Хёглунд, Цет

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Хеглунд, Цет»)
Перейти к: навигация, поиск
Хёглунд, Цет
Дата рождения:

29 апреля 1884(1884-04-29)

Место рождения:

Гётеборг

Дата смерти:

13 августа 1956(1956-08-13) (72 года)

Место смерти:

Стокгольм

Цет Хёглунд (швед. Zeth Höglund; 29 апреля 1884, Гётеборг — 13 августа 1956, Стокгольм) — один из ключевых деятелей шведского коммунистического движения, антимилитарист, журналист, писатель, председатель Компартии Швеции в 1919—1924 годах, мэр Стокгольма в 1940—1950 годах.





Начало политической деятельности

Цет Хёглунд рос в Гётеборге в семье нижнего среднего класса. Его отец — Карл Хёглунд — работал в кожевенной лавке, а затем стал сапожником. Цет был младшим из десяти детей — единственным из них мальчиком. Его родители были очень религиозны, однако не любили церковную иерархию. Цет затем стал атеистом.

Учась в средней школе Цет начал воспринимать себя, как социалиста, и вместо школьных книг читал работы немецких социалистов — Карла Маркса, Фердинанда Лассаля, Вильгельма Либкнехта, а также шведских социал-демократов — Акселя Даниэльссона и Яльмара Брантинга. Кроме того, Цет увлекался Ницше и Августом Стриндбергом.

Закончив в 1902 году среднюю школу, он вскоре получил стажировку в ежедневной газете «Göteborgs Posten». Затем Цет начинает изучать историю, политические науки и литературу в Гётеборгском университете. Там он встречается с Фредриком Стрёмом, также радикальным социалистом. Они стали очень близкими друзьями на всю жизнь.

Хеглунд и Стрем были приглашены произнести речь на первомайской демонстрации 1903 года, устроенную Социал-демократической партией, с требованием 8-часового рабочего дня. Хеглунд начал выступление и был поддержан Стремом, который неожиданно стал агитировать за 6-часовую рабочую неделю и даже обещал 4-часовую рабочую неделю в социалистическом будущем.

В Париже

Летом 1903 года Хёглунд и Стрем решают отправиться в Париж. Им была интересна родина Великой французской революции и город, в котором жили и боролись их герои — Марат, Дантон, Сен-Жюст.

В Париже они посетили несколько социалистических митингов, на одном из которых Жан Жорес выступал перед 4-тысячной толпой. Они написали несколько текстов об увиденном, и отправили некоторые из них в Швецию, где их напечатали в различных газетах. Однажды у почтового отделения Фредрик Стрем заметил наблюдение за ними французской полиции.

У них было очень мало денег — они хотели скромно жить в Париже, не тратя много денег на еду. С приходом зимы их положение усложнилось. Вопреки их надеждам пробыть в Париже большее количество времени, они вынуждены были возвращаться в Швецию. У них не было денег на поездку домой, но две сестры Цета — Ада и Элиса — отправили им деньги, и они вернулись домой к концу декабря 1903 года.

Антимилитаризм

В 1904 году Хеглунд вступил в шведскую социал-демократическую партию и стал одним из лидеров её молодёжного крыла. Он написал статью под названием «Let Us Make Swedish Social Democracy the Strongest in the World» («Давайте сделаем шведскую социал-демократию сильнейшей в мире»). В 1905 году выступал в поддержку права Норвегии на самоопределение и независимость от Швеции. Когда шведская буржуазия заявила, что готова подавить Норвегию силой, Цет Хеглунд написал манифест «Ned med vapnen!» («Поднимемся с оружием!»), в котором говорил, что если шведские рабочие стали бы силой для войны с Норвегии, то они вместо этого могут повернуть оружие против шведского правящего класса. Война тогда была предотвращена, и Норвегия получила независимость. Результатом же антивоенной агитации Хеглунда стали его арест и шесть месяцев в тюрьме — до декабря 1906 года. Карл Либкнехт описал Хеглунда как героя в своей книге «Милитаризм и антимилитаризм»[1].

В своей статье «О праве наций на самоопределение» Владимир Ленин, касаясь вопроса отделения Норвегии от Швеции, писал:

«Тесный союз норвежских и шведских рабочих, их полная товарищеская классовая солидарность выигрывала от этого признания шведскими рабочими права норвежцев на отделение. … Шведские рабочие доказали, что через все перипетии буржуазной политики … они сумеют сохранить и отстоять полное равноправие и классовую солидарность рабочих обеих наций в борьбе и против шведской, и против норвежской буржуазии»[2].

