Похороны

Эта статья — об обряде. О фильме см. Похороны (фильм).

По́хороны — обряд погребения тела умершего человека у многих народов мира, выражающий расставание с человеком.

Погребение

Погребение может быть осуществлено путём предания тела (останков) земле (захоронение в могилу, склеп), или огню (кремация) в древности существовал и обряд воздушного погребения, который заключался путём подвешивания тела умершего в воздухе. Сейчас также практикуют ресомацию — растворение тела в гидроксиде калия.

Ингумация (трупоположение)

Ингумация — научный термин, употребляемый в археологической науке для обозначения захоронения тела умершего целиком в почву, в противоположность кремации или оставлению тела на поверхности земли или в воздухе.

Погребение бывает «вытянутое» и «скорченное». При первом покойника помещали в естественном положении на спине, при скорченном — ему подгибали ноги.

Перезахоронение

Перемещение тела умершего в другое место, и в другую могилу.

Кремация (сожжение)

У многих народов мира погребение заключается в процессе сожжения трупов и последующих ритуалов по обращению с образовавшимся после этого пеплом, который по традиции именуется «прах».

В древних обществах, а также в тех странах, где сохраняются древние традиции (Индия, Япония и др.) кремация проводится на погребальном костре.

В настоящее время в западном мире кремация обычно проводится в качестве обряда перед погребением праха. Осуществляется в специальных печах — крематориях, которые обычно располагаются в специально построенных для этого в непосредственной близости возле кладбищ зданиях, которые также называются крематориями.

По современным европейским правилам после кремации прах умершего помещается в погребальную урну и затем может быть захоронен различным путём.

Прах может быть захоронен в погребальной урне как обычное тело — в могилу, склеп, или в специальных хранилищах для урн с прахом, называемых колумбариями, обычно представляющих собой специально построенные стены с нишами для урн. Прах в урне может быть также захоронен в специальном шурфе.

Помимо этого существует множество способов захоронения праха — путём всыпания в могилу, рассеиванием на специальном участке на кладбище, а также развеиванием по ветру над водной или земной поверхностью, в том числе, с воздушных судов, космических аппаратов, или рассеиванием в воде (затопление в море или иных водоёмах)

История

Дополнительные сведения: Палеолитические похороны, Мегалиты, Могильник (погребения), Курган, Погребальная колесница, и Погребальная ладья

Намеренные захоронения могут быть одними из наиболее ранее замеченных форм религиозных практик, как считает Филипп Либерман (англ. Philip Lieberman), что может показать «беспокойство о мертвом, которое превышает повседневную жизнь». Хотя и оспариваемые, данные свидетельствуют, что неандертальцы были первыми человеческими особями, которые намеренно хоронили умерших, делая это в мелких могилах вместе с каменными инструментами и костьми животных. Образцовые места включают Шанидар в Ираке, Кебару в Израиле и Крапину в Хорватии. Некоторые ученые, однако, утверждают, что от этих тел, возможно, избавились по светским причинам.

Самое раннее не оспариваемое человеческое погребение, обнаруженное до сих пор, датируется 130-ю тысячами лет назад. Человеческий скелет, запятнанный красной охрой, был открыт в пещере Скул в Израиле. Множество погребальных предметов присутствовало на этом месте, включая нижнюю челюсть кабана в руках одного из скелетов.. На доисторические кладбища ссылаются более нейтральным термином «могильные поля». Они — одни из главных источников информации о доисторических культурах, и многочисленные археологические культуры определены их похоронными обычаями, такие как культура полей погребальных урн или Бронзовый век.

Религиозные традиции

Православные похороны

Погребение усопших — важнейший христианский обряд. Церковь смотрит на земную жизнь, как на приготовление к жизни вечной, в которой будет участвовать и тело, которому, по слову апостола, подобает стать нетленным и бессмертным. С православной точки зрения, смерть человека — «успение», засыпание, переход в мир иной, рождение в вечность. Умерших христиан принято называть усопшими, то есть уснувшими. Благоговейное отношение к телу покойника напрямую связано с главным догматом христианства — Догматом о всеобщем воскресении людей и будущей жизни. По учению православной церкви со смертью человек не исчезает, не уничтожается, он засыпает телом, а душой отправился в дальнюю дорогу, на встречу с Богом. Мёртвый спит, оставаясь при этом человеком, отсюда покойник — спокойный человек, тот, кто «в покое», «на отдыхе у Бога». Поэтому и принято в Церкви тщательно подготавливать тело к погребению, заботясь о достойном погребении человека, православные выражают свою веру в воскресенье. Многие погребальные обряды напоминают обряд крещения, тем самым говоря: как через таинство Крещения человек возрождается от жизни греховной к жизни святой и богоугодной, так и через смерть истинный христианин возрождается для новой, лучшей и вечной жизни со Христом.

Образ погребения усопших дан в Евангелии, где описано погребение Иисуса Христа. Православный обряд приготовления тела усопшего к погребению сохранился с ветхозаветных времен и выражается в омовении тела, облачении его, положении во гроб.

Подготовка к погребению

Согласно православной традиции к умирающему человеку (при необходимом условии, чтобы он находился в сознании и адекватном состоянии) обязательно зовут священника, который совершает над ним таинство соборования для исцеления и отпущения грехов. По правилам христианской Церкви таинство должно совершаться собором, то есть семью священниками. Однако в русском православном обиходе человека соборует один священник, но семикратно. Соборование проводится у постели больного в присутствии родственников и соседей, стоявших с зажжёнными свечами в руках. Далее священник исповедует умирающего и причащает его, а в минуты разлучения души с телом совершает канон на исход души. Он читается «от лица человека, с душою разлучающегося и не могущего глаголати», и иначе называется отходной молитвой. По церковному обычаю умирающий просит у присутствующих прощения и сам их прощает. В момент смерти, по учению церкви, человек испытывает чувство томления. При выходе из тела душа встречает Ангела-Хранителя, данного ей в Крещении, и злобных духов — бесов. Облик бесов так ужасен, что при их виде душа мечется и трепещет.

Канон на исход души в отсутствии священника должны прочитать родные и близкие умирающего. Его не обязательно читать рядом с умирающим, если человек умирает в больнице, канон можно читать дома. Если христианин испускает дух во время чтения канонов, то их дочитывают с заупокойным припевом: «Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего (усопшия рабы Твоея) (имярек) (поклон), и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его (ю) и помилуй (поклон), вечныя муки избави (поклон), Небесному Царствию причастника (причастницу) учини (поклон), и душам нашим полезная сотвори (поклон).»

