Хивинское ханство

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Хорезмское государство (Хивинское ханство)
Хорезм
независимое государство (с 1512 по 1740)

протекторат (с 1740 по 1747)[1]
независимое государство (с 1747 по 1873)
протекторат (с 1873 по 1917)
независимое государство (с 1917 по 1920)

1512 — 1920


→
Флаг с 1917 по 1920
Столица Хива
Язык(и) узбекский
Религия ислам (суннизм, суфизм)
Население узбеки, туркмены, казахи и каракалпаки[1]
Форма правления абсолютная монархия
(с 1740 по 1747 под протекторатом Персии[1];
с 1873 по 1917 под протекторатом России)
К:Появились в 1512 годуК:Исчезли в 1920 году

Хиви́нское ха́нство (узб. Xorazm, Xiva Xonligi) — принятое в русской исторической традиции название Хорезмского государства в последний период его существования (1512—1920). Само государство всегда именовало себя как Хорезм, а Хивинским ханством стало называться у историков в честь своей столицы — Хивы. Хивинское ханство, наряду с Бухарским ханством (Бухарским эмиратом) и Кокандским ханством, было одним из трёх узбекских ханств[2].





История

В 1512 году новая династия узбеков, отпавших от Шибанидов, встала во главе самостоятельного ханства[3]. Первоначально столицей государства был Ургенч (в прошлом Гургандж). В 1598 году река Амударья отступила от Ургенча и столица была перенесена на новое место — в Хиву. Амударья, протекая по территории ханства, впадала в Каспийское море, снабжая жителей водой, а также обеспечивая водный путь в Европу. В течение веков река изменяла своё русло несколько раз. Последний поворот её русла в конце XVI века погубил Ургенч, оставив город без воды. В 150 км от современной Хивы, недалеко от туркменского города Куня-Ургенч, что означает «старый Ургенч», находятся руины древней столицы.

B 1598 году Хива стала главным городом ханства. Это был маленький укреплённый городок с десятивековой историей. Легенда о его происхождении повествует, что город вырос вокруг колодца Хейвак, вода из которого имела удивительный вкус, а колодец был выкопан по приказу Сима, сына библейского Ноя. В Ичан-Кала (внутренний город Хивы) и сегодня можно увидеть этот колодец.

Когда столицу перенесли на новое место, начался, несомненно, один из худших периодов истории Хорезма. Но со временем ханство расцвело вновь, и в короткий период Хива стала одним из духовных центров исламского мира.

Династия Арабшахидов

Настоящее имя этой страны издревле было Хорезм. Существовавшее до XIX века Хорезмское государство было основано кочевыми узбекскими племенами в 1511 году под руководством султанов Ильбарса и Балбарса, потомков Йадгар-хана. Они принадлежали к ветви, происходящей от Араб-шах-ибн-Пилада, потомка Шибана в 9-м поколении, поэтому династию также называют Арабшахидами. Шибан в свою очередь был пятым сыном Джучи. Но ни они и ни другие не называли государство Хивинским ханством, только Хорезмом. В русской же историографии государство называется Хивинским ханством.

Арабшахиды, как правило, враждовали с Шейбанидами, обосновавшимися в то время в Мавераннахре после захватов Шейбани-хана; узбеки, занявшие в 1511 году Хорезм, не участвовали в походах Шейбани-хана.

Арабшахиды придерживались степных традиций, деля ханство на вотчины по количеству мужчин (султанов) в династии. Верховный правитель, хан, был старшим в семье и выбранным советом султанов. В течение почти всего XVI века столицей был Ургенч. Хива стала резиденцией хана впервые в 1557—1558 гг. (на один год) и лишь во время правления Араб Мухаммад-хана (1603—1622) Хива стала столицей. В XVI веке ханство включало, кроме Хорезма, оазисы на севере Хорасана и туркменские племена в песках Каракум. Владения султанов часто включали в себя районы как в Хорезме, так и в Хорасане. До начала XVII столетия ханство было рыхлой конфедерацией фактически независимых султанатов под номинальной властью хана.