В ноябре 1912 года Хёглунд вместе со своими товарищами — Яльмаром Брантингом и Туре Нерманом — посетил чрезвычайный конгресс Второго интернационала в Базеле. Чрезвычайная встреча была вызвана начавшейся в октябре на Балканах войной, что отразилось в «Базельском манифесте», принятом на конгрессе, в котором говорилось о необходимости интернациональными усилиями рабочего класса вести борьбу с надвигающейся мировой войной[3]. Вместе с Фредриком Стрёмом и Ханнесом Скёльдом Хеглундом был написан антивоенный манифест «Det befästa fattighuset» («Крепость — богадельня»). Манифест описывал Швецию, как вооружённую крепость и в то же время богадельню — где люди были жалки, а правящий класс тратил все ресурсы на военные нужды. «Ни одной кроны, ни одного эре на войну!» — был слоган манифеста.

Первая мировая война и Циммервальд

В 1914 году Хёглунд получил место в Нижней палате Риксдага, где он вел пропаганду социализма, против капитализма, войны и шведской монархии. Речи Хёглунда были настолько провокационными, что вызвали возмущение лидера социал-демократической партии Брантинга.

После начала мировой войны Хеглунд и Нерман были представителями шведско-норвежской делегации на конференции представителей левого крыла II Интернационала в Циммервальде в 1915 году. На конференции, объединившей интернационалистов и противников войны, произошло сближение молодых шведских социал-демократов с большевистской фракцией. На конференции Хеглунд и Нерман встречались с Лениным, Зиновьевым, Радеком и Троцким.

Несмотря на то, что Швеция придерживалась нейтралитета в период войны, за антивоенную пропаганду Хеглунд был арестован и посажен в тюрьму. Во время отбывания срока в королевской тюрьме «Лангхольмен» в Стокгольме родилась его вторая дочь.

В апреле 1917 года Ленин и другие русские социал-демократы посетили Стокгольм по пути из эмиграции в Россию. Ленин встречался с Отто Гримлундом, Туре Нерманом, Фредриком Стремом и Карлом Линдхагеном. Также Ленин пытался посетить королевскую тюрьму для встречи с Хёглундом, однако ему это не удалось, и он написал Хёглунду телеграмму с пожеланием ему сил и надеждой на скорую встречу. Хёглунд был освобождён из тюрьмы 6 мая 1917 года после 13 месяцев заключения. В первые дни после своего освобождения Хёглунд участвовал в многотысячном митинге в парке Стокгольма. Он произнёс речь, в которой говорил о мире, социализме и революции. Из России Цет получил телеграмму со словами:

«В дни вашего освобождения из тюрьмы ЦК РСДРП приветствует вашу стойкость борца против империалистической войны и искреннего сторонника Третьего интернационала»[4].

Рождение Шведской компартии

Хёглунд был одним из лидеров левого крыла социал-демократической партии, оппозиционного тогдашнему руководству партии во главе с Яльмаром Брантингом. В 1917 году он и его сторонники были исключены из социал-демократической партии, и сформировали Левую социал-демократическую партию Швеции (ЛСДП), вскоре сменившую название на Коммунистическую партию Швеции.

В 1916 году левые социал-демократы начали издавать собственную газету «Politiken», в которой публиковали тексты Ленина, Зиновьев, Бухарина, Радека и других. Бухарин и Радек, проводившие в период войны много времени в нейтральной Швеции, оказали большое влияние на развитие и становление шведской социалистической левой.

В декабре 1917 года Хеглунд и Чильбум отправились в Петроград. Там они встречались с Лениным, были приглашены произнести речь на 10-тысячном митинге — их переводчиком была Александра Коллонтай, много времени прожившая в Швеции и близко знавшая шведских левых социалистов. Хеглунд оставался в советской России до весны 1918 года. Он путешествовал по стране, встречался со многими большевистскими лидерами. О своей поездке Хеглунд написал большой текст для «Politiken». Во время возвращения в Швецию он заехал к товарищам в Финляндию, где в это время шла гражданская война, завершившаяся в итоге победой белых.