Если человек долго и тяжело страдает и не может умереть, то родственники могут прочесть другой канон — «Чин, бываемый на разлучение души от тела, внегда человек долго страждет». Оба этих канона есть в полных православных молитвословах. Моление должно быть усилено, чтобы облегчить кончину. Можно окропить умирающего святой водой со словами: «Благодать Святого Духа, освятившего воду сию, да избави душу твою от всякого зла».

Омовение преследует не только гигиеническую цель (так как после смерти вследствие полного расслабления мышц часто происходит самопроизвольное опорожнение кишечника и мочевого пузыря, кроме того на теле может остаться грязь, кровь, пот, гной и др. выделения организма), но рассматривается и как очистительный обряд. По церковному вероучению, умерший должен предстать пред Богом в чистоте и непорочности, полученной человеком в момент крещения. Этот обряд не имеет строгих канонов и его выполнение зависит от конкретного региона и обстоятельств его проведения. В экстремальных ситуациях (например, в случае смерти в дали от дома) умершего может обмыть любой взрослый человек, оказавшейся рядом в минуту смерти.

Сама процедура выглядит следующим образом. Сначала покойного полностью раздевают, освобождая от всех одежд. Затем тело мирянина омывают тёплой, но не горячей, водою с мылом. Для того, чтобы было удобнее обмывать покойника, на полу или скамье стелют клеёнку и покрывают её простынёй. Сверху кладут тело усопшего человека. Берут один тазик с чистой водой, а другой — с мыльной. Губкой или мягкой тряпкой, смоченной в мыльной воде, омывают всё тело, начиная с лица и кончая ногами, затем омывают чистой водой и вытирают насухо полотенцем или холщовой тряпкой. В последнюю очередь омывают голову и причесывают умершего. При омовении читают Трисвятое и «Господи, помилуй».

Омытое тело умершего облекают в новую и, главное, чистую одежду (она должна быть впору, ни велика и ни мала). Новая одежда символизирует обновление по воскресении, а белый цвет одежды указывают на духовную чистоту, знаменует собой, что усопший приготовился предстать суду Божию и желает остаться в этом суде чистым. На усопшем обязательно должен быть нательный крестик (если сохранился — крестильный). Если в момент смерти крестика на нём не было, то его необходимо надеть на него. Затем покойника одевают в одежду его земного служения, во свидетельство веры в воскресение мёртвых и будущий суд, на котором каждый христианин даст Богу ответ не только по долгу христианскому, но и ответит за вверенное ему на земле служение. Не следует надевать на почившего православного христианина галстук. Голову христианки покрывают большим платком, полностью закрывающим волосы, причём его концы можно не завязывать, а просто сложить крест-накрест. Мужчин хоронят наоборот с непокрытой головой. Молодых девушек, умерших незамужними в некоторых регионах хоронят в подвенечном наряде. Одевает покойника тот же человек, который обмывал.

Потом покойника кладут на специально подготовленный стол или лавку, лицом вверх, головой в красный угол, то есть на восток. Поверх обычной одежды до пояса усопшего христианина укрывают саваном — белом покрывалом с изображением Распятия, напоминающим о тех белых одеждах, в которые облекают младенца при крещении. Это свидетельствует, что умерший находится под покровом Христа и сохранил до конца жизни обеты, данные им при крещении. На лоб покойного кладётся венчик — длинная бумажная или тканевая полоска с изображением Спасителя с предстоящими Богородицей и Иоанном Предтечей и текстом Трисвятой песни — в знак принадлежности новопреставленного к светлому сонму чад Церкви Христовой и верности ей до конца. Возложение венчика на лоб умершего символизирует венец славы, который, по учению церкви, получает в Царствии Небесном христианин за свою праведную жизнь. Венчик и покров можно приобрести в любом православном храме.

Глаза почившего должны быть закрыты, уста сомкнуты. С этой целью челюсть покойника подвязывают, а на веки кладут монеты (чтобы глаза самопроизвольно не открылись впоследствии, из-за сокращения мышц). Конечности, если возможно, выпрямляют и фиксируют (связывают), чтобы умерший находился в таком положении вплоть до погребения (развязывают их уже перед самым выносом тела из дому). Руки покойного складывают крестообразно на груди (правая поверх левой), изображая Животворящий Крест Господень, в свидетельство веры в Распятого Иисуса Христа и того, что он предал свою душу Христу. В левую руку усопшего вкладывают крест, а на грудь кладут икону (для мужчин — образ Спасителя, для женщин — образ Божией Матери), так чтобы изображение было повернуто к лицу покойного. Можно также вложить Распятие (существует специальный погребальный тип Распятия), или образ небесного покровителя. Вокруг покойного крестообразно зажигают свечи (одну у головы, другую у ног и две свечи по бокам с обеих сторон) в знак того, что умерший перешёл из тьмы земной жизни в область вечного света, в лучшую загробную жизнь. Нужно сделать всё необходимое, чтобы ничто лишнее не отвлекало внимания от молитвы о его душе. По обычаю православной церкви над телом усопшего с момента кончины до самого погребения должно вестись непрерывное чтение Псалтири его близкими поочередно. Если тело покойного находится вне дома, его домашние всё равно читают дома Псалтирь — считается, что душа покойного витает среди них. Чтение Псалтири прерывается только, когда при гробе служится панихиды. Наряду с панихидами принято служить заупокойные литии, особенно за недостатком времени (лития заключает в себе последнюю часть панихиды). По учению Православной Церкви, в то время как тело человека лежит бездыханным и мёртвым, душа его проходит страшные мытарства — своего рода заставы на пути в иной мир. Для облегчения мытарств души до отпевания наряду с чтением Псалтири священник или родственники покойного читают также канон «Последование по исходе души от тела» из молитвослова.

Когда наступает время полагать покойника во гроб, священнослужитель окропляет святой водой тело почившего и сам гроб в ознаменование того, что это вместилище (ковчег), в котором тело умершего будет покоиться до Второго Пришествия Христова. Под голову и плечи (иногда и под ноги) покойника кладут подушку, которую обычно делают из ваты или сухой травы, тело в гробу оставляют до пояса прикрытым саваном.

За час — полтора перед выносом гроба из дома служат заупокойную литию, сопровождаемую каждением. Считается, что, подобно струящемуся вверх от кадила фимиаму, возносится на Небеса душа покойного. Над телом умершего ещё раз читается «Последование по исходе души от тела». За 15-20 минут до выноса тела в помещении остаются только родные и близкие для прощания с умершим.

