Хентай
Хента́й (яп. 変態 или ヘンタイ хэнтай , «извращение»[1]) — жанр японской анимации (аниме), комиксов (манги), а также изображений соответствующей стилистики, основным элементом которых являются содержащиеся в них эротические или порнографические сцены.[2][3] Его появление и развитие обусловлено специфично японским культурно-историческим отношением к эстетике и сексуальности, свою роль также сыграли некоторые юридические и экономические реалии Японии.[4] Слово «хентай» распространено в западном мире и СНГ, а в самой Японии используются другие термины, например, дзюхати-кин (яп. 18禁, букв. «запрещено [до] 18-ти»).[5]
Так же, как и в случае с обычным аниме, большинство аниме в жанре хентая созданы по мотивам манги (в данном случае — хентай-манги) или компьютерных игр. Как правило, они содержат следующие характерные черты: посредственная, по сравнению с произведениями для широкой аудитории, анимация или графика; кукольные, почти детские, лица персонажей; показ различных сексуальных девиаций (особенно сцен изнасилования и других проявлений сексуальной жестокости).[4][6] Сюжеты могут быть как простыми и незамысловатыми, так и запутанными и сложными.[4][7] Хентай не предназначен для трансляции по телевидению, поэтому выпускается в формате OVA — для домашнего просмотра. Он также существует в форме компьютерных игр и додзинси — произведений любительского творчества, самостоятельно издаваемых авторами.[2][8] Он известен и популярен в западных странах и в России.[9][10][11] Разновидность аниме и манги, не относящаяся к хентаю, но содержащая намёки на эротические сцены или большое количество шуток с сексуальным подтекстом, называется этти (яп. エッチ).[12]
Содержание
Этимология
Хотя хентаем на Западе и в СНГ называют порнографию в аниме и манге, в самой Японии слово не используется в этом смысле.[13] «Хентай» состоит из двух иероглифов: хэн (変) — «странный» — и тай (態) — «поведение», и дословно оно обозначает «метаморфозу» или «аномалию». До конца XIX века оно не носило никакого сексуального подтекста. В 1894 году на японском языке был опубликован перевод труда Рихарда Крафт-Эбинга «Половые психопатии» (1886), посвященного сексуальным девиациям. На японском языке название звучало как «Хэнтай сэйёку синригаку», оно ввело в медицинскую терминологию оборот, популяризированный в послевоенной японской прессе, — хэнтай сэйёку (яп. 変態性欲, «половое извращение»).[14] Слово «хентай» в том виде, в каком оно было заимствовано в западной культуре поклонниками аниме и манги, является сокращенным вариантом термина хэнтай сэйёку.[15] В Японии им называют человека, страдающего какой-либо формой полового извращения. Оно имеет негативную окраску и может использоваться для обозначения эротических и порнографических произведений, но лишь тех, где показаны сексуальные девиации.[15][16] В остальных случаях используется «эро» (например, эро-манга — эротическая манга[17]), сэйдзин (яп. 成人, «взрослый») или дзюхати-кин (18禁).[5][18] Таким образом, слово «хентай» за рубежом приобрело собственное, более широкое значение. В русском языке слово также закрепилось и записывается с отступлением от системы Поливанова — «хентай» вместо «хэнтай».[19]
Термин «этти» является производным от слова «хентай» и когда-то был его синонимом. «Этти» — японское произношение английской буквы «H» («эйч»), первой в слове hentai, если записывать его латинскими буквами.[12] После Второй мировой войны, популяризировавшей в Японии английский язык, слово «хентай» начали записывать как Hentai. Скоро одна буква «H» начала заменять целое слово,[15] однако значение его начало меняться — «этти» стало обозначать нечто непристойное, в широком смысле, в отличие от термина «хентай», сохранявшего сильную связь с некими девиациями.[15]
История
Большинство исследователей согласно с тем, что эротическая манга берёт своё начало в период Эдо (1600—1868), когда возникает новое направление в изобразительном искусстве — гравюры в стиле укиё-э.[20] Эротические гравюры — сюнга — были запрещены после Реставрации Мэйдзи (1868), однако, они оказали большое влияние на визуальный ряд и сюжеты современной японской порнографии.[4][21] Современный хентай получил своё развитие в 1970-х годах.[22][23] Первопроходцем в мире эротической манги стал Го Нагаи, чья юмористическая работа Harenchi Gakuen (1969) подверглась суровой критике за вульгарный сюжет и повлекла за собой протесты женских ассоциаций и родительских комитетов.[24]
В 1969 году было показано первое эротическое аниме — Senya Ichiya Monogatari.[25][26] Популярность завоевала эротическая гэкига.[27] Распространение кассетных видеомагнитофонов и проигрывателей лазердисков в 1980-х годах дало новый толчок рисованной порнографии, с тех пор занимающей видное место в индустрии видеофильмов.[28] Появились классические OVA-сериалы Lolita Anime, Cream Lemon, «Уроцукидодзи».[4][29][30] В 1980-х и 1990-х возникали и развивались отдельные жанры и направления: яой, юри, футанари и другие.[31][32]
Мировое открытие аниме в конце 1980-х годов и распространение Интернета привели к тому, что хентай стал широко известен и популярен на североамериканском континенте и в Европе за счёт откровенности и качества графики.[10][11][18] В 1994—1995 за пределами Японии впервые была издана хентайная манга.[11][33] Некоторые работы — La Blue Girl (1992), «Кайт — девочка-убийца» (1998) — приобрели культовый статус благодаря интересной сюжетной линии или тщательно проработанным характерам персонажей.[34] Отсутствие конкуренции на западе, расширение рынка потребителей и распространение в Японии эротических компьютерных игр дали очередной толчок жанру.[35][36] В 2000 году слово «хентай» было 41-м по популярности поисковым запросом в Интернете.[37] По данным на февраль 2012 года, в базе данных Anime News Network содержится информация о 1700 хентайных манга- и аниме-сериях,[38] из которых более 1400 были произведены между 2000 и 2012 годами.[39]