На первом конгрессе Коминтерна в марте 1919 года левых социал-демократов представлял Отто Гримлунд. Хеглунд убеждал тогда членов ЛСДП о необходимости вступления в Коминтерн. На третьем конгрессе 1921 года партию представляли Хеглунд, Стрем и Хинке Бергегрен. Хеглунд боролся в рядах ЛСДП за принятие «Двадцать одного условия» членства в Коминтерне. Одни члены партии, не согласные с Условиями, вышли из неё, в то время, как другие, включая Карла Линдхагена, были исключены.

Исключение из компартии

В 1922 году Хеглунд был избран в Исполком Коминтерна. В 1923 году поместил в центральном органе шведской компартии «Politiken» статью, в которой старался доказать, что можно быть коммунистом и вместе с тем религиозно-верующим человеком. Чтобы быть членом коммунистической партии, по мнению Хеглунда, достаточно разделять её программу и подчиняться её организационному уставу: «религиозное сознание и революционная политика вовсе не исключают друг друга». «Компартия требует от каждого своего члена марксистского миросозерцания. Мы же требуем лишь, чтобы каждый сочлен принимал участие в революционной борьбе с капитализмом за социалистическую организацию общества. Все дело в практической борьбе, а не в философских или религиозных мировоззрениях». Разногласия касались, кроме религиозных вопросов, также тактики «единого фронта». На 5-м конгрессе Коминтерна большинство делегации шведской компартии составили сторонники Хеглунда, и он продолжал оставаться членов ИККИ. Однако в следующем, 1924, году Хеглунда вывели из состава ИККИ и исключили из компартии[5].

В 1926 году Хеглунд вернулся в Социал-демократическую партию Швеции, где был лидером радикального левого крыла. В 1940—1950 годах занимал пост мэра Стокгольма. Всю свою жизнь он продолжал считать себя коммунистом, выступал против сталинизма, защищал Троцкого, несмотря на то, что никогда не входил в число сторонников Левой оппозиции. Хеглунд писал:

«Ставить знак равенства между Сталиным и Советским Союзом — значит употреблять тот метод, который используют нацисты, чтобы идентифицировать Гитлера с немецким народом. Этот метод не имеет ничего общего с социалистическим мировоззрением и скорее наносит СССР вред, чем пользу».
«Замалчивать, если не открыто восхвалять постыдные преступления против социалистической морали или одобрять бесстыдное поведение палачей и даже перенимать те методы, с помощью которых была подавлена оппозиция. Все это равносильно участию в надругательстве над социалистическим учением, в проституировании его, за что прежде всего несет ответственность Сталин. Социализм для нас — нечто большее, чем развитие промышленности в Советском Союзе. Для нас — это мироощущение и моральное кредо. Мы не намерены заглушать голос собственной совести только потому, что наша позиция раздражает Сталина и его нахлебников»[6].

Библиография

  • Höglund, Zeth. Glory Days, 1900—1911. (autobiography vol. 1.) — Stockholm: Tidens förlag, 1951.
  • Höglund, Zeth. From Branting to Lenin, 1912—1916. (autobiography vol. 2.) — Stockholm: Tidens förlag, 1953.
  • Höglund, Zeth. The Revolutionary Years, 1917—1921. (autobiography vol. 3.) — Stockholm: Tidens förlag, 1956.

Напишите отзыв о статье "Хёглунд, Цет"

Примечания

  1. К. Либкнехт. [www.marxists.org/archive/liebknecht-k/works/1907/militarism-antimilitarism/pt2-ch2b.htm#swe «Милитаризм и антимилитаризм»] (1907)  (англ.)
  2. В. И. Ленин. ПСС 5-го изд. — стр. 293
  3. БСЭ 3-го изд. [web.archive.org/web/20050514195826/www.cultinfo.ru/fulltext/1/001/008/055/641.htm Второй интернационал]
  4. [www.marxists.org/archive/lenin/works/1917/apr/23h.htm Поздравления товарищу Хёглунду] (от ЦК РСДРП)  (англ.)
  5. Л. Д. Троцкий. [www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl965.htm Задачи коммунистического воспитания] (Речь на пятилетнем юбилее Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова 18 июня 1923 года)
  6. В. З. Роговин. [web.mit.edu/people/fjk/Rogovin/volume6/xlv.html#ftnref_15 Мировая революция и мировая война]

Отрывок, характеризующий Хёглунд, Цет

Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.