Далее гроб с телом скончавшегося христианина выносят из дома ногами вперёд под пение Трисвятого в ознаменование того, что умерший при жизни исповедовал Живоначальную Троицу и теперь переходит в царство бесплотных духов, окружающих престол Вседержителя и немолчно воспевающих Ему трисвятую песнь и направляются в церковь на отпевание. Отпевание, так же, может происходить «на дому» или на кладбище, в зависимости от желания родственников усопшего.

Отпевание

Отпевание и погребение по возможности совершаются на третий день (при этом в отсчёт дней всегда включается самый день кончины даже если она наступила за несколько минут до полуночи, то есть для умершего в воскресенье до полуночи третий день придется на вторник). По традиции, хоронят покойного в светлое время суток.

Утром, после заупокойной Литургии, совершается чин погребения. Отпевание чаще всего совершают в храме, но вполне допустимо провести его и в доме умершего, такое отпевание вполне соответствует норме. Если чин погребения проходит в храме, то гроб с телом умершего ставят посреди церкви лицом к алтарю и по четырём сторонам гроба зажигают свечи. Гроб должен быть открыт, если тому нет серьёзных препятствий.

Служба отпевания состоит из многих песнопений, отчего и получила своё название. В конце отпевания, по прочтении Апостола и Евангелия, священник читает разрешительную молитву, в которой Церковь молит Господа простить усопшему грехи и удостоить его Царства Небесного. Этой молитвой усопший разрешается (освобождается) от обременявших его запрещений и грехов, в которых он покаялся или которые не мог вспомнить на исповеди, и усопший отпускается в загробную жизнь примиренным с Богом и ближними. Текст этой молитвы сразу по её прочтении вкладывается в правую руку усопшего.

Все молящиеся имеют в руках горящие свечи. На отдельно приготовленный столик возле гроба ставят поминальную кутью, со свечой посередине. После разрешительной молитвы происходит прощание с покойным. Родные и близкие усопшего обходят гроб с телом, с поклоном, в последний раз целуют умершего — прикладываются к иконе на груди усопшего и к венчику на лбу. В том случае, когда отпевание происходит при закрытом гробе, целуют крест на крышке гроба. При этом надо мысленно или вслух попросить у усопшего прощения за все те вольные и невольные обиды, которые были допущены к нему при жизни, и простить то, в чём был виновен он сам. Во время прощания поются стихиры как бы от лица покойного. Когда прощание закончено, священник навсегда закрывает лицо умершего покрывалом-саваном (тело должно быть покрыто целиком). Далее священник крестообразно посыпает землёй (или чистым речным песком) закрытое простынёй тело, от головы к ногам и от правого плеча к левому, с тем, чтобы получить правильные линии креста со словами: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней», — знаменуя угасшую, но богоугодную жизнь на земле. Лицо умершего обращают к выходу. После этого гроб закрывается крышкой, заколачивают гвоздями и открывать его вновь ни под каким предлогом не дозволяется. Так заканчивается отпевание. Под пение Трисвятого гроб ногами вперёд выносится из храма и ставится на катафалк. По церковной традиции, впереди похоронной процессии несут крест или икону Спасителя, затем могут следовать хоругви (церковные знамена), после идёт священник с кадилом и свечой, а за ним несут гроб с почившим; за гробом идут родные, близкие, а за ними прочие участники похорон с цветами, венками.

Погребение

Гроб опускают в могилу так, чтобы покойный лежал головой на запад и ногами на восток, следовательно, его лицо будет обращено на восток. Это знак ожидания наступления Утра вечности, Второго пришествия Иисуса Христа, а также знак, что усопший идёт от заката (запада) жизни к вечности (востоку). Гроб опускают в могилу на полотенцах или веревках. При опускании гроба также поётся Трисвятое. Эта песня ангелов означает, что усопший переходит в ангельский мир. Также, по традиции, иногда поют "Ныне отпущаеши". Совершенно неуместна при христианском погребении музыка. В православном храме за богослужением инструментальная музыка не употребляется, не нужна она и при погребении, которое представляет собой богослужебный обряд. Все присутствующие держат в руках зажжённые свечи. Пение может продолжаться до тех пор, пока над могилой не вырастет холмик и цветы с венками не закроют его. Первым со словами: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней» — бросает землю священник, изображая при этом на крышке гроба крест. В отсутствие священника это может сделать кто-либо из благочестивых мирян, используя землю, благословленную священником в храме. Затем каждый, кто провожает умершего в последний путь должен бросить в могилу свою горсть земли. Над могильным холмиком устанавливается крест, как символ Спасения. Крест ставится из любого материала, но обязательно правильной формы. Он устанавливается у ног покойного, Распятием к лицу усопшего, чтобы при воскресении, восстав из гроба, христианин смог взирать на предвестие победы Христа над смертью, над дьяволом. Можно также установить любой памятник, главное, чтобы на нём было изображение православного креста, однако по православному обычаю ставить памятник на могиле не принято (ставить памятник на могиле покойника принято по католическому обычаю). На могильный холм устанавливают венки, в центре — кладут цветы. Теперь все желают покойному Царствия Небесного и уходят поминать усопшего. Следует отметить, что могилы христиан должны содержаться в чистоте и порядке, быть благоустроенными и ухоженными.

Особо регламентировались погребальные обряды лиц, причисленных к царской фамилии.

Погребение в исламе

В Коране утверждается, что «ни одному человеку Мы не давали вечной жизни» (аль-Анбия, 34), «Каждая душа вкусит смерть» (аль-Анбия, 35), «Но Аллах не отсрочит ни одной душе, коль скоро наступит определенный для неё (души) срок. Аллах знает о ваших деяниях и воздаст вам за них» (аль-Мунафикун, 11). Над мусульманином, уже находящимся при смерти, совершаются особые обряды. Погребальные обряды сложны, поэтому осуществляются под руководством духовных лиц и сопровождаются особыми погребальными молитвами. Строгое соблюдение погребальных обрядов — долг каждого мусульманина.

Прежде всего умирающего (будь то мужчина или женщина, взрослый или ребёнок) необходимо положить на спину таким образом, чтобы ступни его ног были обращены в сторону Мекки. Если это невозможно, то следует положить его на правый или левый бок лицом к Мекке. Умирающему так, чтобы он слышал, читают молитву «Калимат-шахадат»: «Ла илаха илла-Ллаху, Мухаммад расулу-Ллахи» («Нет Бога кроме Аллаха, Мухаммад Посланник Аллаха»).

Муаз бну Джабаль приводит такой хадис: «Сказал Пророк, что тот, у кого последним словом будут слова „Калимат-шахадат“, обязательно попадет в Рай». Согласно хадису, желательно читать умирающему суру «Ясин».