Уже перед приходом Шибанидов Хорезм потерял своё культурное значение из-за разрушений Чингисханом. Позже произошла война с Тимуром в 1380-х годах. Значительное оседлое население сохранилось лишь в южной части страны. Многие прежде орошаемые земли, особенно на севере, были заброшены, и городская культура была в упадке. Экономическую слабость ханства отражал тот факт, что оно не имело своих денег и до конца XVIII столетия использовались бухарские монеты. В таких условиях узбеки могли сохранять свой кочевой образ жизни дольше, чем их южные соседи. Они были военным сословием в ханстве, а оседлые сарты являлись налогоплательщиками. Авторитет хана и султанов зависел от военной поддержки узбекских племён; чтобы уменьшить эту зависимость, ханы часто нанимали туркмен, в результате чего роль туркмен в политической жизни ханства росла, и они начали селиться в Хорезме. Отношения между ханством и Шейбанидами в Бухаре были, как правило, враждебными, Арабшахиды часто вступали в союз с сефевидским Ираном против своих узбекских соседей, и три раза (в 1538, 1593 и 1595—1598 гг.) ханство было оккупировано Шейбанидами. К концу XVI века, после серии внутренних войн, в которых большинство Арабшахидов было убито, система дележа ханства между султанами была отменена. Вскоре после этого, в начале XVII века, Иран занял земли ханства в Хорасане.

Правление известного хана-историка Абулгази (1643—1663), и его сына и наследника Ануша-хана были периодами относительной политической стабильности и экономического прогресса. Были предприняты широкомасштабные ирригационные работы, и новые орошаемые земли делились между узбекскими племенами, которые становились все более оседлыми. Однако страна была все равно бедной, и ханы заполняли свою пустую казну добычей от грабительских рейдов против соседей. С этого времени до середины XIX века страна была, по выражению историков, «грабительским государством».

Династия Кунгратов

Династия Арабшахидов вымерла к середине XVIII века. Последним влиятельным ханом был Шергази-хан (1714—1728), которому удалось разбить военную экспедицию Бековича-Черкасского. К этому времени очень выросла власть племенных вождей, и они стали приглашать Чингизидов из казахских степей на ханский трон. Реальная власть сосредоточилась в руках племенных вождей с титулами аталык и инак. Два главных узбекских племени, кунграты и мангыты, вели борьбу за власть в ханстве, и их борьба сопровождалась отделением северной части Хорезма, Арала (дельта Амударьи). Кочевые узбеки Арала провозгласили ханами своих Чингизидов, которые также были марионетками. Большую часть XVIII века в Хорезме царил хаос, и в 1740 году страна была захвачена Надир-шахом из Ирана, но его власть была номинальной и окончилась со смертью шаха в 1747 году. В последующей борьбе кунгратов и мангытов выиграли кунграты. Однако долгие войны между Хивой и Аралом, и между различными узбекскими племенами, в которых туркмены принимали активное участие, привели Хорезм на грань тотальной анархии, особенно после захвата Хивы в 1767 году туркменским племенем йомудов. В 1770 году Мухаммад Амин-бий, вождь узбекского племени кунгратов, разбил йомудов и установил свою власть в ханстве. Он стал основателем новой Кунгратской династии в Хиве. Однако и после этого кунгратским инакам понадобилось десятки лет, чтобы подавить сопротивление племенных вождей, и марионетки Чингизиды все ещё находились на троне.

В 1804 году внук Мухаммад Амин-бия, Эльтузар, был провозглашён ханом, и марионетки-Чингизиды больше не были нужны. Его младший брат, Мухаммад Рахим-хан I (правил в 1806—1825 гг.), объединил страну, победив аральцев в 1811 году, покорил каракалпаков (на северо-западе дельты Амударьи) и пытался с некоторым успехом подчинить туркмен на юге и казахов на севере. Ту же политику вели его наследники. Эльтузар и Мухаммад Рахим-хан I наконец сломили оппозицию племенной знати с помощью сартов и обуздали военную силу туркмен, которых они или убеждали жить в Хорезме, раздавая орошаемые земли за военную службу, или же принуждали их к этому силою. Они создали сравнительно централизованное государство, в котором провинциальные губернаторы имели ограниченную власть. В первую половину XIX века кунграты значительно расширили ирригационную систему; таким образом, узбеки стали оседлой нацией, в результате чего стали появляться новые города. При Мухаммад Рахим-хане I в ханстве начали чеканить свои собственные монеты. Но несмотря на все это, ханство испытывало недостаток как в людских, так и финансовых ресурсах, и хивинские рейды в Бухарское ханство и в Хорасан, а также против казахов и независимых туркменских племён стали ежегодными. В тоже время Кунгратский период ознаменовался и культурными достижениями, именно в это время Хорезм стал главным центром развития тюркской литературы в Средней Азии.

