Хиль-Роблес, Хосе Мария

Хосе Мария Хиль-Роблес

Хосе́ Мари́я Хиль-Ро́блес и Киньо́нес (исп. José María Gil-Robles y Quiñones; 27 ноября 1898, Саламанка — 13 сентября 1980, Мадрид) — испанский политический деятель, юрист.

Юрист и политик

Родился в семье юриста Энрике Хиль-Роблеса. Окончил юридический факультет Университета Саламанки (1919), доктор права Центрального университета Мадрида. С молодых лет принимал участие в деятельности католических молодёжных организаций. Являлся секретарём Католической-аграрной национальной конфедерации, которая в 1922 году объединилась с Социально-народной партией.

С 1922 года преподавал правовую политику в университете Лагуны (в Сан Кристобаль де ла Лагуна в провинции Санта Крус де Тенерифе на Канарских островах). Вернувшись в Мадрид, Хиль-Роблес публиковал статьи в католическом журнале El Debate, который принадлежал ордену иезуитов и выходил под редакцией Анхеля Эрреры Ориа. В период диктатуры генерала Мигеля Примо де Риверы сотрудничал с генеральным директором администрации Хосе Кальво Сотело при подготовке Муниципального устава.

После провозглашения Испании республикой в 1931 году был избран депутатом учредительных кортесов (парламента) как представитель Аграрного блока, участвовал в работе комиссии по редакции проекта Конституции республики, отличаясь решительным неприятием антиклерикализма большинства республиканцев. В том же году стал членом организации «Национальное действие», переименованной в 1932 году по требованию властей в «Народное действие» (к этому времени Хиль-Роблес уже был одним из её лидеров). Считал, что вопрос о форме правления — монархия или республика — вторичен по отношению к главному, заключавшемся в защите католической церкви. Этим его взгляды отличались от точки зрения других правых испанских политиков, приоритетом для которых была монархическая идея.

Авторитарный лидер CEDA

В конце февраля — начале марта 1933 года Хиль-Роблес участвовал в создании Испанской конфедерации независимых правых (CEDA), политической партии, в которую влилось «Народное действие» и которую активно поддерживал издатель El Debate Анхель Эррера. Очень быстро Хиль-Роблес стал лидером CEDA, получившей поддержку католической церкви и решительно выступавшей против любых ограничений её прав.

Партия ориентировалась на приход к власти парламентским путём, но при этом сам Хиль-Роблес был достаточно противоречивой политической фигурой. С одной стороны, он симпатизировал фашистским режимам и увлекался антидемократической риторикой — на этом основании историк Пол Престон считает, что, в сущности, Хиль-Роблес в 1930-е годы был легальным фашистом. С другой стороны, историк Ричард Робинсон обращает внимание на республиканские симпатии Хиль-Роблеса и на то, что в идеологии CEDA существенное место занимал социальный католицизм. По мнению историка Хью Томаса, основатели CEDA намеревались создать партию с христианско-демократической идеологией, однако в ситуации жёсткого конфликта между клерикальными и антиклерикальными политическими силами она сдвинулась вправо (эта точка зрения объясняет и последующую эволюцию взглядов Хиль-Роблеса в сторону христианской демократии). А сам Хиль-Роблес был увлечён модными среди правых политиков и идеологов 1930-х годов авторитарно-корпоративными моделями, реализованным как в фашистской Италии, так и в Австрии в период правления клерикальных политиков. Сторонники называли его «Хефе» («Вождь»).

В ноябре 1933 года CEDA провела в парламент 115 депутатов из 450 (создав крупнейшую фракцию), среди других её кандидатов был избран и Хиль-Роблес, претендовавший на пост премьер-министра. Однако президент Нисето Алькала Самора отказался сделать его премьером, сделав ставку на центристскую Республиканскую радикальную партию, кабинет которой был поддержан партией Хиль-Роблеса. В 1934—1935 годах CEDA входила в состав правительства, причём Хиль-Роблес в мае-декабре 1935 года занимал пост министра обороны, активно взаимодействовал с начальником Генерального штаба генералом Франсиско Франко, продвигал на значимые посты в армии правых офицеров, которые в 1936 году приняли участие в выступлении военных против правительства Народного фронта.

В декабре 1935 года Хиль-Роблес и другие министры из его партии покинули правительство из-за конфликта с центристами, что привело к досрочным парламентским выборам, на которых он являлся одним из лидеров Национального блока — объединения правых сил, ведущую роль в котором играла CEDA. Блок Хиль-Роблеса в феврале 1936 года проиграл выборы левому Народному фронту, а его лидер возглавил парламентскую оппозицию, наряду с Кальво Сотело, который всё более выходил на первый план в рядах противников левых сил.