Цензура
Японские законы, действовавшие со времён Второй мировой войны до начала 1990-х годов, запрещали графическое изображение половых органов, поэтому создатели хентая подвергали свои работы частичной цензуре, например, ретушировали половые органы или изображали их символически.[40] Этим объясняется большое количество фантастических персонажей в хентае — монстров, демонов, роботов, инопланетян, чьи половые органы внешне отличаются от человеческих.[36] Кроме того, художники начали изображать персонажей с минимумом анатомических подробностей и без лобковых волос (до 1991 года действовал запрет на их показ[41]), что привело к распространению в хентае образов совсем юных девушек, почти подростков, которые на взгляд европейца похожи на детей.[36]
Отмена этих запретов в начале 1990-х годов позволяет включать более откровенные изображения в аниме, мангу, кинематограф и фотографию, однако данная тенденция пока проявляется лишь в иностранных релизах аниме, в которых практически всегда отсутствовали цензурные наложения (создатели не добавляли цензуру при выпуске аниме в США и Европе).[42] При переводе возникали другие тонкости: например, законодательство США запрещает сексуальные акты между несовершеннолетними, в том числе в рисованной форме. Поэтому в американских релизах вырезаются некоторые сцены, в некоторых случаях меняется возраст персонажей. Так произошло с OVA La Blue Girl, героиня которого в английском переводе превратилась из школьницы в студентку, кроме того, были вырезаны все порнографические сцены с участием миниатюрного ниндзя Нин-Нина, товарища главной героини, потому что он внешне напоминал ребёнка.[43][44] В Великобритании, Франции, Испании также практикуется вырезание отдельных сцен.[45]
Классификация
Порнографические сцены, обыгрываемые в хентае, могут быть разного содержания, характера и степени откровенности[46][47]. Как и обычная порнография, хентай классифицируется главным образом по содержанию эротических сцен. В нём широко представлены такие формы половой жизни человека, как оральный секс, анальный секс, групповой секс, мастурбация, получение первого сексуального опыта, секс в общественных местах, петтинг и т. п. Типичными героинями являются медсёстры, домохозяйки, горничные, учительницы, школьницы, девушки в вагонах пригородных электричек и метро, к которым пристают незнакомцы.[48] Специфические для хентая направления включают в себя однополые отношения (яой — между мужчинами, юри — между женщинами) и ранние сексуальные отношения (лоликон и менее популярный сётакон[49]), однако, для их обозначения используются именно эти термины («яой», «юри» и т. д.), а не слово «хентай». Хентаем традиционно называют только работы гетеросексуального порнографического содержания.[50]
Несмотря на порнографическую направленность, классифицировать хентай исключительно по содержанию эротических сцен ошибочно, поскольку в нём так же выделяются сюжетные жанры — комедия, мистика, научная фантастика, фэнтези, романтика и другие.[7] Наиболее популярны научная фантастика, фэнтези и романтика.[51] Хотя большое количество произведений посвящено неким мистическим событиям и борьбе добра и зла, существуют работы о повседневной жизни, в том числе достаточно реалистические.[4] Действие U-Jin Brand, New Angel, G-Taste происходит в рамках офиса, университета или квартиры.[4][52] Ряд произведений — Balthus: Tia's Radiance, Tokio Private Police, Venus 5, Hooligan — пародирует другое популярное аниме.[28][53][54]
Тентакли
В представлении западного зрителя тентакли — анатомически неправдоподобные фаллообразные щупальца — символизируют хентай как явление.[4][55] Подобная картина была проиллюстрирована ещё в 1820 году Хокусаем, изобразившим на гравюре «Сон жены рыбака» половое сношение женщины и пары осьминогов.[56] Однако изобретателем современного жанра считается мангака Тосио Маэда, чья «Уроцукидодзи. Легенда о сверхдемоне» (1986) принесла большую популярность хентаю с тентаклями,[55][57] а аниме стало одним из самых узнаваемых в мире.[58][59] Кроме качественной анимации, его выделил цельный сюжет в стилистике городского фэнтези, по степени интересности которого профессор Сьюзан Нэпьер ставит «Уроцукидодзи» на один уровень с популярным аниме-сериалом «Евангелион».[60]
Тосио Маэда пояснял, что выдумать фантастическое существо (демона с щупальцами) в качестве одного из главных героев его вынудило японское законодательство, запрещающее изображение откровенных эротических сцен между людьми.[61] Кроме того, на тот момент сюжеты и сцены в манге подобной тематике были сильно стандартизированы, не всё одобрялось редакторами, а Маэда для своей работы хотел придумать что-то особенное. Линия «Уроцукидодзи» была впоследствии продолжена как самим Маэдой в Demon Beast Invasion и культовой La Blue Girl,[34][62] так и в более поздних Angel of Darkness, Venus 5, Jiburiru, Alien from the Darkness, Legend of Lyon Flare и многих других произведениях.[63][64][65][66] Это частая тематика в манге, публикующейся в таких порнографических журналах, как Comic Unreal (издательство — Kill Time Communication).