Хивинское ханство в зависимости от России

См. также: Формирование территории Российской империи

В 1855 году армия ханства потерпела сокрушительное поражение от туркменов-теке под Серахсом, в Хорасане, и Мухаммад Амин-хан был убит в сражении. Новым правителям, Саид Мухаммад-хану и Мухаммад Рахим-хану II, удалось стабилизировать ситуацию. Однако в 1870-х годах ханство приближалось к роковой конфронтации с Россией. Первая попытка проникновения в Хорезм была предпринята Петром I, пославшим небольшую экспедицию под начальством Бековича-Черкасского в 1717 году. Экспедиция была неудачной, и почти все её члены погибли.

В XIX веке напряжение между Российской империей и Хивой росло в результате российской экспансии в Средней Азии, их соперничества за влияние в казахских степях и из-за грабежа российских торговых караванов хивинцами. Военное наступление на Хиву началось весной 1873 года под руководством генерал-губернатора Туркестана К. П. Кауфмана силами четырёх отрядов, выступивших в конце февраля и начале марта из Ташкента, Оренбурга, Мангышлака и Красноводска (по 2—5 тыс. чел.) общей численностью 12—13 тыс. человек и 56 орудий, 4600 лошадей и 20 тыс. верблюдов. После боёв на подступах к Хиве 27—28 мая ханские войска капитулировали. Хива была взята 29 мая и Мухаммад Рахим-хан II сдался. Гендемианский мирный договор, подписанный 12 августа 1873 года, определил статус ханства как российский протекторат. Хан объявил себя «покорным слугой» российского императора, и все земли ханства по правому берегу Амударьи отошли к России. Потеря независимости почти не отразилась на внутренней жизни ханства, в которую Россия вмешивалась лишь чтобы подавить несколько туркменских мятежей. Эти земли вошли в состав Аму-Дарьинского отдела Туркестанского края. С рабовладельчеством в регионе было покончено.

С 1910 по 1918 год ханством правил Асфандияр-хан.

Революция в Хиве

Основная статья: Революция в Хиве

Попытка либеральных реформ после Февральской революции 1917 года не удалась из-за консервативных взглядов Асфандияр-хана, который стал препятствовать реформам.

Весной 1918 года Асфандияр-хан был убит в ходе государственного переворота людьми предводителя туркмен-йомудов Джунаид-хана во дворце Нурулла-бай, и на престол был возведён его малолетний брат Саид Абдулла-хан. Реальную же власть получил Джунаид-хан.

Фактическая диктатура Джунаид-хана и его агрессивная внешняя политика привели страну к страшным военным поражениям (Осада Петро-Александровска (1918)), что ещё больше усилило инакомыслие в ханстве и эмиграцию из него. В ноябре 1919 года началось восстание под руководством коммунистов. Однако сил восставших оказалось недостаточно для победы над правительственными войсками. На помощь восставшим были направлены войска Красной Армии из России. К началу февраля 1920 года армия Джунаид-хана была полностью разгромлена. 2 февраля Саид Абдулла-хан отрёкся от престола (в дальнейшем он жил в СССР простым рабочим и похоронен в Кривом Роге), а 26 апреля 1920 года была провозглашена Хорезмская Народная Советская Республика в составе РСФСР.

В 1922 году составе РСФСР Хорезмская НСР вошла в СССР, затем была преобразована в Хорезмскую ССР, а осенью 1924 года в ходе национально-территориального размежевания в Средней Азии её территория была разделена между Узбекской ССР, Туркменской ССР и Каракалпакской АО РСФСР.

Социально-экономическая и политическая жизнь

В XVI веке Хивинское ханство ещё не было централизованным государством, ещё было сильно влияние племенной системы; глава господствующего племени объявлялся ханом.

