Хичкок, Альфред

Запрос «Хичкок» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Альфред Хичкок
англ. Alfred Hitchcock
Студийная фотография 1963 года
Место рождения:	Лондон, Великобритания
Место смерти:	Лос-Анджелес, США
Профессия:	кинорежиссёр, сценарист, продюсер
Карьера:	1921—1976
Награды:	«Серебряная раковина» (1958, 1959) «Золотой глобус» (1958) «Оскар» (1968) «Сатурн» (1994)

Сэр А́льфред Джозеф Хичкок (англ. Sir Alfred Joseph Hitchcock; 13 августа 1899 — 29 апреля 1980) — британский и американский кинорежиссёр, продюсер, сценарист. До 1939 года работал в Великобритании, затем — в США.

Хичкок — кинорежиссёр, творчество которого прежде всего связано с жанром «триллер» (от англ. thrill — «трепет») и с понятием «саспенс» (от англ. suspense — «напряжение»). Хичкок умел мастерски создавать в своих фильмах атмосферу тревожной неопределённости и напряжённого ожидания.

В последний год жизни он получил почётную награду Американского института кино, а королева Елизавета II возвела его в рыцари.

Биография

Происхождение

Известно, что прадед Альфреда Хичкока Чарльз Хичкок жил в Стратфорде — пригороде Лондона — и был рыбаком. Его сын Джозеф вместе с отцом, его братьями и друзьями тоже поначалу занимался рыбным промыслом. В 1851 году он женился на ирландке Энн Махони. Она была католичкой, как и большинство коренных ирландцев, но сменила после замужества свою веру на протестантскую, чтобы не отличаться от основной массы англичан. После женитьбы Джозеф Хичкок сменил рыбный промысел на торговлю овощами и фруктами, то есть стал зеленщиком.

У Джозефа и Энн было девять детей. Дело отца переняли только сыновья Альфред и Уильям — будущий отец Альфреда Хичкока. В 1887 году Уильям Хичкок женился на ирландке (а соответственно и католичке), дочери стратфордского полицейского Эмме Джейн Уилэн. Но он повторил судьбу отца с точностью до наоборот. Теперь он сменил веру — венчание прошло по обряду римской католической церкви, и Уильям Хичкок стал католиком. Через три года, в 1890 году, у них родился сын, названный в честь отца Уильямом, а ещё через два года (в 1892 году) — дочь Эллен Кэтлин.

В 1896 году семья переехала в Лейтонстоун, где Хичкоки сняли у отошедшего от дел зеленщика небольшой дом по адресу The High Road 517. В то время Лейтонстоун был небольшим пригородом Лондона, относящимся к графству Эссекс и расположенным в 5 милях к северу от центральной части Лондона между рекой Ли, впадающей в Темзу. В настоящее время Лейтонстоун вошёл в состав восточной части Лондона.

Детство

(Сэр) Альфред Хичкок родился 13 августа 1899 года в доме 517 по улице The High Road в Лейтонстоуне, который в то время был пригородом Лондона, став третьим ребёнком в католической семье Уильяма Хичкока (1862—1914) и Эммы Джейн Уилан (1863—1942). Его отец работал бакалейщиком.

С 1910 года по 1913 год Альфред учился в иезуитском колледже Святого Игнатия в Лондоне, где обучался математике, английскому и французскому языкам, пению, хорошим манерам. В 1914—1915 годах Хичкок поступил в Инженерно-навигационную школу, где изучал такие предметы, как механика, акустика и навигация. Параллельно Хичкок начал посещать лекции по искусствоведению в Лондонском университете.

12 декабря 1914 года умер отец Хичкока — Уильям Хичкок. В 1915 году, во время Первой мировой войны, Хичкок записался добровольцем в армию, но из-за избыточного веса ему отказали, записав в резерв, где он изучал подрывное дело.

Становление

С 1920 года Хичкок начал работать на киностудии электриком. Вскоре он стал художником отдела рекламы. В том же 1920 году Альфред устраивается работать дизайнером титров в кинокомпанию Famous Players-Lasky. Первоначально в его задачи входило рисование карточек с именами актёров для титров, затем он стал сочинять сценарии и ассистировать режиссёрам.

В 1921 году в компанию Famous Players-Lasky приходит работать монтажёром Альма Ревиль — будущая жена Альфреда.

В 1922 году Хичкок — в роли сорежиссёра — снимает фильм «Всегда говори своей жене» и фильм «Номер 13», который не был закончен.