«ML» (бара) и «BL» (яой)
Манга для гомосексуальных мужчин в Японии называется «гэйкоми» (яп. ゲイ コミ, от англ. gay comics) или «ML» (псевдоангл. Mens' Love — «мужская любовь»). Среди европейских читателей этот жанр известен как бара.[18][67] В ML-манге в большом количестве рисуются порнографические сцены и мало внимания уделено развитию отношений между персонажами.[68] Мужчины изображены чрезмерно мужественными, с большими мускулами, волосами на груди, усами; показана повседневная жизнь гомосексуальных мужчин, например, затрагиваются темы однополых браков, гей-парадов, каминг-аута. В западном мире эти работы не издавались и малоизвестны,[69] за исключением короткой манги Kuso Miso Technique из журнала «Барадзоку», превратившейся в интернет-мем благодаря бессмысленному сюжету и нереалистичности.[70][71]
Куда более популярен жанр «яой» или «BL» (псевдоангл. Boys' Love), также изображающий гомосексуальные отношения между мужчинами,[72] но по сути являющийся аналогом любовных романов и мыльных опер, в котором мужские персонажи принимают гендерные роли гетеросексуальной пары.[73][74][75] Авторами и целевой аудиторией яоя являются гетеросексуальные девушки и женщины.[76][77] Далеко не весь яой содержит откровенную порнографию;[78] однако, хотя во многих работах непосредственно эротические сцены занимают небольшое место, в целом, этот жанр предназначен для взрослой женской аудитории.[18][79][80][81] Возникновение яоя, получившего популярность в 1970-х годах[79], связано с тем, что традиционная японская культура считала недопустимым для девушки быть инициатором романтических отношений, поэтому мангаки начали изображать вместо женского персонажа юношу-гомосексуалиста с женственной внешностью.[82] Персонажи, как правило, нарисованы нереалистично, а отношения между ними идеализированы.[18] Манга на данную тематику публикуется во многих журналах, старейшим из которых является June (ジュネ, дзюнэ).[83] Многие работы приобрели значительную популярность в Европе и США — Ai no Kusabi, Kizuna, Haru wo Daiteita, Fake, Gravitation, Love Mode.[84] Анимация, особенно явно порнографического содержания (Boku no Sexual Harassment, Sensitive Pornograph), выпускается в формате OVA.[85][86]
Лесбийские отношения
Под условным названием «юри», «сёдзё-ай» (少女 сёдзё, девушка; 愛 ай, любовь) или «GL» (псевдоангл. Girls Love — «любовь девочек») выступают аниме и манга, в которых изображены гомосексуальные отношения между женскими персонажами.[87] Термином «сёдзё-ай» в Европе и США традиционно обозначают такие произведения, где откровенным сценам не уделяется большого внимания, когда же акцент делается на сексуальной стороне отношений, используется слово «юри».[81][88] Первым аниме, изображавшим сексуальный акт между девушками, считается Senya Ichiya Monogatari 1969 года, а первой мангой, полностью посвященной лесбийским отношениям, — работа Рёко Ямагиси Shiroi Heya no Futari 1971 года.[28][89] Тематика девичьей любви нашла отражение в манге для девушек 1970-х годов. В 1990-х годах, когда японское общество начало терпимее относится к лесбийским отношениям, в юри начали появляться порнографические сюжеты.[90] Хотя не вся юри-манга и аниме имеют эротическое содержание, для работ в этом жанре откровенные сцены стали столь традиционными, что в сознании поклонников аниме и манги понятие «юри» неразрывно связано с понятием «хентай».[88] Некоторые фанаты, как замечено на сайте аниме-фестиваля «Yuricon», даже полагают, что юри является прародителем хентая.[88] В настоящее время этот жанр распространен не так широко, как яой.[91] Эта порнография рассчитана по большей части на мужскую аудиторию.[28]
Юри публикуется как в специальных журналах тематической манги (Comic Yuri Hime, Comic Lily[92], Tsubomi[93]), так и в других изданиях. В хентае с юри, как и в хентае других жанров, фигурируют разнообразные темы: романтический любви (Shoujo Sect[94]), элементы комедии (Nageki no Kenkou Yuuryouji), драмы (G-Taste[95]), ужасы (Hotaruko[96]) и так далее.
