, а их говор — к говорам лужицкого языка. Считалось, что хвалимцы были потомками переселенцев из Нижней Лужицы, которые мигрировали во время Тридцатилетней войны в опустевшее приграничье Бранденбурга, Силезии и Великой Польши. На новом месте лужицкие сербы основали своё селение отдельно от немцев, которые также колонизировали данный регион. Как и всех остальных лужицких сербов, немцы называли жителей Хвалима вендами, а их язык — «вендским». «Вендским» называли свой язык и сами хвалимцы. Так, согласно переписи 1910 года, в Бабимостском повяте 117 жителей (в подавляющем большинстве — жители Хвалима) в качестве родного языка назвали «вендский».

Польский диалектолог К. Нич, изучавший речь жителей селения Хвалим в начале XX века, отмечал, что хвалимский говор относится к говорам польского языка и не имеет никакого отношения к лужицким языкам. При этом К. Нич отнёс хвалимский говор не к великопольскому, а к силезскому диалекту, к его северной группе говоров. В частности, по таким диалектным чертам, нетипичным для великопольского ареала, как мазурение; произношение носовой гласной ę как ą и т. д. По мнению К. Нича, говор хвалимцев ошибочно называли лужицким («вендским») потому, что он заметно отличался от польского литературного языка, а его носители были лютеранами, как немцы (и большинство лужичан) и жили обособленно от поляков-католиков. Сами хвалимцы говорили о себе: «Мы — польские немцы» («My som polskie niemcy»), имея в виду, что они являются лютеранами, говорящими по-польски. При этом поляки, в частности, те, кто жил по соседству с хвалимцами, называли всех исповедующих лютеранскую веру немцами, даже если они и не говорили по-немецки. Осознавая отличие своего говора от речи остальных великополян и «книжного» польского языка, хвалимцы отмечали, что «мы говорим по-нашему» («po nasymu»).

К. Нич в статье «Rzekomi „wendowie“ w Wielkopolsce» (1912) писал, что по-хвалимски, нередко переключаясь на немецкий язык, говорит в основном старшее поколение жителей Хвалима. Представители среднего и молодого поколения хвалимцев понимали родной говор, но среднее поколение при этом предпочитало говорить по-немецки, а молодое поколение уже полностью перешло на немецкий язык.

Длительное соседство хвалимского говора с великопольскими отражено в наличии у него ряда общих черт с говорами соседних польских сёл (и в распространении местных западновеликопольских черт в хвалимской языковой системе). В частности, в говорах сёл Старе-Крамско и Нове-Крамско, как и в хвалимском, отмечается наличие мазурения; сходное развитие носовой гласной ę; отсутствие великопольского перехода древней долгой ā > o (ptak — великопол. ptou̯k/pto^uk, пол. литер. ptak «птица»); наличие форм типа jeg^ua (пол. литер. igła «игла»), наличие окончаний -yg/-ig в формах родительного падежа единственного числа прилагательных и местоимений мужского и среднего рода: Ja móm syna jednyg (пол. литер. Ja mam jednego syna «У меня есть сын»), Do Staryg Krómska (пол. литер. Do Starego Kramska «В Старе-Крамско») и т. п. Последняя общая хвалимско-крамская черта, а также крамское распространение окончания -me в форме глагола 1-го лица множественного числа настоящего времени (niesime — великопол. niesyemyj, литер. niesiemy «несём») встречалось до XVI—XVII веков в восточной части лужицкого ареала. Кроме того, окончания -yg/-ig, отмечались и севернее Крамско — в говоре села Домбрувка-Велькопольска. По предположению К. Нича, данные языковые явления говорят о том, что в восточных районах Лужиц (с губинским и жаровским говорами с признаками переходности к польскому языку) и на крайнем западе Великопольши долгое время сохранялись говоры, некогда входившие в переходный лужицко-польский пояс (с центром в междуречье рек Одры и Бубра). Начиная с XVI века говоры этого пояса, для которого были характерны окончания прилагательных и местоимений -yg/-ig и окончания глаголов -me, постепенно были вытеснены немецким языком. На этой территории встречались названия немецких сёл славянского происхождения с отсутствием сужения древнепольской ā, характерным для говоров Хвалима и Крамско и чуждым остальной Великопольше.