В 1923 году проходят съёмки фильма «Женщина женщине». На этих съёмках Хичкок работает в роли соавтора сценария, художника-постановщика и ассистента режиссёра. В тот же год Альфред делает предложение Альме, после чего они становятся женихом и невестой.

В роли режиссёра Альфред Хичкок в 1925 году снимает свой первый фильм «Сад наслаждения» (англ. The Pleasure Garden), который снимался в Мюнхене и является фильмом англо-германского производства.

В 1926 году он снял первый триллер «Жилец». Ему принадлежит первый британский звуковой фильм, имевший успех в прокате, — «Шантаж» (1929).

2 декабря 1926 года Альфред Хичкок и Альма Ревиль поженились и прожили вместе до смерти Хичкока в 1980 году. 7 июля 1928 года Альма Ревиль родила ему единственного ребёнка — дочь Патрицию Хичкок, ставшую актрисой.

В 1934 году Хичкок снимает фильм «Человек, который слишком много знал», который стал первым фильмом из шести известных.

Зрелые годы

С началом Второй мировой войны производство фильмов в Великобритании прекратилось, и Хичкок уехал в Голливуд (1939), где поселился в Беверли-Хиллз. Он стал работать на звёздного продюсера Дэвида Селзника, который часто вмешивался в творческий процесс, но в то же время обеспечивал финансирование и хорошую прессу. Благодаря его связям первый же американский фильм Хичкока, «Ребекка», выиграл «Оскар» как лучший фильм года. Однако производство фильма вылилось в войну. Хичкок не вполне понимал, почему именно продюсер должен стоять у руля. Тем более что Селзник играл на понижение, настаивая на понятных, простых решениях. Ссора произошла из-за буквы R в финале «Ребекки». Селзник хотел, чтобы литера читалась в облаке поднимавшегося от пепелища дыма. Хичкок настаивал на подушке. Окончательный монтаж «Ребекки» делал продюсер.

26 сентября 1942 года в Лондоне умирает мать Хичкока — Эмма Джейн.

В 1948 году Хичкок снимает свой первый цветной фильм — «Верёвка».

В 1940-е годы Хичкок снимал примерно по фильму в год, а с 1948 года сам же их и продюсировал. Его любимыми актёрами были Кэри Грант, Джимми Стюарт, Грейс Келли. Пика своей карьеры Хичкок достиг в 1950-е годы с крупнобюджетными текниколоровыми проектами — иногда чисто комедийными («Неприятности с Гарри», «Поймать вора»), иногда предвещающими эстетику «бондианы» («К северу через северо-запад»). Начиная с 1950-х режиссёр активно работал на телевидении (сериал «Альфред Хичкок представляет»).

17 января 1952 года дочь Хичкока вышла замуж за Джозефа О’Коннела, от которого родила трёх дочерей: Мэри, Терезу и Кэтлин.

Альфред принял американское гражданство 20 апреля 1955 года, став полноправным гражданином США.

После фильмов «Окно во двор» (1954) и «Головокружение» (1959), которые своими нестандартными повествовательными решениями и глубоким психологизмом оказали влияние на европейский арт-хаус, режиссёр стал применять ещё более экспериментальные, даже шокирующие приёмы. Нашумевшие картины «Психо» (1960) и «Птицы» (1963) стоят в творчестве Хичкока особняком; иногда их определяют как фильмы ужасов.

Начиная с фильма «Марни» (1964) работы Хичкока принимались публикой и критиками весьма сдержанно. Несмотря на критическое отношение к коммерческому голливудскому кино, Хичкока боготворили критики французской «новой волны». Франсуа Трюффо не только заметил авторский взгляд за оболочкой развлекательного кино, он снял несколько фильмов в подражание Хичкоку и опубликовал книгу интервью со своим кумиром. Сильным влиянием Хичкока отмечены также фильмы Шаброля и Брайана Де Пальмы.

Конец жизни

В 1976 году на экраны выходит последний фильм, снятый Хичкоком, — «Семейный заговор». В 1979 году Американский институт киноискусства вручил Хичкоку премию «За достижения всей жизни». Незадолго до своей смерти Хичкок был возведён в дворянское звание английской королевой.

В конце своей жизни Хичкок вместе со сценаристами Джеймсом Костиганом и Эрнестом Леманом работал над сценарием к шпионскому триллеру «Короткая ночь». Тем не менее, фильм так и не был снят. Главным образом это было вызвано ухудшающимся здоровьем режиссёра и проблемами, связанными со здоровьем его жены Альмы, перенёсшей инсульт. Сценарий был напечатан посмертно.