Футанари
Футанари (яп. 二形, «гермафродитизм») изображает гермафродитов, интерсексуалов или других людей, обладающих женским строением тела, но по каким-либо причинам получающими мужские половые признаки. К ним, в первую очередь, относятся подчёркнуто эротизированные девушки, у которых присутствует половой член. Помимо пениса (часто невероятного размера), могут наличествовать и женские гениталии.[6] Персонажи-футанари обычно вступают в половой контакт с женщинами, изредка — с мужчинами (так как порнографическая манга ориентирована, в первую очередь, на мужскую аудиторию).[97]
Персонаж-футанари присутствовал уже в одной из серий Cream Lemon в 1987 году.[97] В 1990-х жанр приобрел популярность, быстро превратившись из специфического увлечения отдельных любителей в популярное и массовое явление.[31][98] Как замечает Джейсон Томпсон в книге Manga: The Complete Guide, интерес к футанари охватил значительную часть индустрии, а его элементы стали проникать и в другие жанры.[31] В Японии издательствами Issuisha, Akane Shinsha и другими публикуется ряд специализированных антологий манги.[99] На Западе наиболее известным футанари-мангакой является Тосики Юи.[31][59]
Эрогуро
Тематика эрогуро (также просто гуро[100]), получила своё развитие в японской литературе и живописи 1920-х—1930-х годов.[101][102] Это течение акцентируется на проявлении крайних форм насилия, эстетике и эротизме убийств и смерти и, в целом, на всём, что выходит за рамки нормы.[103][104] Эрогуро-хентай также называют «жёстким» или «жестоким хентаем».[103] Несмотря на отсутствие чёткой классификации, в эрогуро можно выделить несколько основных тем: сцены изнасилований, избиений и истязаний, некрофилия, изображение суицида, ампутации конечностей, асфиксия (изображение агонии и смерти от недостатка кислорода), каннибализм, ритуальные убийства, различные связывания, пытки и другие варианты насильственной смерти жертвы.[103]
В настоящее время в Японии издается несколько десятков легальных и полулегальных журналов тематической манги.[103] Наиболее известным из них остаётся Garo, который прекратил существование в 2002 году. Кацуити Нагаи, создавший этот журнал в 1964 году, даже не платил поначалу авторам, так как не мог себе позволить такие траты.[105][106] Тиражи Garo зачастую составляли лишь 7 тыс. копий в месяц, а в 1980-х годах снизились до 150 копий в год, однако, многие мангаки Garo, в том числе создатели эрогуро, впоследствии получили широкую известность.[106] Среди признанных авторов эрогуро — Кадзуити Ханава, Тосио Саэки,[31] Суэхиро Маруо, Хэммару Матино, Синтаро Каго и уже упоминавшийся Тосио Маэда.[107] Кроме того, к эрогуро иногда относят мангак, работающих в жанре ужасов, как Хидэси Хино и Дзюндзи Ито.[108]
Ранние сексуальные отношения
По статистике, 30 % хентая содержит сётакон и лоликон, эротические сцены с участием детей 8—12 лет.[109] Закон, запрещающий производство и распространение детской порнографии, в Японии рисованную продукцию не охватывает.[110]
В сётаконе в эротическом контексте изображаются мальчики.[111] Психолог Тамаки Сайто (斎藤環) полагает, что он возник в начале 1980-х годов и изначально являлся поджанром яоя, а со временем трансформировался и четко разделился на «мужской» и «женский»: Сайто пишет, что сётаконная манга, созданная женщинами, по структуре идентична яою, тогда как мангаки-мужчины изображают маленьких мальчиков «как девочек с пенисами».[112] Большая часть сётаконной манги публикуется в форме додзинси (неофициально), в ML-журналах или в специализированных антологиях: Shounen Romance (яп. 少年浪漫), Shounen Shikou (少年嗜好), Shounen Ai no Bigaku.[113][114][115] С 1995 года и по наши дни проводится ежегодный фестиваль сётаконных додзинси «Сётакет» (ショタケット, сётакон + кет от «маркет», «рынок»).