На диалектологической карте, опубликованной в 1919 году, К. Нич отнёс хвалимский говор к силезскому диалекту, на карте К. Нича, изданной в 1960 году, место распространения говора хвалимцев обозначено как ареал первоначального польско-лужицкого пограничья (pierwotne pogranicze polsko-łużyckie). Пограничный польско-лужицкий ареал в районе Хвалима выделен также на карте великопольского диалекта М. Грухмановой (1967).

Особенности говора

К основным чертам хвалимского говора, широко распространённым в силезском диалекте, относят:

1. Произношение носовой гласной ę как ą: jancmiyń (пол. литер. jęczmień «ячмень»), gamba (пол. литер. gęba разг. «рот», «морда»).
2. Произношение слова igła «игла» с начальным je — jeg^ua, а также произношение производной от jeg^ua — jegio^uka (пол. литер. szpilka «булавка», «шпилька»).
3. Мазурение — замена шипящих согласных š, ž, č, ǯ свистящими s, z, c, ʒ: psenica (пол. литер. pszenica «пшеница»), zyto (пол. литер. żyto «рожь»), co^urny (пол. литер. czarny «чёрный») и т. п. Мазурение является характерной чертой северносилезского диалектного ареала, с которым хвалимский говор предположительно связан генетически. Кроме говора хвалимцев на территории Великопольши мазурение отмечается также в говорах хазаков, в говорах веленских мазуров и в говорах сёл Старе Крамско и Нове Крамско. Если в хазацких говорах, как и в хвалимском, смешение свистящих и шипящих согласных имеет силезское происхождение, то в веленско-мазурском и крамском ареалах мазурение предположительно является лужицким субстратом.
4. Отсутствие смягчения согласной n после i: wino (великопол. winio пол. литер. wino «вино»), glina (великопол. glinia пол. литер. glina «глина»).
5. Наличие восходящих к формам аориста глаголов 1-го лица единственного числа прошедшего времени типа jach to s^uyso_u.
6. Распространение форм глагола 1-го лица множественного числа типа pudziymyj (великопол. idymyj пол. литер. pójdziemy «пойдём»), niesiymyj (великопол. niesymyj пол. литер. niesiemy «несём»).

К чертам хвалимского говора, распространённым в отдельных силезских ареалах, относят:

1. Утрата конечного o в формах родительного падежа единственного числа прилагательных и местоимений: psziso^u do moiyg taty (пол. литер. przyszedł do mojego taty «он пришёл к моему отцу»); ze Sto^uryg Kromska (пол. литер. ze Starego Kramska «из Старе-Крамско»). Подобная черта известна в восточной части ареала лужицких языков.
2. Выпадение ł в формах глаголов 3-го лица единственного числа женского рода прошедшего времени: jach s^uysa (пол. литер. słyszałam «я слышала»); jach tyg nie bra (пол. литер. ja tego nie brałam «я этого не брала»).
3. Наличие формы глагола być «быть» в 3-ем лице единственного числа будущего времени — bandzie > banie (пол. литер. będzie «будет»).
4. Формы инфинитива (главным образом, на j), отчасти сходные с формами повелительного наклонения: braj (пол. литер. brać «брать»); pisaj (пол. литер. pisać «писать»); wziąj (пол. литер. wziąć «взять»); niyś (пол. литер. nieść «нести» и nieś «неси»). К. Нич отмечал, что подобные формы известны также в горных районах Южной Силезии.
5. Распространение таких слов, как bulce (северносилез. bulwy, пол. литер. ziemniaki «картофель») и zo_uk (из żak) — пол. литер. nauczyciel «учитель». Одновременно с этим в хвалимском говоре отсутствует типичное силезское слово cora/cera (пол. литер. córka «дочь»), вместо него употреблялась форма dziywcę. К лексическим особенностям говора Хвалима также относят распространение слов ^uolica (пол. литер. drzwi «двери»); ma! (пол. литер. tak! «да»); zapangwaj (пол. литер. zapnij «застегни», zapiąć «застегнуть»); pio^uć > pioj (пол. литер. piać, śpiewać «петь» в значении czytać «читать» — главным образом, церковные книги).

Примечания

Источники

Литература

• Nitsch, Kazimierz. Dialekt chwalimski (польск.) // Przegląd Zachodni. — Poznań: Instytut Zachodni, 1951. — T. 7. — S. 428—449. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0033-2437&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0033-2437].

Отрывок, характеризующий Хвалимский говор

Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.