Возле умирающего, если это возможно, следует находиться тому, кто лучше всех знает его, ибо, если, умирающий не сможет нормально изъясняться, он лучше других сможет понять, что ему нужно. Последний долг перед умирающим — дать ему глоток холодной воды, которая облегчит его жажду. Желательно давать по каплям священную воду зам-зам или сок граната. Возле умирающего не принято вести слишком громкий разговор, сильно причитать или плакать. После того, как человек умер можно его поцеловать в лоб.

После смерти мусульманина над ним совершается следующий обряд. Покойному подвязывают подбородок, закрывают глаза, выпрямляют руки и ноги, накрывают лицо. На живот покойного кладут тяжёлый предмет (во избежание вздутия). После смерти не стригутся волосы, ногти, не удаляются коронки.

Купание усопшего

Над умершим совершается обряд омовения (вуду) и купания водой (гусль). Как правило, умершего омывают и обмывают три раза: водой, содержащей кедровый порошок; водой, смешанной с камфорой; чистой водой. Если мусульманин был облачен в ихрам (одежда паломника) и умер во время паломничества, не успев обойти вокруг Каабы, то его омывают и обмывают чистой водой без примеси кедрового порошка и камфоры.

Обмывающему следует произнести слова «бисми-Ллях» (Именем Аллаха) и начинать обмывать тело с правой стороны и мест совершения малого омовения. Покойника кладут на жесткое ложе таким образом, чтобы его лицо было обращено к кибле. Такое ложе всегда имеется при мечети и на кладбище. Окуривают помещение благовониями. Умершего раздевают перед обмыванием и накрывают половые органы материей. Гассал (омывающий) три раза моет руки, надевает на себя что-либо вроде сарафана, защитные перчатки, и что-нибудь на ноги, чтобы защитить их от стекающей воды, затем, надавливая на грудь умершего, проводит ладонями вниз по животу, чтобы вышло содержимое кишечника, затем обмывает половые органы, просунув левую руку под ткань их прикрывающую. При этом запрещается смотреть на гениталии покойного. Гассал меняет перчатки, смачивает их и протирает покойнику рот, чистит нос, моет лицо. Затем он моет обе руки по локти, начиная с правой. Такой порядок омовения одинаков как для женщин, так и для мужчин. Разве что женщине следует заплести волосы в три косы (или три хвостика).

Затем производится полное обмывание. Лицо покойного и его руки по локоть моются три раза. Смачиваются голова, уши и шея. Моются ноги по щиколотку. Голову и бороду моют с мылом, желательно тёплой водой, содержащей гулькаир (кедровый порошок). Покойного кладут на левый бок и моют правый бок. Порядок мытья: льют воду, протирают тело, затем снова льют воду. На материю, прикрывающую половые органы, только льется вода. Эти места уже не протираются. Всё это проделывается три раза. То же самое проделывают, положив умершего на правый бок. Затем снова, положив на левый бок, омывают водой три раза. Запрещено класть грудью вниз, чтобы вымыть спину. Слегка приподняв за спину, поливают на спину. Положив покойного, снова проводят ладонями вниз по груди, надавливая, чтобы вышли остатки испражнения. Если после этого произойдет выход испражнений, то обмывание уже не производится (только очищают загрязнённое место). Обмывать тело умершего следует нечётное количество раз. Обязательно обмывать покойного один раз. Свыше трёх раз — считается излишним. Мокрое тело покойного вытирается полотенцем, лоб, ноздри, руки, ноги покойника смазываются благовониями (Миски-анбар, Зам-Зам, Кофур и т. д.).

В омовении и обмывании участвуют не менее четырёх человек. Нежелательно, чтобы присутствовало людей больше, чем нужно. Гассалом (омывающим) может быть близкий родственник, его помощник, который поливает тело водой. Остальные помогают поворачивать и поддерживать тело умершего в процессе обмывания. Мужчины не обмывают женщин, а женщины не обмывают мужчин. Однако разрешается обмывать маленьких детей противоположного пола. Также жена может обмывать тело своего мужа и наоборот. В случае, если умерший — мужчина, а среди окружающих его были одни женщины (и наоборот), то производится только таяммум. Гассал не должен говорить о физических недостатках и изъянах покойного, о которых он узнал во время ритуала, тогда как хорошие следы, такие как приятный вид лица и т. п. не запрещено рассказывать. Обмывание может производиться как безвозмездно, так и за определенную оплату. Могильщику и носильщикам также может быть оплачена их работа.

Омыть умершего мусульманина, является обязательным. Единственно исключение из этого правила — шахиды, погибшие в бою за веру. Ему гарантирован рай, куда он попадёт, минуя все испытания в могиле и в мусульманском чистилище. Поэтому над ним не производят обряд омовения, даже если он до момента гибели был в состоянии осквернения, не заворачивают в саван, а хоронят в окровавленной одежде, в которой он принял смерть и не совершают джаназу (погребальную молитву). Иногда шахидов хоронят в том же месте, где они погибли.

Шариат запрещает хоронить умершего человека в одежде. Его окутывают в кафан (саван). Кафан изготавливается из белого полотна. Мусульмане никогда не хоронят людей в гробах. Для этого используют специальные похоронные носилки (тобут).

Тобут представляет собой носилки с раздвижной крышкой, и обычно имеется при мечети и на кладбище. На тобут стелят одеяло, на которое кладут тело покойного, затем крышка закрывается и покрывается материей. По некоторым обычаям сверху кладется одежда покойного, чтобы молящиеся знали, кого хоронят — мужчину или женщину. Выносят покойного ногами вперед. Во дворе — переворачивают. Несут покойного на кладбище головой вперёд. Перед тем как внести на кладбище, носилки ставят на специальное возвышение. Все присутствующие мужчины совершают особый намаз — погребальную молитву джаназа.

Джаназа

Особое значение придается погребальной молитве. Она совершается имамом мечети или лицом, его заменяющим. Тобут устанавливается перпендикулярно направлению Каабы, куда должна быть обращена и голова упокоенного мусульманина. Ближе всех к гробу стоит имам, за ним рядами стоят собравшиеся. Отличие от обычных молитв состоит в том, что здесь не совершаются поясные и земные поклоны. Погребальная молитва состоит из 4-х такбиров (Аллаhу Акбар), обращений к Всевышнему с просьбой о прощении грехов и милости к покойному и приветствия (направо и налево). Перед началом молитвы имам трижды повторяет «Ас-Салат!», то есть «Приходите на молитву!». Перед молитвой имам обращается к собравшимся на молитву и к родственникам усопшего с вопросом, есть ли за усопшим долги, не выплаченные им при жизни, (или, наоборот остался ли ему кто-то должен) или был в споре с ним и просит простить его или рассчитаться с родственниками. Без чтения молитвы над покойным похороны считаются недействительными. Если умер ребёнок или новорожденный, имеющий жизненные признаки (крикнул, например, перед смертью), то молитва обязательна. Если ребёнок родился мертвым, молитва нежелательна. Молитву читают, как правило, после омовения и окутывания умершего в саван.