Лоликон — японское название «комплекса Лолиты». В лоликонной манге и аниме изображаются сексуальные отношения с участием девочек.[116][117] Жанр также появился в 1980-х годах, а первое аниме в нём (Lolita Anime) было снято в 1984 году.[30][118] В Японии слово «лоликон» не несёт резко отрицательного значения: подобная манга не обязательно является порнографической и рисуется не только мужчинами, но и мангаками-женщинами, например, среди авторов лоликонной манги — Каору Ватасия (Kodomo no Jikan) и Юкиру Сугисаки (Rizelmine).[119][120] В западной культуре, однако, термины лоликон и сётакон означают материалы, близкие по содержанию к детской порнографии, и не издаются.[121] Исследователь Роланд Килтс считает, что терпимость к ним в Японии исходит из национальных традиций, согласно которым ценится свобода человеческой фантазии и право на её выражение: «Секс взрослых со школьницами находится под запретом, но абсурдно отрицать, что подобные идеи порой овладевают умами некоторых людей».[122]
Другие жанры
В хентае широко представлены отдельные популярные в японской порнографии направления:[6][32][123][124]
- бакуню, буквально «взрывающиеся груди» — изображение женщин с огромной грудью (Boin, Bakunyuu Maid Kari, Bakunyuu Oyako)
- сибари — эротическое связывание (Hana Dorei, Maison Plaisir, Gakuen Sodom)
- буккакэ — групповая мастурбация с последующей эякуляцией на лицо или грудь одного из участников (Taimanin Asagi, Dark Love, Bible Black)
- омораси, буквально «протекание» — изображение женщин в момент мочеиспускания (Omorashi Tenshi, Tenina!, Lolita Anime, Maniax)
- мадзакон (マザコン, «материнский комплекс») — эдипов комплекс, фиксация на образе матери;[125] в данном контексте — сексуальные отношения между матерью и сыном (Erotic Heart Mother, Classmate no Okaasan, Bakunyuu Oyako, Mother Knows Breast). Также популярен инцест между братом и сестрой.[32]
- нэторарэ — женщина изменяет мужчине. Концепт популярен в компьютерных играх и манге (Triangle Blue, Ai Can, Haitoku Tsuma).[126]
Изредка в отдельный жанр хентая выделяют порнографическую мангу для женщин — рэдикоми (калька с англ. ladies’ comics, то есть «комиксы для женщин»).[127][128][129] В конце 1980-х годов, когда появились первые специализированные женские журналы манги, публикуемые работы были очень откровенными, однако, крупнейшие рэдикоми-издания современности не содержат порнографии.[130]
Индустрия
Аниме
Порнографические аниме выпускаются для домашнего просмотра (в формате OVA) на видеокассетах, DVD, Blu-ray-дисках.[42][131] Из анимационных студий наиболее известны Green Bunny, A1c (エイ・ワン・シー), Pink Pineapple (ピンクパイナップル) и Milky (ミルキー), торговая марка MS Pictures[132] (ミルキーズピクチャーズ). В отличие от коммерческой анимации, существующей ради получения значительной прибыли, от хентая требуется лишь окупить затраты на создание.[133] Подобные проекты рассчитаны на низкий бюджет и делаются быстро (что объясняет низкое качество анимации), но продаются дорого и небольшим числом копий.[28] Учитывая узкий круг потенциальной аудитории, издатели стараются получить повышенный доход от единичных продаж при минимальных затратах,[133] за редкими исключениями, например, режиссёр Масами Обари, снявший Angel Blade (2001), специализировался на аниме для широкой аудитории, поэтому задействовал при создании Angel Blade более высокий бюджет[134]. Однако традиционная тактика — быстрое создание дешёвого продукта, а затем реализация по высокой цене — вызывает отрицательную реакцию потребителей и не выгодна студиям, которые были наняты для создания анимации.[133] Лишь Pixy (ピクシー) активно противостояла этой традиции, производя высококачественные эротические аниме и продавая DVD-диски по невысокой цене, но инициатива не была поддержана другими студиями.[133]
Множество компаний занимаются лицензированием и распространением хентая за рубежом: ADV Films, SoftCel Pictures, Critical Mass, NuTech Hentai, Central Park Media, Anime 18, JapanAnime.[2][4] На русский язык некоторые аниме, в частности, «Уроцукидодзи» и «Красотки-головорезы», были переведены MC Entertainment.[135][136]
Манга
В Японии публикуется большое количество журналов порнографической манги, охватывающих разные темы. Крупнейшие издатели, по данным на 2009 год, — Core Magazine, Akane Shinsha, TI Net, Kubo Shoten и Kill Time Communication.[139] В числе конкурирующих издательств находились компании Touen Shobou и Tsukasa Shobou до банкротства в 2007 году, а также Shoubunkan, которая в начале 2000-х годов лидировала по количеству выпускаемой манги, но впоследствии стала развивать свой бизнес в других направлениях.[139]