Хичкок умер в возрасте 80 лет у себя дома, в Лос-Анджелесе, от почечной недостаточности в 9:17 29 апреля 1980 года. Его похороны проходили в католической церкви на Беверли-Хиллз. Тело Хичкока было кремировано, а прах развеян над Тихим океаном.

Личные качества

Современники Хичкока говорят, что первое время он казался милым человеком, но долго терпеть его в качестве собеседника было невозможно. В детстве Хичкок был нелюдимым, отстраненным от других детей. Автор книги «Тёмная сторона гения» биограф Хичкока Дональд Спото показывает его как жестокого, трусливого человека.

Хичкок был педантом: например, биографии героев в фильмах разрабатывались с особой тщательностью, не пропуская ни одной мелкой детали. Хичкок был помешан на чистоте. После пользования раковиной он вытирал саму раковину и кран тремя полотенцами.

Альфред обладал довольно специфическим чувством юмора. Он вполне мог преподнести четыреста копчёных рыбёшек человеку, которому был отвратителен запах рыбы. При съёмках фильма «39 ступеней» главным героям пришлось проходить весь день в наручниках, потому что режиссёр, по его утверждению, потерял ключ от них. Известен также случай, когда Хичкок подарил Мелани Гриффит, когда та была в пятилетнем возрасте, куклу с лицом её матери актрисы Типпи Хедрен, которая лежала в игрушечном гробу. Причина данного подарка крылась в произошедшем конфликте на съёмочной площадке между Хедрен и Хичкоком. Хичкок также любил рассаживать гостей на специальные подушки, издающие неприличные звуки. Однажды он пошутил над отцом писательницы Дафны дю Морьё — актёром Джералдом дю Морьё, пригласив его в гости на маскарад. Всем остальным гостям он сказал, что это будет официальный вечер. В итоге весь вечер Морьё провёл среди смокингов в костюме турецкого султана.

Хичкок на протяжении всей жизни боялся полицейских и ни разу не сел за руль автомобиля из-за того, что в детстве за небольшой проступок по совету отца его заперли на десять минут в камере отделения полиции. После того, как его выпустили, полицейский сказал ему, что именно так наказывают плохих людей. В дальнейшем из-за боязни полицейских многие его фильмы были построены на подсознательном страхе перед несправедливым обвинением и преследованием.

Хичкок страдал овофобией (или яйцефобией) — боязнью предметов овальной формы. Хичкок очень нервничал при виде куриного яйца, поданного официантом.

Альфред Хичкок наизусть знал названия и расположение нью-йоркских улиц, а также график движения поездов в большинстве штатов.

Когда у жены Хичкока случился инсульт, он всё время, пока его жене делали медицинские процедуры, просидел в ресторанчике напротив. В дальнейшем он никогда не приближался к этому ресторанчику, так как помнил все те чувства, что он испытал, когда его жена попала в больницу.

Режиссёрский почерк

Режиссёрский почерк Хичкока складывался под влиянием немецких экспрессионистов; его фильмы 1940-х пересекаются с нуаром. Он очень бережно работал со звуком, используя неожиданные эффекты для усиления того, что показано на экране. Той же цели служит оригинальная музыка, как правило, написанная Бернардом Херрманном.

Излюбленные герои Хичкока — люди, попавшие в ловушку обстоятельств. Сюжетные ситуации, как правило, распадаются на три категории:

• Ошибочно подозреваемые в преступлении, которое они не совершали, вынуждены вести собственное расследование, чтобы доказать свою невиновность («Жилец», «39 ступеней», «Диверсант», «Незнакомцы в поезде», «Я исповедуюсь», «Поймать вора», «Не тот человек», «К северу через северо-запад», «Исступление»).
• Роковая женщина сбивает любовника с пути истинного, как правило, чтобы погибнуть вместе с ним («Шантаж», «Саботаж», «Ребекка», «Дурная слава», «Головокружение», «Марни»).
• Классический детектив: расследование убийства, зачастую совершённого психически ненормальным («Тень сомнения», «Верёвка», «Окно во двор», «Психо», «Исступление»).