Как и у шейбанидов в Мавераннахре, Хивинское ханство делилось на мелкие владения. Вилайеты управлялись членами ханской семьи. Они не хотели подчиняться центральной власти. Эго обстоятельство было причиной внутренних раздоров.

Население ханства делилось на три группы, различавшихся по своим этническим, культурным и языковым признакам:

  • непосредственные потомки древних хорезмийцев, ассимилировавшихся с различными этническими группами;
  • туркменские племена;
  • переселившиеся из Дешт-и-Кыпчак в Хорезм узбекские племена.

До утверждения династии из племени кунграт главы крупных узбекских племён превратились в самостоятельных правителей своих владений и стали оказывать решающее влияние на социально-политическую обстановку в ханстве.

Во второй половине XVI века в Хивинском ханстве разразился экономический кризис, одной из главных причин которого было изменение русла Амударьи; начиная с 1573 года она перестала впадать в Каспийское море и в течение 15 лет устремлялась в направлении Аральского моря. Земли по старому руслу превратились в безводную степь, и население вынуждено было переселиться в другие, орошаемые регионы.

Кроме этого, в XVI веке Хивинское ханство дважды было завоёвано Бухарским ханством. Внутренние раздоры, тяжёлые налоги и повинности стали причиной разорения населения страны, что, в свою очередь, отрицательно сказалось на торговле.

В XVII веке в политической жизни Хивинского ханства наблюдались две особенности: снижение авторитета правящей династии и усиление влияния глав племён. Правда, официально беки и бии по-прежнему подчинились центральной власти. На самом же деле в пределах своих бекств они имели абсолютную власть. Дошло до того, что они стали диктовать свою волю верховному правителю. Хан же не мог решать государственные дела самостоятельно, без их участия, наоборот, они решали судьбу хана на выборах. Политическая раздробленность в государстве особенно ярко проявилась при Араб Мухаммад-хане (1602—1621). Из-за изменения русла Амударьи он перенёс свою столицу из Ургенча в Хиву.

Экономический кризис сильно повлиял на политическое положение в государстве. При Араб Мухаммад-хане яицкие казаки во главе с атаманом Нечаем, охранявшие русскую границу, совершили разбойное нападение на Ургенч, взяв в плен 1000 юношей и девушек. Но на обратном пути их настиг хан со своим войском. Казаки потерпели поражение. Некоторое время спустя на Ургенч напал атаман Шамай со своим отрядом, но они также не добились успеха и попали в плен к хану.

В ханстве участились раздоры. В 1616 году сыновья Араб Мухаммад-хана Хабаш-султан и Элбарс-султан при поддержке глав найманского и уйгурского племён подняли мятеж против своего отца. Хан уступил сыновьям. К землям, принадлежавшим им, он добавил и город Вазир. Но в 1621 году они опять восстали. На этот раз на стороне Араб Мухаммад-хана действовали другие его сыновья — Исфандияр-хан и Абулгази-хан. В сражении победу одержали войска Хабаш-султана и Элбарс-султана, По приказу сыновей попавший к ним в плен отец был ослеплён калёным стержнем и брошен в зиндан. Некоторое время спустя хан был умерщвлён. Абулгази-султан нашёл убежище во дворце бухарского хана Имамкули. Асфандияр-хан скрылся в Хазарасп. Позднее его братья-победители разрешили ему отправиться в хадж. Но Асфандияр-хан направился к иранскому шаху Аббасу I и с его помощью в 1623 году занял хивинский трон. Узнав об этом, Абулгази-султан поспешил в Хиву. Исфандияр-хан (1623—1642) назначил его правителем Ургенча. Но вскоре их отношения испортились, и Абулгази бежал к правителю Туркестана Есим хану. После смерти последнего в 1629 году Абулгази переселился в Ташкент к его правителю Турсун-хану, затем — к бухарскому хану Имамкули.