Akane Shinsha выпускает такие журналы, как Comic Tenma (1998), Comic choiS! (2006), издания лоликон-манги Comic RiN,[140] и Comic LO (2002). Comic LO — один из наиболее дорогостоящих журналов компании, посвященный тематике лоликона («LO» в названии означает «Lolita Only», англ. «только лоликон»).[141] Core Magazine печатает бакуню-журнал Comic HOTMiLK (2007), журналы общей тематики Comic MegaStore, Comic Zero EX (2007), издания БДСМ-манги Comic Nyan2 Club GOLD (2006) и Manga Bangaichi.[142][143] Дорогостоящие издания порнографической манги, превосходящие ценой 600 иен, включают 2D Dream Magazine и Comic Unreal (издательство Kill Time Communication), Comic Momohime (Fujimi Shuppan), Angel Club (Angel Shuppan), Buster Comic (TI Net), Comic Pheromone (Tokyo Sanseisha), журналы компании Sun Publishing (サン出版).[142][144][145] Ряд неспециализированных компаний также выпускает хентай-издания, например, Futabasha — ежемесячный журнал Men's YOUNG (メンズヤング).[146]
В 1990-х годах среди журналов для женщин наибольшей популярностью пользовались ежемесячный Comic Amour от издательства Sun Publishing и яойный June, выходящий с 1978 года.[147][148] В конце 1990-х годов тиражи June, который с годами становился всё откровеннее, составляли от 80 до 100 тыс. экземпляров,[149] а стоил он в два раза дороже любого другого журнала манги. Тиражи Comic Amour, в свою очередь, достигали 450 тыс. копий ежемесячно.[127] Оба журнала печатаются по сей день. С конца 1980-х и до банкротства в 2006 году крупным издателем яоя была компания Biblos, выпускавшая, в числе прочих, журналы BExBOY и Be-Boy Gold.[150]
Компьютерные игры
Около четверти всех игр для персональных компьютеров, разработанных в Японии, относятся к эротическим.[151] По сюжетам японских эротических игр — «эроге» — были сделаны такие хентайные аниме, как Bible Black, Jiburiru, Words Worth, Discipline.[152][153] Они имеют слабое отношение к фактической истории и сюжетным линиям оригинала, основное же экранное время отводится сексуальным сценам.[154] Классическая эроге — это визуальный роман (текстовый квест) с простейшей анимацией эротических сцен. В «эроге» почти всегда используются оригинальные иллюстрации и графика, а не фотографии или видеосъемки живых актёров[155], что облегчает создание аниме по мотивам игр. В западном мире и в России их называют «хентай-играми», но в Японии, где слово «хентай» имеет негативную окраску, так не говорят.[16][156] Первая игра, экранизированная в качестве аниме, — Dragon Knight, вышедшая в 1989; одноимённая OVA была выпущена в октябре 1991 года.[157]
Эроге стали популярны в США и Европе лишь в конце XX-начале XXI века, когда появились компании, занимающиеся их локализацией и распространением, — Peach Princess, JAST USA и другие.[158] Выпускаются хентай-игры практически во всех жанрах и на разнообразные темы: транссексуальность (Yin-Yang! X-Change Alternative), исторические события (Enzai), инцест (Hitomi: My Stepsister), садо-мазохизм (Zettai Fukuju Meirei), детективные истории (Critical Point) и другие.[158] Игры на гомосексуальную тематику (Enzai, Togainu no Chi, Silver Chaos, Animamundi) обычно называются «яойными» или BL-играми (яп. ボーイズラブゲーム бо:йдзурабу гэ:му).[159] Первой такой игрой, официально локализованной за пределами Японии, стала Enzai в 2006 году.[151]
Другие товары
Кроме непосредственно хентайных манги, аниме и игр, выпускаются артбуки,[160] костюмы для косплея, постеры, календари, пластиковые фигурки и другие товары. Фигурки, изображающие персонажей манги и аниме, в Японии пользуются особой популярностью.[161][162] Хотя отаку — человек, одержимый мангой и аниме, — также собирает игрушки, статуэтки и вообще всё, что имеет какое-либо отношение к предмету его привязанности,[163][164] статуэтки и фигурки для взрослых (изображающие как персонажей хентая, так и персонажей рядовых аниме и манги в откровенных позах) занимают лишь очень небольшую нишу совокупного рынка этих товаров,[165] как показало исследование, проведённое владельцем одного из онлайн-магазинов. Коробки с эротическими фигурками чётко обозначены как «18+», кроме того, фигурки продаются одетыми; одежду можно снять позднее.[165]
Додзинси
Индустрия додзинси, любительской манги, в Японии почти столь же велика, как и индустрия манги профессиональной.[166] Значительная часть этих произведений содержит откровенные материалы сексуального характера. В эротических додзинси используются оригинальные сюжеты или персонажи известных сериалов и манги, например, «Сейлор Мун», «Притяжение», «Прочти или умри».[2][167] Это объясняется как большим спросом на такие публикации, так и отсутствием препятствий со стороны издательских домов.[168] Даже непосредственные авторы собственной манги иногда публикуют порнографические истории, не связанные с основной сюжетной линией.[169] Рикудо Коси, Дзёдзи Манабэ, Кэн Акамацу рисовали эротические додзинси с участием персонажей своей манги. Рэй Хироэ, автор «Пиратов „Чёрной лагуны“», не включает откровенные сцены в мангу, а вместо этого издаёт додзинси под псевдонимом «TEX-MEX».