Деятельность накануне и во время Гражданской войны

Во время парламентских дискуссий Хиль-Роблес жёстко оппонировал представителям правительства, что ещё более усиливало ненависть к нему со стороны крайне левых. В июне 1936 года он говорил:

Страна может существовать при республике и монархии, с парламентским или президентским строем, при коммунизме или при фашизме. Но она не может жить в анархии. Теперь же у нас в Испании — анархия и похороны демократии.

13 июля группа правых убили в Мадриде левого офицера Кастильо, который ранее застрелил фалангиста. В ответ на убийство Кастильо группа сотрудников правительственных сил безопасности и активистов левых партий решили арестовать главных лидеров правых — Кальво Сотело и Хиль-Роблеса. Однако Хиль-Роблес в это время выехал из Мадрида на отдых, так что в ночь с 13 на 14 июля был арестован один Кальво Сотело, который вскоре после этого был убит арестовавшими его людьми. Хиль-Роблес, вернувшись в столицу, произнёс речь в парламенте, посвящённую памяти своего коллеги, в которой возложил ответственность за это преступление на правительство, которое, по его словам, превратило демократию в фарс. Эти события непосредственно предшествовали выступлению военных против Народного фронта, которое было поддержано Хиль-Роблесом. Сам он утверждал, что не был осведомлён о подготовке заговора, но, по мнению Пола Престона, Хиль-Роблес находился в курсе планов правых генералов.

Лидер CEDA избежал участи многих правых политических активистов, оказавшихся во время Гражданской войны на территории, контролируемой правительством Народного фронта и погибших от рук крайне левых. Хиль-Роблес смог выехать во Францию, откуда левое правительство Леона Блюма принудило его отправиться в Португалию. Хиль-Роблес активно содействовал снабжению оружием армии националистов и призвал своих сторонников поддержать генерала Франко, но в значительной степени утратил популярность: для многих членов CEDA он оказался слишком умеренным «парламентаристом». В 1937 году Франко объявил о том, что на контролируемой националистами территории страны может действовать только одна политическая партия — Испанская фаланга. В неё ещё ранее вступили многие члены CEDA, которая самораспустилась весной 1937 года. Её лидер не стал членом фаланги, не нашёл себе места в окружении Франко и стал эмигрантом.

Политик-демократ

В период эмиграции политические взгляды Хиль-Роблеса стали более умеренными. Он поддержал дистанцировавшихся от Франко монархистов и вошёл в состав совета при Хуане де Бурбоне, графе Барселонском (тогдашнем главе Дома Бурбонов в Испании и отце будущего короля Хуана Карлоса I). В 1948 году он пытался достичь соглашения о совместных действиях с другим эмигрантом — лидером социалистов Индалесио Прието.

В 1953 году Хиль-Роблес вернулся в Испанию, где продолжал находиться в оппозиции к Франко. В 1962 году он принял участие в совещании антифранкистских политических сил в Мюнхене, после чего был отправлен в ссылку, где работал над мемуарами, в которых высказывал свою точку зрения на причины гражданской войны и объяснял мотивы своих действий в 1930-е годы. Кроме того, он был вынужден покинуть окружение Дона Хуана. С 1968 года Хиль-Роблес преподавал в университете Овьедо.

После смерти Франко в 1975 году Хиль-Роблес на некоторое время вернулся в политику, отстаивая идеи христианской демократии. Стал одним из лидеров Христианско-демократической федерации, которая потерпела поражение на первых «постфранкистских» парламентских выборах, после чего отошёл от политической деятельности.

Сыновья

Один его сын, Хосе Мария Хиль-Роблес участвовал вместе с отцом в создании Христианско-демократической федерации, затем стал видным деятелем Народной партии, избирался председателем Европейского парламента. Другой сын, Альваро Хиль-Роблес, занимал пост народного защитника (аналог уполномоченного по правам человека в России), затем стал комиссаром по правам человека Совета Европы.

Библиография

• Престон П. Франко. — М..: Центрполиграф, 1999. — 701 с. — ISBN 5-227-00414-5.
• Томас Х. Гражданская война в Испании. 1931—1939 гг. — М..: Центрполиграф, 2003. — 573 с. — ISBN 5-9524-0341-7.
• Данилов С. Ю. Гражданская война в Испании (1936—1939). — М..: Вече, 2004. — 352 с. — ISBN 5-9533-0225-8.

Отрывок, характеризующий Хиль-Роблес, Хосе Мария

Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.