Недовольные политикой Исфандияр-хана туркмены попросили Абулгази прибыть в Хиву. Его брат вынужден был уступить ему хивинский трон. Но через полгода Абулгази обвинили в нападении на принадлежащие Ирану Нисо и Дарун (поселения между Ашхабадом и Кизыл-Арватом), схватили и в сопровождении его отряда отправили к иранскому шаху Сафи I (1629—1642). Абулгази-султану 10 лет пришлось прожить в неволе (1630—1639). В 1639 году ему удалось бежать, и в 1642 году он прибыл к узбекам Приаралья. После смерти Исфандияр-хана в том же году Абулгази (1643—1663) занял хивинский трон. 20-летний период его правления прошёл в военных походах. Ему несколько раз пришлось воевать с Бухарским ханством. Абулгази, подняв авторитет глав племён, предполагал избавиться от них нападок на центральную власть. Все племена, живущие на территории ханства, он разделил на четыре группы: кият-кунгратскую, уйгур-найманскую, канки-кипчакскую, нукуз-мангытскую. При этом учитывались их обычаи, образ жизни, родственные отношения между племенами. К этим группам были присоединены ещё 14 мелких племён и родов. В каждой группе были назначены старейшины — инаки. Через них хан решал проблемы племён. Инаки как близкие советники хана жили во дворце. Абулгази Бахадырхан имел среди своих приближенных уже 32 главы племён — инаков.

Абулгази вмешивался в раздоры между братьями Абдулазизханом и Субханкулиханом, Последний был женат на племяннице Абулгази. С Абдулазизханом было заключено соглашение. Несмотря на это, в 1663 году Абулгази семь раз совершал грабительские набеги на Бухарское ханство, грабил тумены Каракуля, Чарджуя, Варданзи.

Вместе с тем Абулгази-хан был просвещённым правителем. Им были написаны исторические труды на узбекском языке «Шажараи турк» (Родословное древо тюрков) и «Шажара-и тарокима» (Родословная туркмен)

После смерти Абулгази-хана трон занял его сын Ануша-хан (1663—1687). При нём ещё больше обострились отношении с Бухарским ханством. Он несколько раз предпринимал против него военные походы, доходил до Бухары, захватил Самарканд. В конце концов, бухарский хан Субханкулихан организовал против него заговор, и Ануша-хан был ослеплён.

Субханкули-хан составил в Хиве заговор из своих сторонников. В 1688 году они послали в Бухару представителя с просьбой принять Хивинское ханство в своё подданство. Воспользовавшись этим обстоятельством, Субханкули-хан назначил инака Шахнияза хивинским ханом. Но Шахнияз не обладал способностями к управлению государством. Чувствуя свою беспомощность, он предал Субханкули-хана и начал искать более сильного попечителя. Таковым могла стать Россия. При помощи русского царя Петра I он хотел сохранить своё положение. В тайне от Субханкули-хана в 1710 году он отправил своего посла к Петру I и просил принять Хивинское ханство в русское подданство. С давних пор мечтавший завладеть золотом и сырьевыми запасами Средней Азии, Пётр I посчитал это удобным случаем и 30 июня 1710 года издал указ, удовлетворявший просьбу Шахнияза. Обращение хивинского правителя к России его современники оценили как предательство интересов тюркоязычных народов. Это обращение открыло дорогу русским колонизаторам. После этих событий политическая жизнь в Хивинском ханстве ещё более осложнилась.

Социальная обстановка в Хивинском ханстве, как и в других государствах Средней Азии, характеризовалась застоем, это было связано с отставанием ханства от процесса мирового развития. Политическая раздробленность, господство натурального хозяйства, продолжающиеся внутренние распри, нападения чужеземцев привели к тому, что экономика страны была в упадке, а социальная жизнь протекала однообразно. Правители больше думали о своём благополучии, нежели о пользе для государства и народа.

В Хивинском ханстве, так же, как и в Бухарском, существовало множество налогов и повинностей. Основным считался поземельный налог «салгуто». Из других налогов население платило «алгуг» (раз в году) и «милтин пули» (на покупку ружья), «арава олув» (использование арб населения) «улок тутув» (мобилизация рабочего скота), «куналга» (предоставление при необходимости жилья послам и чиновникам), «суйсун» (убой животных для угощения государственных чиновников), «чалар пули» (плата за гонцов), «тарозуяна» (плата за весы), «мирабана» (плата старейшине по разделу воды), «дарвазубон пули» (плата привратнику и охраннику), «мушрифана» (плата за определение размера налога от урожая), «афанак пули» (плата тому, кто приносит известие о бегаре), «чибик пули» (плата за освобождение от общественных работ), плата духовенству и др. Всего народ платил около 20 видов налога.