Официально публикация додзинси незаконна, но де-факто владельцы авторских прав относятся к ней терпимо.[170] Исключение составляют случаи особо «нездоровых» работ, как в случае с додзинси по «Покемонам», на автора которых в 1999 году компания Nintendo подала в суд.[171] В 1991 году семь человек были арестованы после того, как обнаружилось отсутствие цензуры в их додзинси.[171] Некоторые мангаки также протестуют против эротических изображений своих персонажей.[172]
Противоречия жанра и критика
Хентай, как и другие формы порнографии, часто критикуют за его нереалистичность. К примеру, Макото Сайто упоминает нереалистичное изображение мужского пениса, порождающее низкую самооценку и неуверенность в себе у мужчин.[173] Учитывая, что многие юноши и девушки обращаются к хентаю в целях самообразования, им необходимо получить адекватное представление о человеческой сексуальности и научиться отделять мир фантазий от реального мира, однако, пишет Сайто, издание более реалистичной манги будет невыгодно производителям, формирующим собственное узкое представление о женской и мужской сексуальности.[174] Также на необычные сюжеты существует повышенный спрос. Один из японских цензоров уточняет: «Школьный секс, связывание, извращения — вот что продается. Это они [авторы] и рисуют».[175] С возможным влиянием хентая на молодежь связывают снижение объёмов продаж презервативов в Японии с 700 млн до 200 млн в год, так как «презервативов не бывает в аниме или манге».[175]
Некоторые японские гей-организации последовательно выступают против яоя (BL-манги), поскольку считают, что он «искажает реальные образ и поведение японских гомосексуалов».[176] Особую известность получили высказывания гей-активиста Масаки Сато. В мае 1992 года он направил открытое письмо феминистскому японскому журналу Choisir, в котором подверг критике читателей и авторов яоя.[177] Сато заявил, что яой не даёт адекватного представления о гомосексуалистах и распространяет в обществе их ложный образ — образ богатых, красивых, хорошо образованных людей, не подверженных никаким предрассудкам и игнорирующих дискриминацию в отношении геев в обществе. Споры вокруг яоя утихли в 1990-х годах, с распространением Интернета и появлением веб-сайтов для гомосексуалов, но критика в адрес этого жанра встречается и в настоящее время. Например, в 2003 году Акико Мидзогути из Университета Рочестера в своём исследовании назвала яой «нереалистичным и гомофобным».[178]
Интерес исследователей в хентае вызывает положение женского персонажа, которого зачастую принуждают к сексуальным отношениям или другим способом ставят в униженное положение.[179][180][181] В отличие от западной порнографии, где мужчина и женщина, как правило, получают взаимное удовольствие, в японском хентае самыми используемыми женскими фразами являются «мне больно», «помогите» и «нет», а чувство, которое обычно испытывает героиня, — сильный стыд.[48][182] Женщин насилуют бейсбольными битами, теннисными ракетками, мечами, ножами, бутылками, палочками от мороженого, свечами, пишущими принадлежностями, кистями для каллиграфии, волшебными палочками, видеокамерами, лупами и телескопами.[183] Эта тенденция получила широкое распространение в кинематографе 1960—1970-х годов и в хентайной манге и аниме 1980-х и начала 1990-х годов, однако, впоследствии интерес к этой тематике стал угасать.[184][185] Точки зрения исследователей на этот вопрос различны.[186] По мнению профессора Сьюзан Нэпьер, проблема доминирования и подчинения в хентае лежит в сложном взаимоотношении полов в японском обществе, где мужчины и женщины борются за своё место на иерархической лестнице, и «мужчины не всегда оказываются на самом верху».[187] В хентае, замечает Нэпьер, мужские герои бывают двух типов: «комический наблюдатель», инфантильный и пассивный, и «воплощение демонического фаллоса». Самые сильные и значительные мужчины являются не людьми, а демонами.[187] Она также пишет:
|
Колумнист сайта AnimeNation Джон Опплигер считает, что Япония была преимущественно патриархальным обществом, где мужчины руководили практически каждой сферой жизни: «Так что, хотя современные представления о сексуальном равенстве и взаимном уважении влияют на социальные отношения в Японии, так же как и любой модернизированной нации, мужское желание господствовать ещё витает в воздухе».[184] Отсюда — тема мужского господства в хентае, с помощью которого мужчины стремятся восполнить недостаток уверенности в собственной мужественности. В японском обществе — «педантичном, вежливом и деликатном» — хентай является безопасным средством для реализации агрессивных природных сексуальных желаний, добавляет Опплигер.[184] Макото Сайто полагает, что проблема мужского доминирования характерна для всей порнографии и не стоит акцентировать на ней внимание, так как, согласно его исследованиям, в реальной жизни большинство мужчин, наслаждающихся данными сценами в хентае, не испытывает желания принуждать женщину к сексуальному контакту.[188] Психиатры Милтон Даймонд и Утияма Аяко наблюдали взаимосвязь между более жестокой порнографией и меньшим количеством преступлений на сексуальной почве в Японии.[189] Однако другие исследования это опровергли.[189]