Совершать заупокойную молитву лучше за пределами мечети, в специально отведенном месте. Если умерший мужчина, имам должен стоять во время молитвы над его головой, а если женщина, то на уровне середины туловища.

Похороны (Дафн)

Рекомендуется как можно скорее похоронить умершего. Правоверного мусульманина обязательно должны похоронить в день смерти до захода солнца. Если человек умер ночью, то хоронят на следующий день и также нужно успеть до заката. Рекомендуется хоронить умершего на ближайшем кладбище. Такая поспешность объясняется жарким климатом южных стран, откуда по свету пошёл ислам, в котором тела начинают разлагаться очень быстро — затем правила были вписаны в шариат. До спуска тела в могилу его три раза приостанавливают у самой могилы, а перед самим спуском приподнимают как можно выше вверх — и тем самым как бы препоручают вышним силам. Когда умершего кладут на землю, голова его должна быть повёрнута в сторону киблы. В могилу тело опускается ногами вниз в сторону Киблы, а когда женщину опускают в могилу, над ней держат покрывало, чтобы мужчины не смотрели на её саван. У могилы собираются исключительно мужчины, женщины оплакивают дома. Опускать тело в могилу должны только мужчины (желательно родственники) даже если это тело женщины. В могилу бросают горсть земли, говоря на арабском языке айят из Корана (2:156), в переводе означает: «Все мы принадлежим Богу и возвращаемся к Нему». Засыпанная землей могила должна возвышаться в виде холмика над уровнем земли на четыре пальца. Затем могилу поливают водой, семь раз бросают на неё по горсти земли и читают молитву айят из Корана (20:57), в переводе означает: «Из Него мы сотворили вас и в Него возвращаем вас, из Него изведем вас в другой раз».

С погребальным обрядом связано чтение аятов из Корана. Согласно завету Пророка Мухаммеда, читается сура «Аль-Мульк», которая сопровождается многочисленными просьбами, обращенными к Аллаху Всевышнему, чтобы Он смилостивился над покойником. В молитвах, особенно после похорон, чаще всего упоминается имя умершего, причем о нём говорится только хорошее. Необходимы молитвы, просьбы к Аллаху, так как в первый же день (ночь) в могиле появляются Ангелы Мункар и Накир, которые начинают «допрос» покойного, и молитвы должны способствовать облегчению его положения перед «подземным судом».

Могила сооружается по-разному, в зависимости от рельефа местности, в которой живут мусульмане. Шариат требует хоронить тело таким образом, чтобы не ощущался запах, и хищники не могли бы вытащить его. Шариат не запрещает оплакивания умершего, однако строго запрещается делать это громко. Пророк сказал, что умерший мучается, когда его семья оплакивает его.

Особенность мусульманских кладбищ в том, что все без исключения могилы и надгробные памятники обращены фасадами в сторону Мекки (юго-запад), а на памятниках отсутствуют фотографии, это запрещается шариатом. Эпитафии на памятниках строгие, ограничиваются словами из Корана, общей информацией об умершем человеке и датами его рождения и смерти. Мусульмане, проходящие мимо кладбища, читают любую суру из Корана, ориентируясь в направлении молитвы по расположению надгробий. Хоронить мусульманина на немусульманском, а немусульманина на мусульманском кладбище строго запрещается, так как согласно шариату, захоронение рядом неверного оскверняет могилы правоверных. Также шариат не одобряет различные надмогильные постройки (мавзолеи, гробницы, склепы и т. п.).

Иудейские ритуалы, связанные со смертью и похоронами

Своеобразный образ жизни евреев основан на определенных представлениях о Боге и о месте человека в обществе и во Вселенной. Точно так же ритуалы, связанные со смертью и похоронами у евреев отображают определенное отношение к Богу, к природе и к проблеме добра и зла. Все эти ритуалы сопровождаются вербальными молитвами на иврите, погребальной процессией в сочетании с молчанием или соответствующими речами. Весь похоронный обряд от момента смерти до закрывания гроба для мужчин выполняют исключительно мужчины, а для женщин — женщины.

Смерть

Так как в иудаизме особый акцент делается на священности и неприкосновенности жизни, у евреев запрещена эвтаназия и любая помощь, помогающая людям уйти в мир иной. Умирающего человека нельзя оставлять одного. К нему следует относиться с уважением и любовью вплоть до последнего момента его пребывания на земле. Одна из еврейских заповедей гласит: «Оставайтесь у постели умирающего человека». Если человек не в состоянии произнести предсмертную исповедь («видуй»), то ему помогают её произнести. Покаяние перед смертью дает человеку возможность отойти в мир иной без грехов. Еврей должен знать наизусть слова этой молитвы, поскольку человеку не известно, когда он умрёт.

Хевра Кадиша (חברה קדישא)

Ещё до смерти, в последние часы жизни человека, принято вызывать к нему раввина, чтобы он помог умирающему подготовить себя к достойному уходу из жизни. В иудаизме тело считается священным вместилищем души и поэтому к нему относятся с надлежащим уважением. Большинство синагог помогают в подготовке к похоронам. Во многих общинах есть Хевра Кадиша — «Святое братство», похоронное сообщество, которое традиционно отвечает за подготовку человека к уходу из жизни и выполнение надлежащих ритуалов сразу после смерти, а также за проведение похорон. Возле тела всегда должен обязательно находиться «охранник» (шомер), а в случае с женщиной — «охранница» (шомерет). Также возле тела запрещено есть и пить. Члены этого общества совершают ритуал омовения тела: в порядке старшинства присутствующие обливают тело тепловатой водой с головы вниз. Ковши не должны в это время передаваться из рук в руки, после использования их следует ставить на место. Затем тело очищается при помощи платков. Очистив верхнюю часть тела, переворачивают его на левую сторону и очищают правый бок и половину спины, то же самое повторяют с левым боком. Ритуал омовения сопровождается молитвами и чтением псалмов. Тело умершего кладется на землю. Затем покойного одевают в традиционное погребальное одеяние — тахрихин (саван), сшитый вручную из белой хлопчатобумажной (не шерстяной) материи и прошитый льняными нитями. Шапка, похожая на высокую ермолку, должна быть двух-слойной, чтобы ею можно было прикрыть лицо умершего. Как на тахрихине, так и на талите (молитвенном покрывале) не должно быть украшений, ничего металлического: золота, серебра, вензелей, значков, пуговиц — нельзя давать это мертвому с собой. Всех евреев, как богатых, так и бедных принято хоронить в этом белом саване, что свидетельствует о равенстве перед смертью. На покойнике также не должно быть каких-либо украшений. Стоит отметить, погибшего или убитого хоронят не в тахрихин, а в той одежде, в которой он встретил смерть. Белье, одежда, платки и другие вещи, каким-либо образом запачканные кровью покойного, кладут на дно пустого гроба и погребают вместе с ним. Всё, что было отрезано или отпало от тела, кладут на дно гроба и также погребают вместе с покойником. Любое перемещение тела осуществляется вперёд ногами.