Кроме того, население привлекалось к обязательным общественным работам:

  • «бегар» — от каждой семьи один человек 12 дней в году (иногда вплоть до 30 дней) должен был отработать на разных стройках, очистке оросительных каналов и т. д.;
  • «казув» — строительство каналов;
  • «ички ва обхура казув» — очистка оросительных систем и дамб со шлюзами;
  • «качи» — строительство оборонительных стен и плотин;
  • «атланув» — участие с конём в ханской охоте.

Эти повинности, связанные в основном с содержанием оросительных систем, были тяжёлым бременем для трудового народа, ибо большинство из них были связаны с земляными работами. Иногда вновь возведённые дамбы разрушались под напором воды, и срок земляных работ продлевался до 1—3 месяцев. Поэтому временами в ханстве случались неурожаи, наступал голод, и народ вынужден был покидать родные места. В Хиве к приходу династии кунграт проживало около 40 семейств.

К этому времени население ханства насчитывало около 800 тыс. человек, 65 % из которые составляли узбеки, 26 % — туркмены, оставшуюся часть — каракалпаки и казахи. Узбекские племена и роды жили в основном на севере ханства, в низовьях Амударьи.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4677 дней]

Ханство состояло из 15 вилайетов — Питнак, Хазарасп, Ханка, Ургенч, Кашкупыр, Газават, Кият, Ша-хаббаз (Шахбаз), Ходжейли, Амбар-Манок, Гурлен, Куня-Ургенч, Чуманай, Кушрат, Ташауз — и двух наместничеств — Бешарык и Кият-Кунграт, а также принадлежащих самому хану туменов.

Верховную власть осуществлял хан. Большим влиянием пользовались высокопоставленные чиновники инак, аталык и бий. Для решения вопросов государственной важности при Мухаммад-Рахим-хане I был создан диван из влиятельных чиновников, то есть государственный совет. Судебные дела, вершителями которых являлось духовенство, были основаны на законах шариата. Государственным языком считался узбекский.

Главным богатством ханства считалась земля. Она состояла из орошаемых (ахъя) и неорошаемых (ядра) земель. В Хивинском ханстве, так же, как и в Бухарском, существовали следующие виды землевладения: государственное (амляк), частное (мульк) и религиозное вакф.

Вместе с тем землевладение в Хивинском ханстве имело свои отличительные черты по сравнению с землевладением в Бухарском и Кокандском ханствах. Хан и его родственники владели половиной всех земель, остальные земли считались государственными (кроме вакфных). На государственных землях работали арендаторы.

Земледельцы, работавшие на ханских и частных землях, назывались яримчи (ярим — половина): они отдавали за аренду половину урожая.

Родственники хана налог государству не платили. Духовенство, крупные чиновники, владельцы тарханных грамот, дававших право на пожизненное владение землёй, также освобождались от налогов, а мелкие землевладельцы, обременённые налогами, разорились и в конце концов лишались земли.

Основным занятием населения ханства было сельское хозяйство. Его основу составляли земледелие и скотоводство.

Земледелие велось а трудных условиях. Земли орошались водами каналов, выведенных из Амударьи, а во многих местах — чигирём, приводимым в движение тягловой силой. Высыхание старого русла Амударьи в конце XVI — начале XVII века, вынудило правителей всерьёз заниматься орошением. Араб-Мухаммад-хан (1602—1621) велел провести канал вблизи крепости Тук. При Али-султане (1558—1567) были построены каналы Янгиарык, Таити, Ярмыш. В 1681 году был введён в действие канал Шахабад.

В 70-е годы XVII века на притоке реки, впадающей и озеро Даукар, была построена плотина. В начале XIX века из Амударьи был выведен арык Лаузан, позднее превратившийся в канал. Он орошал земли между Парсу, Ходжейли и Куня-Ургенчем. В 1815 году был прорыт большой канал Килич-Ниязбаи. Он орошал земли правобережья Дарьялыка. В 1831 году арыком, выведенным из озера Лаузан, стали орошаться земли Куня-Ургенча. В 1846 году была построена плотина на старом русле Амударьи, и водой из неё орошали земли юга Куня-Ургенча; построили канал Большой Ханабад, который орошал окрестности Вазира, Гандумкалы и ущелья Уаз.