Также увлечение хентаем может быть истолковано как признак эмоциональной незрелости, неспособности строить отношения с живыми людьми.[190] Некоторые любители хентая даже не пытаются наладить собственную личную жизнь в реальном мире и никогда не строили отношений с настоящими партнёрами.[191]
Хентай и законодательство
 | Викиновости по теме Хентай и законодательство: | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
</td> </tr> </table> Отношение к рисованной порнографии в большинстве стран такое же, как и к порнографии реальной:[26] ввоз, приобретение и распространение регулируются одинаковым законодательством. Однако существуют и некоторые отличия, касающиеся в основном жанров сётакон и лоликон. Их популярность неизменно порождает дебаты о детской порнографии и допустимости её изображения в рисованном виде.[36] Япония, критикуемая как крупный производитель материалов детской порнографии, в 1999 году запретила их производство, распространение и коммерческое использование.[192][193] Однако, в отличие от порнографии с участием реальных детей, законодательство никак не регулирует содержание рисованной продукции — аниме и манги, в которых присутствуют откровенные изображения.[110] Представитель Комитета содействия ЮНИСЕФ Японии заявила, что «лазейка» в японском законодательстве препятствует международным усилиям по борьбе с детской порнографией.[193] Представитель международной сети организаций ECPAT высказался так: «Мы считаем, что детская порнография в любой форме… несёт сообщение о том, что сексуальные надругательства над детьми — это нормально».[121] Предложения реформировать законы поступали и от японского Общества защиты детей.[194] Защитники хентая объясняют свою позицию тем, что хентай, во-первых, является видом искусства, а во-вторых, в аниме и манге присутствуют лишь рисованные персонажи, а не реальные люди («картинка не страдает от того, что вызывает у кого-то возбуждение»).[6][195] Согласно опросу, проведённому правительством Японии в 1997 году, 86 процентов японцев полагают, что порнографические аниме и рисованные иллюстрации с изображением детей должны учитываться в законодательстве.[196] Однако, когда в феврале 2010 года было предложено внести поправки в законодательство, против этой инициативы высказалась целая плеяда популярных авторов манги — Мицуру Адати, Румико Такахаси, Такао Сайто, Ясухиро Найто и многие другие — и крупнейшие издательства, включая компании Akita Shoten, Kadokawa Shoten, Kodansha, Shueisha, Futabasha.[197][198] Рост преступлений на почве педофилии привёл к введению в 2014 году запрета на хранение детской порнографии, однако он не распространился на хентай. Оппозиционерам удалось доказать, что это бы нарушило право свободы слова.[199] По мнению аналитиков, существенное влияние на решение правительства оказали авторы и издательства, отстаивавшие свободу художественного самовыражения и свою независимость от государства.[200] Исключение хентая из списка запрещённых материалов было противоречиво встречено японской и мировой общественностью.[201] South China Morning Post пишет: «Япония совершила шаг в необходимом направлении, но она зашла недостаточно далеко. Производство и хранение сексуально откровенных детских изображений должны быть запрещены… Япония должна быть ответственным международным партнером».[199] К эрогуро отношение правительства многих стран, в том числе и Японии, негативное, вплоть до уголовной ответственности.[202] Тематические сайты закрываются, анимация, и специализированные журналы жёстко ограничены в аудитории, которая может их приобрести.[103] Сторонники жанра утверждают, что фантазии на данную тему могут помочь устранить напряжение в реальной жизни и относятся к «безобидному фетишизму».[103] Кроме того, эрогуро рассматривается как вид искусства. About.com пишет, что эрогуро может быть «понят и исследован при наличии предварительного багажа знаний», и его «не следует бояться или подвергать осмеянию».[203] В Японии влияние на общественное мнение оказало дело серийного убийцы и поклонника лоликонной манги Цутому Миядзаки, приговорённого к смертной казни за убийства маленьких девочек.[204] В конце 1980-х годов серьёзность преступлений Миядзаки подняла волну дебатов в средствах массовой информации о том, как интимные фантазии (в данном случае, увлечение лоликоном и эрогуро-фильмами, найденными в его квартире) могут влиять на конкретные действия человека.[205] Издатели манги стали строже регулировать содержание выпускаемой продукции,[206] на продукцию для взрослых начали добавлять особые пометки, публикация некоторой манги в журналах была запрещена.[171] Напишите отзыв о статье "Хентай"Примечания
Литература
Ссылки
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Хентай
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.
5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.
8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