Гроб

Иудаизм не запрещает хоронить умерших в гробу, однако в некоторых местах (например, в Израиле) принято хоронить умерших без гроба. В тех же местах, где принято хоронить в гробу, принято использовать простой деревянный гроб, без украшений, что, как и саван, указывает на равенство всех пред лицом смерти. В дне гроба обычно снимают одну из досок, однако если это невозможно, достаточно, чтобы в гробу была щель длиной в 4 см. Это нужно для того, чтобы тело покойного находилось в непосредственном контакте с землей, поскольку человек, созданный из праха, должен возвратиться в прах. Положение в гроб умершего у иудеев совершается родственниками. Усопший кладется на спину, лицо повернуто кверху, руки вытянуты выпрямлены вдоль туловища, голова лежит на мешочке с землей Израиля, которой посыпано также тело покойного. Обычно гроб немного приоткрытым у изголовья, покрывается чёрным полотном и ставится ногами к выходной двери. Подобно христианам, иудеи занавешивают все зеркала в доме умершего и ставят в изголовье почившего свечу. Не принято смотреть на тело умершего, поскольку человек создан по подобию Бога, а в мёртвом теле это подобие нарушено, кроме того, родственники должны запомнить покойного таким, каким он был при жизни, а не его посмертный образ.

У иудеев запрещены аутопсия и процедуры бальзамирования. Но тем не менее, бальзамирование являются обязательными в случае выезда из Израиля, так как гроб остается открытым и тело погребается в землю.

Погребение

Похороны должны состояться вскоре после смерти (обычно в течение суток), так как считается, что душа возвращается к Богу, и тело должно быть возвращено в землю как можно скорее. Нельзя оставлять покойника на ночь, за исключением смерти в субботу или праздник. Быстрые похороны защищают умершего от позора (разложения его тела у всех на глазах). Это также помогает родственникам умершего осознать реальность смерти и быстрее оправиться от утраты. Похороны запрещены во время Шаббата и праздника. Во время похорон в доме умершего читают псалмы и молитвы. Тело покойного при этом не должно оставаться в одиночестве.

Друзья удостоенные чести нести гроб должны остановиться семь раз на дороге, ведущей к месту погребения. В синагоге церемония похорон не проходит, так как она считается домом живых. На кладбище гроб опускается в могилу так, чтобы ноги лежали на Восток. Каждый человек присутствующий на похоронах должен опустить три лопаты с землёй в погребальную яму и произнести при этом: «Да упокоится его (её) душа с миром». Лопата не передается из рук в руки следующему участнику похорон, а втыкается в землю, чтобы избежать «передачи смерти». Каждый бросает три горсти земли, потом зачитывают Кадиш.

После того, как тело скроется под землей, члены семьи умершего совершают ритуал разрывания одежды. Они надрывают свою одежду, так, чтобы оголить сердце. Женщины не совершают этот обычай из скромности или только немного надрывают верхнюю одежду. Этот обычай призван дать выход эмоциям, чтобы родственники быстрее оправились от потери. Все участники похорон дожидаются момента, когда могила будет полностью засыпана землёй. Похоронная проповедь произносится раввином. После похорон все моют руки, что является символом очищения, не вытирая их, чтобы символически остаться с усопшим и его семьёй. Похороны в иудаизме обычно обходятся без цветов.

Надгробные памятники у иудеев содержат надписи на иврите, содержащие информацию о покойнике и иногда символ таблиц закона.

Траур

Период между наступлением смерти и погребением называется анинут. В этот период семь близких родственников: мать, отец, брат, сын, дочь и жена или муж обязаны соблюдать особый ритуал, который помогает им справиться с постигшим их горем.

Шива

После погребения все участники похорон возвращаются домой и едят особую трапезу, которая называется сеудат хавраа. Эта трапеза символизирует утешение для друзей и соседей. Традиционная часть этой трапезы — сваренные вкрутую яйца, которые своей круглой формой напоминают о чередовании жизни и смерти. Статус родственников покойного — онен (скорбящий) меняется на авель (в трауре) и для них начинается период траура, который называется шива (семь), так как длится 7 дней, в течение которых родственники не выходят из дома, в то время как соседи и друзья приносят им пищу. В течение этого времени скорбящие родственники не пользуются косметикой, не моются горячей водой, не бреются и не стригут волосы, так как это считается признаком тщеславия. Им запрещено носить кожаную обувь, есть мясо, пить вино и вступать в половую связь. Зеркала оставляют занавешенными или выносят из дому, чтобы избежать любой формы проявления тщеславия. Они сидят на низких стульчиках или на полу, чтобы выразить своё горе. На седьмой день они начинают постепенно выходить из дома, но в сопровождении друзей или родственников. После окончания семи дней траура они должны посетить службу в синагоге в первый Шаббат.

Шелошим

После окончания шивы, начинается ещё один период траура, который называется шелошим (тридцать). Он продолжается вплоть до тридцатого дня после погребения. В течение этого времени скорбящие родственники возвращаются к своей работе, но не посещают торжественных мероприятий, например, свадьбы и вечеринки. Они не посещают могилу умершего. Эта мера также необходима для того, чтобы они смогли смириться с утратой.

