Хеда, Виллем Клас

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Хеда, Виллем Клас (Willem Claesz (Claeszoon) Heda) (14 декабря 1593/1594, Харлем24 августа 1680/1682, там же) — голландский живописец, мастер натюрморта.





Биография

Хеда родился в Нидерландах, в Харлеме, и обучение живописи проходил под руководством своего отца, Геррита Виллемса Хеды. В Харлеме художник жил и работал всю жизнь. Карьеру живописца он начинал с картин на религиозные сюжеты и портретов, но затем практически полностью переключился на натюрморты[1].

В Голландии XVII века жанр натюрморта получил большое распространение. Эстетические принципы натюрморта были довольно консервативными: горизонтальный формат полотна, нижний край стола с изображаемой натурой строго параллелен раме. Складки на столовой скатерти, как правило, уходили параллельными линиями, вопреки законам перспективы, в глубину полотна; предметы рассматривались с высокой точки зрения (чтобы легче было охватить их все взглядом), располагались в линию или по кругу и практически не соприкасались. Натюрморты таких живописцев, как Николас Гиллис и Флорис Клас ван Дейк получили название ontbijtjes — этот термин обычно переводится как «натюрморты-завтраки», хотя, строго говоря, ontbijt’ом называлась лёгкая закуска, которую можно было принимать в любое время дня. Изображаемые предметы могли нести скрытый аллегорический смысл: погасшая свеча — символ окончившейся жизни; серебряная посуда означает земное богатство; ветчина — чувственные радости; лимон — внешнюю красоту, внутри которой скрывается горечь.

Хеда, а также оказавший на него влияние Питер Клас — самые значительные представители такого рода натюрмортов в Голландии. Этих двух харлемских мастеров часто сравнивают. Оба они создавали скромные «завтраки» с простым набором незамысловатых предметов. Хеду и Класа роднят зеленовато-серые или коричневатые тона, но произведения Хеды, как правило, более тщательно отделаны, а вкус его более аристократичен, что проявлялось в выборе изображаемых объектов: серебряной, а не оловянной утвари, устриц, а не сельди и т. п.

К сорока годам Хеда был уже живописцем с утвердившейся репутацией. В 1631 г. он получил статус мастера в харлемской гильдии Св. Луки. Неоднократно (в 1637, 1643 и 1651 гг.) избирался председателем гильдии, в 1642 и 1652 гг. — её деканом.

Один из сыновей мастера, Геррет Виллемс Хеда (1620—1702), также стал живописцем. Как и отец, руководивший его обучением, Геррет избрал своим жанром натюрморт и писал в той же монохромной манере. Виллем Хеда имел много учеников и последователей, но главным из них был Геррет.

Мастер умер около 1680 г. в Харлеме. Влияние его на других художников было значительным. Среди последних можно назвать молодого Франса Халса.

Творчество

Самый ранний из известных натюрмортов кисти Хеды датируется 1621 г. и представляет собой аллегорию бренности (Гаага, собрание Брёдиуса). Перед нами — рассматриваемые с высокой точки зрения предметы, в каждом из которых заложены ассоциации с бренностью и тщетой: чаша с тлеющими угольками, курительные приспособления, перевёрнутый бокал, череп. Колорит выдержан в коричневато-зелёных тонах и является одним из первых примеров нидерландского монохромного натюрморта. Уже в этой ранней работе проявилось мастерство Хеды в передаче фактуры материала. Более уравновешенную композицию находим в другом натюрморте того же года (Гаага, Королевская галерея Маурицхейс) и в «Столе с завтраком» (1631, Дрезденская картинная галерея). В обеих картинах предметы расположены на нейтральном фоне и объединены чёткой диагональной композицией.

В начале 1630-х гг. Хеда прибегал к композиционным решениям Гиллиса и Флориса ван Дейка, но, в отличие от них, не боялся нарушить симметрию, располагая белую скатерть в правой или левой части и оставляя середину стола непокрытой. В последовавших затем «банкетных» натюрмортах скатерть всё больше и больше сдвигалась вбок, а к концу 1630-х гг. писалась уже совершенно смятой. Еда ранее представлялась нетронутой, предназначенной лишь для обозрения и любования, а в более поздних натюрмортах видны признаки трапезы. Расположение предметов стало носить не празднично-торжественный, а как бы случайный, естественный характер.

Хеда любил писать серебряные чаши с мерцающими бликами, кубки из венецианского стекла, перламутровые раковины. С исключительным мастерством он передавал отражения и блики на блестящих и гладких поверхностях, как видно на примере замечательного натюрморта, хранящегося в Государственном музее в Амстердаме. Это произведение также отличается изысканностью красок и утончённостью проработки. Художник почти всегда использовал в своих работах одни и те же мотивы, но, меняя расстановку, он создавал оригинальные композиции, представляющие новый взгляд на привычные предметы. Для его натюрмортов характерны удивительная точность в передаче предметов и вместе с тем загадочная поэтичность, создающая романтическое ощущение таинственности. В полотнах Хеды пленяет не только натуральность изображения предметов и искусность в передаче формы, цвета, фактуры каждой мелочи самой по себе, но и живое и искреннее наслаждение, с которым раскрывается красота предметного мира.

После 1640 г. картины Хеды стали больше по размерам, богаче и красочнее по колориту (например, натюрморты в Эрмитаже, Санкт-Петербург). Чтобы достичь большей монументальности композиции, Хеда в зрелый период творчества применял не традиционный горизонтальный, а вертикальный формат.

Напишите отзыв о статье "Хеда, Виллем Клас"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Хеда, Виллем Клас

8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.