Города Хивинского ханства

Самым крупным городом ханства была Хива — его столица с начала XVII века до 1920 года. В древности город назывался Хийвак. Со времени своего основания Хива была связывающим звеном на торговом пути между Востоком и Западом. В начале XVII века в связи с изменением русла Амударьи в тогдашней столице ханства Ургенче сложились неблагоприятные условия для жизни населения, и столицу перенесли в Хиву.

В середине XVIII века Хива была разрушена при нашествии Надир-шаха. При хане Мухаммад Амин-хане (1770—1790) город был восстановлен.

При Аллакули-хане (1825—1842) Хива была обнесена стеной, длина которой составляла 6 километров. Основа нынешнего архитектурного облика Хивы складывалась с конца XVIII вплоть до XX века. Архитектурный ансамбль Хивы отличается единством. Внутри него сначала была построена Ичан-Кала (внутренняя крепость), где находились дворец хана, жилище для ханской семьи, мавзолей, медресе, мечети. Общая площадь Ичан-калы составляет 26 гектаров, длина её стены — 2200 метров. Её пересекали две улицы, четверо ворот выходили в город — Дишан-калу, где жили ремесленники, торговцы; тут же находились лавки и торговые ряды. Длина Дишан-калы составляет 6250 метров, она имеет 10 ворот.

Один из сохранившихся памятников Хивы — мавзолей Саида Аллаутдина — построен в XIV веке. До нас дошли также другие архитектурные памятники Куня-Арк, соборная мечеть, Ак-Мечеть, мавзолей Уч-овлия, мавзолеи Шергазихана, караван-сарай Аллакулихана, медресе инака Кутлуг-Мурада, медресе инака Мухаммад-Амина, дворец Таш-Хаули, состоящий в 163 комнат (построен при Аллакулихане). Они свидетельствуют о мастерстве хивинских строителей, камнетёсов, художников но дереву. В этом отношении Хива являлась гордостью ханства.

Куня-Ургенч был построен 2000 лет тому назад. Он расположен на пути торговых караванов (ныне находится на территории Туркменистана). В X—XIII вв. он был столицей государства Хорезмшахов.

Новый Ургенч построен при Абулгази-хане в XVII веке. После этого древний Ургенч стали называть Куня-Ургенчем. В нём находятся мавзолей XII—XIV века Фахрилдина-Рази, мавзолей Султана-Текеш, Нажмитдина-Кубро, соборная мечеть, минарет и остатки караван-сараев. Новый Ургенч — центр нынешнего Хорезмского вилоята.

В 1874 году в Хорезме Абдалов, Атаджан основал книгопечатание, а Худайберген Деванов стал первым узбекским фотографом и кинооператором.

Ханы Хорезма

Династия Кунграт (1359—1388)

Династия Шибанидов (1511—1728)

Династия Тукайтимуридов

В 1804 (факт. 1763) власть перешла к Кунгратам.

Династия Кунгратов (1763—1920)

См. также

Напишите отзыв о статье "Хивинское ханство"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 БСЭ, 3-е издание.
  2. ↑ [www.britannica.com/EBchecked/topic/621041/Uzbek-khanate Uzbek khanate] (англ.). Encyclopædia Britannica. [www.webcitation.org/69gu2cXsh Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
  3. ↑ История Хорезма. Ташкент, 1976, с. 82.
  4. ↑ История Хорезма. Ташкент, 1976, с. 83.

Литература

  • Баскаков Н. А. Титулы и звания в социальной структуре Хивинского ханства // Советская тюркология, № 1. Баку, 1989.
  • Султанов Т. И. Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть. — М.: АСТ, 2006. — С. 310—320. — 445 с. — (Историческая библиотека). — 5 000 экз. — ISBN 5-17-035804-0.

Ссылки

Области
Вассальные государства
Бухарский эмират | Хивинское ханство

Отрывок, характеризующий Хивинское ханство

– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Хивинское_ханство&oldid=81406742»