Херст, Уильям Рэндольф

Уильям Рэндольф Херст
William Randolph Hearst
Место рождения:	Сан-Франциско, Калифорния, США
Место смерти:	Беверли Хиллс, Калифорния, США

Уильям Рэндольф Херст (англ. William Randolph Hearst, IPA: /hɜːrst/) (29 апреля 1863 — 14 августа 1951) — американский медиамагнат, основатель холдинга «Hearst Corporation», ведущий газетный издатель. Создал индустрию новостей и придумал делать деньги на сплетнях и скандалах.

С именем Уильяма Рэндольфа Херста связано появление в обиходе таких понятий, как «жёлтая пресса», «связи с общественностью» (PR) и «медиамагнат».

Херст поднял статус профессии журналиста с безвестного сборщика информации до авторитетной фигуры и влиятельного лица. Он первым начал давать журналистам карт-бланш в выборе тем и ввёл тематические рубрики. Таким образом, нынешние газетные обозреватели, ведущие свою колонку, были его изобретением.

Биография

Рэндольф родился в Сан-Франциско, в семье Джорджа Херста и Фиби Апперсон (англ.). Отец Уильяма был миллионером и владел крупнейшими на Западном побережье США залежами серебра. Он выдал кредит «рупору» калифорнийских демократов San Francisco Examiner (англ.), выкупил убыточную газету и в 1887 году благодаря поддержке демократов стал сенатором.

Склонность к скандальной журналистике проявилась у молодого Херста ещё в студенческие годы. В Гарвардском университете незадолго до окончания написал оскорбительную для преподавателей заметку в университетском журнале «Lampoon» (рус. Пасквиль), за что был исключен из университета.

В 1885—1887 годах Херст прошел школу репортёрской работы в газете Джозефа Пулитцера «The New York World». После этого с помощью отца добился гарвардского диплома и вернулся в Сан-Франциско.

В 1903 Уильям Херст женился на Миллисент Веронике Уилсон (англ.) (1882—1974). У них было пять сыновей: Джордж Рэндольф Херст (англ.) (1904—1972), Уильям Рэндольф Херст-младший (англ.) (1908—1993), Джон Рэндольф Херст (англ.) (1910—1958), близнецы Рэндольф Апперсон Херст (1915—2000) и Дэвид Уитмор Херст (1915—1986).

С 1917 по 1951 год у Херста была любовная связь с актрисой Мэрион Дэвис.

Бизнес

В 23 года Херст выпросил у отца «San Francisco Examiner» и стал издателем. Новый хозяин заявил сотрудникам, что сенсацию можно сделать из любой чепухи, главное — форма подачи материала и соответствие запросам читателя. Через год тираж газеты вырос вдвое. Газета стала публиковать скандальные материалы о коррупции. В результате Херст-младший поссорился с отцом, который требовал от сына прекратить нападки на некоторые компании. Херст‑старший отказался финансировать газету и лишил сына наследства. После смерти отца в 1891 году капитал в 25 млн долларов перешел к матери Уильяма.

В 1895 году при финансовой поддержке со стороны матери, он купил «New York Morning Journal». Газета имела ничтожный по сравнению с конкурентами тираж в 30 тысяч экземпляров, её называли «газетой горничных».

Херст нанял выдающихся публицистов того времени Стивена Крэйна и Джулиана Готорна. Для него писал Марк Твен.

Собрав своих редакторов, Херст сказал им:

«Моя газета должна быть написана и издана так, чтобы её могли и хотели читать полуграмотные эмигранты, невежды, обитатели городского дна, подростки — все».

Он снизил цену до одного цента за номер. Тираж газеты резко вырос. После этого началась так называемая «газетная война» между Херстом и Пулитцером. Два крупнейших издателя вступили в жёсткую конкуренцию.

Газетная война

На первые полосы газет вышли сенсации, преступления, катастрофы. Или наоборот, истории спасений и подвигов. Особое место отводилось историям из жизни знаменитостей, светским сплетням и скандалам. Возбуждение читателей подогревалось иллюстрациями, которые в те времена были, в общем, новостью в газетах. Причем, если описывались убийства или катастрофы, то художники рисовали натуралистические кровавые подробности. И этот метод сделал своё дело — газетные тиражи достигли огромных размеров.

В одной из редакционных статей Херст писал:

«Политика "The New York Journal" заключается в том, что привлекать внимание столь же важно, как и добывать факты; публика жаждет развлечений гораздо больше, нежели просто новостей».

Херст перекупил весь репортерский отдел Пулитцера, писавший для воскресных выпусков. Пулитцер предложил журналистам вернуться на большие гонорары. Тогда Херст предложил им вдвое больше денег и перекупил снова. В 1896 Херст смог привлечь к сотрудничеству создателя первого американского комикса Ричарда Аутколта.