Среди излюбленных кинематографических приёмов Хичкока стоит отметить съёмку с точки зрения персонажа, то есть съёмку камерой с такого аспекта, чтобы зритель видел сцену как бы глазами персонажа. Движения камеры и ракурсы вообще отличаются непредсказуемостью и оригинальностью. Хичкоку приписывается изобретение очень быстрого и дробного монтажа, ярко продемонстрированного в знаменитой сцене убийства в душе в фильме «Психо».

Хичкок известен также своими камео. Он обожал появляться в эпизодах в своих фильмах: то в образе случайного прохожего, то в образе уличного зеваки. Он снялся почти во всех своих поздних фильмах. И в целом, Хичкок, особенно в поздние годы, стремился создать вокруг себя мистическую атмосферу, окружал себя ореолом таинственности.

Было замечено и фирменное пристрастие Хичкока снимать в главных ролях «холодных» блондинок (Марлен Дитрих, Грейс Келли, Вера Майлз, Ким Новак, Джанет Ли, Типпи Хедрен, Клод Жад).

Тематические трилогии

Рассматривая творчество Хичкока с позиций лакановского психоанализа, Славой Жижек разделяет его самые прославленные фильмы на тематические трилогии:

• «Не тот человек» (1956), «Головокружение» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) — три фильма, в которых главных героев принимают не за тех, кем они являются на самом деле.
• «Головокружение», «К северу через северо-запад» и «Психо» (1960) — главные герои пытаются искусственно заполнить пустоту, вызванную смертью любимой женщины («Головокружение»), загадочной фигурой несуществующего человека («К северу через северо-запад») и смертью матери («Психо»), причём в последнем случае Норман Бейтс пытается воскресить мать, заняв её место в реальности.
• «К северу через северо-запад», «Психо» и «Птицы» (1963) образуют трилогию о пустоте и дисбалансе в семейных отношениях: отсутствие фигуры отца компенсируется болезненно раздутым материнским суперэго. Властная мать главного героя во всех трёх фильмах относится к нему как к своей собственности и своим вмешательством рушит его попытки выстроить полноценные отношения с другими женщинами.

Фильмография

Итог жизни Хичкока — 55 полнометражных кинофильмов, многие из которых стали классикой мирового кинематографа. Кроме того, Альфред Хичкок снял ещё и 21 телефильм для серии «Альфред Хичкок представляет» и два документальных фильма (оба в 1944 году), ещё 2 киноработы остались незавершёнными.

Хичкок купил права на экранизацию романа Дэвида Бэти «Деревня звёзд», после того, как был отменён его предыдущий фильм («Слепой»). Сюжет повествовал о том, как пилоты военно-воздушных сил, транспортирующие атомную бомбу, после поломки взрывного механизма становятся смертниками для выполнения задания. Но фильм не был спродюсирован и был отменён в 1962 году.

Фильмографию Хичкока можно условно разделить на несколько периодов: Тихие годы, Британская классика, Марочный Голливуд, Военные годы, Совершенствование стиля, Четвёртое десятилетие, Мастер саспенса, Великий пожилой человек, Возвращение домой.

Память

• На стене станции метро Лейтонстоун были выложены 17 мозаик, которые представляют фрагменты из фильмов Хичкока
• В 1993 году возле места, где располагался отчий дом Хичкока, была установлена табличка со следующей надписью:

Альфред Джозеф Хичкок, известный кинорежиссёр, родился недалеко от этого места по адресу 517 Хай Роад, Лейтонстоун 13 августа 1899 года. Умер 29 апреля 1980

Оригинальный текст (англ.)  

Alfred Joseph Hitchcock the famous film director was born near this site at 517 High Road Leytonstone on August 13th 1899. Died April 29th 1980

См. также

• Камео Альфреда Хичкока — эпизодические роли (камео) Альфреда Хичкока, сыгранные им в собственных фильмах и ставшие частью фирменного стиля режиссёра.
• Альфред Хичкок и Три Сыщика
• «Хичкок» — американский байопик режиссёра Саши Джерваси по документальной книге Стивена Ребелло «Альфред Хичкок и создание „Психо“». В роли Альфреда Хичкока — Энтони Хопкинс.

Литература

• Трюффо Ф. Хичкок / Перевод, фильмография, примечания М. Ямпольского и Н. Цыркун. — М.: Эйзенштейновский центр исследований кинокультуры, 1996. — 224 с.

Ссылки

• [hitchcock.ru Сайт об Альфреде Хичкоке и его творчестве]
• [hitchcock.tv/ Alfred Hitchcock — The Master of Suspense]

Отрывок, характеризующий Хичкок, Альфред

На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..