Годовщина смерти

Через год после смерти члены семьи собираются возле могилы для установки надгробного памятника. Надгробный памятник играет большую роль для скорбящих, так как он является символом нового начала. Во время установки надгробного памятника читают молитвы. На надгробном памятнике принято писать имя покойного, дату его рождения и дату смерти на иврите, иногда также на местном языке или только на нём. В некоторых общинах принято ставить памятник раньше, например по окончании месячного или одиннадцатимесчного траурного периода, когда заканчивают читать молитву «Кадиш». Подобно остальным еврейским традициям, еврейские ритуалы, связанные со смертью и похоронами свидетельствуют об их практичности. Эти ритуалы свидетельствуют о почтении и уважении к мертвым; с другой стороны, иудаизм не поддерживает чрезмерный траур, поэтому не принято ходить на кладбище в любое время, а только в годовщину смерти или другие подобные даты. Однако, это не строгий запрет, он лишь призван дать человеку возможность служить Богу в радости, что является основной его задачей в этом мире. Это также одна из причин, по которым запрещено строить кладбище в черте города.

Японские похороны

Ответственность за организацию похорон по обычаю берет на себя старший сын. Похороны в Японии проходят по буддистским обрядам. После смерти губы умершего увлажняют водой. Семейную гробницу укрывают белой бумагой, чтобы уберечь покойного от нечистых духов. Рядом с кроватью умершего ставят небольшой столик, декорированный цветами, благовониями и свечами. На грудь покойного могут положить нож, чтобы также отогнать злых духов.

Тело омывают, а отверстия затыкают хлопком или марлей. Для мужчин последней одеждой служит костюм, а для женщин — кимоно. Хотя иногда кимоно используют и для мужчин, но, в целом, это не особо популярно. Также для улучшения внешнего вида наносят макияж. Затем тело кладут на сухой лед в гроб, туда же помещают белое кимоно, сандалии и шесть монет, для того, чтобы пересечь реку Сандзу; также в гроб кладут вещи, которые покойный любил при жизни (например сигареты или конфеты). Далее гроб устанавливают на алтарь так, чтобы голова смотрела на север или на запад (так преимущественно поступают буддисты, чтобы подготовить душу для путешествия в Западный Рай).

На отпевание люди приходят в чёрном. Гости могут принести в знак соболезнования деньги в специальном конверте. Более того каждый приглашенный гость дарит подарок, стоимость которого составляет половину или четверть денег, которые он преподносит. Близкие родственники могут остаться и отслужить в течение ночи вигилию.

Сами похороны обычно проходят на следующий день после отпевания. Во время церемонии покойному присваивается новое буддийское имя — каймё (яп. 戒名 каймё:). Это позволяет не тревожить душу умершего, когда упоминается его настоящее имя. В конце церемонии, до того, как гроб поместят в украшенный катафалк и отвезут в крематорий, гости и родственники могут возложить к голове и плечам покойного цветы.

В крематории тело помещают на лоток и затем семья наблюдает за тем как оно исчезает в камере. Кремация обычно длится около двух часов и семья обычно возвращается к её окончанию. Затем из родственников выбираются двое, которые с помощью больших палочек перемещают кости из праха в урну (или по некоторым данным, сначала кости передаются из одних палочек в другие, а затем в урну). Это единственный (!) случай, когда в Японии люди касаются палочками одного и того же предмета. Во всех других случаях передача предмета из палочек в палочки будет напоминать окружающим похороны и воспримется как грубейшая бестактность.

Наиболее распространенная форма захоронения в Японии — это семейные могилы. Помимо каменного монумента, они включают в себя место для цветов, фимиам, воду перед монументом и крипту для праха. Имена покойных зачастую, но не всегда, наносят на переднюю часть памятника. Если один из супругов умирает раньше второго, то имя живущего может быть также выгравировано на надгробии, но иероглифами красного цвета, который означает, что он ещё жив. После его смерти и захоронения, красные чернила смываются. Фотографию умершего обычно помещают около семейного алтаря или на нём.

Поминальные службы зависят от местных обычаев.

Народные традиции

Традиции славянских народов

До христианизации

Основная масса погребений в XI—XIII веках совершалась по обряду ингумации. Умерших хоронили в деревянных колодах и гробах, часто завернув в ткань или кору. В могиле оставляли различные бытовые предметы и украшения, необходимые в загробном мире. Обряд сожжения тел у вятичей и кривичей встречается до XV века. В Повести временных лет Нестор Летописец писал:

…Аще кто умряше, творяху тризно над ним, и по семь творяху кладу велику и взъложахут и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путех, еже творять вятичи и ныне…

В VII—VIII веках существовал «обычай „страва“ и обрядного принятия пищи во время похорон или панихиды, который оставил свои следы в некоторых средневековых некрополях. Часто, это неглубокие ямы между погребениями с остатками очагов, фрагментами керамических сосудов, бытовыми предметами и костями животных…»

С X—XI веков

В X—XI веках в Новгородской области практиковались захоронения в погребальных камерах с обычными размерами около 1,7×3,8 м х 0,6 (высота), в которых и проводилось сожжение умершего на месте.

Были не редки захоронения в ладьях; в погребениях найдены многочисленные заклёпки от судов .

XII век — время прекращения захоронений на курганных кладбищах, хотя в XIII веке традиция ещё сохранялась на Левобережье Днепра.

По крайней мере, в XVI век уходит традиция класть в руки покойному письмо к св. Николаю, о чём упоминает Дж. Флетчер. Текст письма приводится в Альбоме Мейерберга: «Мы NN, епископ и священник здесь в N, сим свидетельствуем, что настоящий N у нас жил, как истинный греческий христианин, и, хотя он иногда Бога и гневил, но он покаялся в своих грехах, получил прощение и св. причащение во оставлении грехов. Он правильно чтил Всемогущаго Бога и его святых, а равно как следует постился и молился. Он же ко мне N, своему духовному отцу, во всем относился хорошо, так что я ему совершенно простил его прегрешения. Поэтому я и дал ему с собою эту подорожную, дабы он показал её св. Петру и другим святым и беспрепятственно пропущен был во врата вечной радости»

«В зимнее время — писал Джильс Флетчер, — когда всё бывает покрыто снегом и земля так замерзает, что нельзя действовать ни заступом, ни ломом, они не хоронят покойников, а ставят их (сколько ни умрёт в течение зимы) в доме, выстроенном в предместий или за городом, который называют Божедом, или Божий дом; здесь трупы накладываются друг на друга, как дрова в лесу, и от мороза становятся твёрдыми, как камень; весной же, когда лёд растает, всякий берёт своего покойника и предаёт его тело земле».

В XVII веке многочисленные иностранные свидетели отмечают традицию голосить: «они имеют обыкновение нанимать людей для того, чтобы они вопили во всеуслышание в продолжение того, как несут покойника на кладбище. Вместе с покойником они кладут одежду и деньги, из страха, чтобы ему ничего не доставало во время его длинного путешествия в другой мир».