Пулитцер не мог угнаться за конкурентом. Его издание было предназначено для среднего класса и имело определённые рамки, которые он не мог переступить. Для Херста не было ограничений. Он говорил:

«Главный и единственный критерий качества газеты — тираж».

Лидерство на рынке

Херст стал миллионером и очень влиятельной личностью в газетном мире. В 1935 году он был одним из самых богатых людей в мире, его состояние оценивалось в 200 млн долларов. После покупки «New York Morning Journal» Херст продолжал скупать и учреждать ежедневные и еженедельные газеты по всем Соединенным Штатам. В 1940-е годы Херст был владельцем 25 ежедневных газет, 24 еженедельных газет, 12 радиостанций, 2 мировых агентств новостей, одного предприятия по производству новых тем для кинофильмов, киностудии «Cosmopolitan» и многого другого.

В 1948 году он приобрёл одну из первых американских телевизионных станций, BWAL-TV в Балтиморе. Газеты Херста продавались в количестве 13 млн экземпляров ежедневно и имели около 40 млн читателей. Почти треть взрослого населения США ежедневно читала газеты Херста. Кроме того, миллионы людей по всему миру получали информацию из прессы Херста через сообщения информационных агентств, фильмов и газет, которые переводились и печатались в огромных количествах по всему миру.

Политика

В разгар конкурентной борьбы между Херстом и Пулитцером, в 1898 году на Кубе началось освободительное движение против Испании. И газета Херста выступила главным обвинителем Испании и защитником Кубы. Херст не брезговал ничем, чтобы разжечь скандал.

На страницах «New York Morning Journal» было опубликовано украденное частное письмо испанского посла, где содержалась отрицательная характеристика президента США Уильяма Мак-Кинли. Таким способом Херст хотел заставить президента начать войну с Испанией. Корреспондент с Кубы телеграфировал Херсту: «Здесь все тихо, никакой войны нет». На что тот ответил: «Вы обеспечьте иллюстрации, а войну я обеспечу».

15 февраля 1898 года в порту Гаваны взорвался американский броненосец «Мэн». Ходили даже слухи, что Херст приложил руку к организации взрыва. Через две недели после взрыва «Мэна» тираж «New York Morning Journal» вырос до 5 млн экземпляров.

Он был дважды избран в Палату представителей, проиграл выборы на пост губернатора Нью-Йорка. Тем не менее, с помощью своих газет и журналов он добился огромного политического влияния.

В 1933 году Херст снимает фильм «Гавриил над Белым Домом», где рассказывается о том, как новый президент США с помощью Бога лично не только вытягивает Америку из экономического кризиса, но и подчиняет себе весь мир. Фильм был снят для продвижения в президенты Франклина Делано Рузвельта. 

Мировоззрение Херста было ультраконсервативным, националистическим и антикоммунистическим. Он отличался крайне правыми взглядами. В 1934 году он совершил путешествие в Германию, где был принят Гитлером как гость и друг. После поездки в газетах Херста появилась серия агрессивных статей против социализма, против Советского Союза и, в особенности, против Сталина. На первых полосах газет часто появлялись карикатуры на вождя, изображенного в виде убийцы, держащего кинжал в руках. Херст пытался также использовать свои газеты для неприкрытой фашистской пропаганды, публикуя статьи Геринга, правой руки Гитлера. Самый популярный в США журнал (Readers Digest) и 19 крупных американских газет безоговорочно поддерживали Гитлера в тридцатые годы. Все они принадлежали Херсту.

Гражданин Кейн

В 1941 году режиссёр Орсон Уэллс снял фильм «Гражданин Кейн», прототипом для главного героя которого послужил Херст. Вплоть до того, что Кейн в фильме буквально цитировал некоторые скандальные высказывания Херста.

Сразу после выпуска фильм получил премию «Оскар» за лучший сценарий (был номинирован на эту премию ещё в восьми номинациях), а впоследствии многократно упоминался критиками как «лучший фильм всех времён и народов».

Не желая выхода фильма на экран, Херст с помощью своей медиаимперии начал настоящую войну с Уэллсом. «Гражданина Кейна» посмотрели в главных городах Америки, но в провинции, особенно на Юге, сила была на стороне газет Херста. Кроме того, большинство газет Херста поступили ещё проще — они объявили фильму бойкот. Это один из немногих случаев в истории США, когда фильм вызвал такую бурю в политических и общественных кругах.

См. также

• Херст-касл

Отрывок, характеризующий Херст, Уильям Рэндольф

– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.