Похоронные пошлины

Похоронные пошлины взимались в казну архиерея при выдаче письменного разрешения на погребение умерших скоропостижной смертью. Когда появилась похоронная пошлина — сказать трудно, но о существовании её в XVII веке ясно свидетельствуют акты. Количество похоронных пошлин в разное время и в разных епархиях было различно: в 1658 году, например, в вологодской епархии, похоронная пошлина равнялась гривне, а в новгородской епархии, в 1661 году — полуполтине. В конце XVII века похоронные пошлины памяти стали выдаваться безденежно.

Традиции народов мира

Из Авесты известен обряд похорон в V—VII вв. до н. э. в открытых ямах (Персия, Согдиана) с фиксацией веревками конечностей покойного на кольях — чтобы звери не растащили останки.

Диодор Сицилийский за 30 лет до н. э. сделал запись о галлах: «…при погребении покойников некоторые бросают в погребальный костер письма, написанные для своих умерших ближних, словно покойные будут читать их»

Спустя 200 лет Апулей отмечал, что «умирающий бедняк должен запастись деньгами на дорогу, потому что, если нет у него случайно в наличии меди, никто не позволит ему испустить дух» Примерно в то же время Корнелий Тацит описал похороны у германцев: «Похороны у них лишены всякой пышности; единственное, что они соблюдают, это — чтобы при сожжении тел знаменитых мужей употреблялись определенные породы деревьев. В пламя костра они не бросают ни одежды, ни благовоний; вместе с умершим предаётся огню только его оружие, иногда также и его конь. Могилу они обкладывают дёрном. У них не принято воздавать умершим почёт сооружением тщательно отделанных и громоздких надгробий, так как, по их представлениям, они слишком тяжелы для покойников. Стенаний и слёз они не затягивают, скорбь и грусть сохраняют надолго. Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам — помнить»

Титмар из Мерзебурга сообщает, что в 1005 году решением Дортмундского собора введён новый порядок проведения обряда в зависимости от статуса покойного

В XII веке в арабском мире, по сообщению Ибн Джубайра, существовала традиция, весьма сходная с русской образца XVII века: «У жителей Дамаска и других городов этой страны имеются странные обычаи при совершении ими погребального шествия. А именно: они идут впереди покойника вместе с чтецами, которые читают Коран жалобными голосами; при этом раздаётся пение, вызывающее слёзы»

Если людей богатых и людей Дома (из семьи пророка Мухаммеда) хоронили в гробницах, то, по сообщению того же Ибн Джубайра, никаких надмогильных плит над рядовыми членами общества не ставилось: «Упомянутая равнина (около Каира) кажется глазу сгорбленной из-за могил, подобных горбам верблюдов, без сооружений на них»

На о. Пасхи «позади аху находятся крематории, содержащие останки тысяч человек. Обычай кремации — по данным Джареда Даймонда — является уникальным для Полинезии, на всех остальных островах умерших погребали в земле»

У народов Балтии в XVI веке, по сообщению Франца Ниенштедта, хоронили следующим образом, «своих умерших они (ливонцы-балты) хоронили в особенных местах, обложенных камнями; покойников провожали верхом с едой и питьём. Если не шёл дождь, то они приносили на священное место козла или нечто подобное, и бочку пива…»

В XVII веке в Персии покойников секты аврамлян ставили вертикально около мечети на некоторое время, и только затем хоронили, в Ливонии (у эстонцев) не было редкостью, когда в гроб клали предметы быта (например, иголку с ниткой).

По информации от Н. Я. Бичурина в XIX в Китае «по окончании большого одевания кладут покойника в гроб лицом кверху и накрывают одеялом. Боковые в гробе промежутки наполняют мягкою писчею или хлопчатою бумагою, а сверху накрывают красною шёлковою материею, которая называется гробовым покрывалом. Гробовую крышку прибивают деревянными гвоздями, а пазы замазывают лаковою замазкою, что называется замазывать пазы. Перед гробом ставят опрокинутую лоханку, а под нею кантарную гирю, которая называется гнетом, в том смысле, что она придавляет, то есть уничтожает искушения (Как то: умерший не может вставать и проч.)… Покойников погребают в течение седьми седьмиц, или ста дней. Но если в продолжение сего времени не найдут удобного места для похорон, то строят в избранном месте хижину и в ней ставят гроб. Это называется ни время поставлять»

На Кавказе, у некоторых народов, с глубокой древности и до 20 века, был Обряд воздушного погребения.

См. также

• Русские похороны
• Похоронное бюро
• Похоронная процессия
• Похоронный марш
• Гроб
• Захоронение
• Крематорий
• Военные похороны
• Отпевание
• Панихида
• Реквием
• Поминки

Литература

• Петрухин В. Я. [ec-dejavu.ru/p/Pogrebal_ladja.html Погребальная ладья викингов и «корабль мертвых» у народов Океании и Индонезии] // Символика культов и ритуалов у народов зарубежной Азии – М., 1980; с. 79-91
• Богданов К. [ec-dejavu.ru/t-2/Taphophobia.html Преждевременные похороны (Тафофобия)] // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: сборник статей – М., 2006; с. 55-80
• Токарев С. А. [www.verigi.ru/?book=152&chapter=8 Ранние формы религии.] – М., 1990; глава 5 «Погребальный культ»
• Матюшин Г., Археологический словарь – 1998
• Перов И., Епархиальные учреждения в русской церкви в XVI и XVII вв. – Рязань, 1882
• Труды VI Международного конгресса славянской археологии. Том 4 — М.: Эдиториал УРСС, 1998
• Труды VI Международного конгресса славянской археологии. Том 5 — М.: Эдиториал УРСС, 1999

Ссылки

• [www.memoriam.ru/main/ritual?id=136 Русский православный обряд похорон]
• [toldot.ru/tags/traur Еврейские похороны и траур]
• [askimam.ru/news/2009-12-19-68 Смерть и похороны по Исламу]
• [kubatyan.blogspot.com/2010/08/blog-post.html Филиппинские похоронные традиции. Висящие гробы Сагады]
• [krotov.info/history/20/1900/19100911.html Уильям Никелл. Смерть Толстого и жанр публичных похорон в России]
• [www.culture.ru/objects/458 Похоронный обряд деревни Черёмуха Клетнянского района Брянской области] (culture.ru)
• [sinagoga.jeps.ru/iudaizm/praktika-evrejskoj-zhizni/evrejskie-poxoronyi-pominalnyie-molitvyi/ Похороны и траур по еврейскому обряду. Еврейские поминальные молитвы]
• ГОСТ Р 53107-2008: Услуги бытовые. Услуги ритуальные. Термины и определения

Отрывок, характеризующий Похороны

Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.