Хишам I

Хишам I араб. هشام بن عبد الرحمن الداخل‎
Эмир Кордовы
30 сентября 788 — 796
Предшественник:	Абд ар-Рахман I
Преемник:	аль-Хакам I
Вероисповедание:	Ислам
Рождение:	757(0757)
Смерть:	796(0796)
Род:	Омейяды
Отец:	Абд ар-Рахман I
Мать:	Халуль

Хишам I (Абу аль-Валид Хишам ибн Абд ар-Рахман ад-Дахил, араб. أبو الوليد هشام بن عبد الرحمن الداخل‎) — второй эмир Кордовы, правивший с 788 по 796 год.

Биография

Приход к власти

Хишам был средним из трёх сыновей Абд ар-Рахмана I и, по мнению современников, отличался из них наибольшими способностями, за что и получил прозвище «аль-Рида» («тот, кем мы довольны»). Когда возник вопрос о назначении преемника, Абд ар-Рахман после долгих колебаний выбрал Хишама, обойдя старшего сына Сулеймана и младшего Абдаллу. В момент смерти отца Хишам был наместником в Мериде, Сулейман — в Толедо, а Абдалла оставался в Кордове. И Сулейман, и Абдалла немедленно начали военные приготовления и укрепили свои города. Хишаму, однако, удалось избежать кровопролития и достигнуть мирного соглашения со своими братьями. Им были выплачены огромные суммы (Сулейману предположительно 60 тысяч миткалей), на которые они купили себе земли в Северной Африке, после чего удалились с андалусской политической арены.

В начале своего правления жестоко подавил восстание берберов, живших вокруг Ронды, так что местность семь лет после этого оставалась ненаселённой.

В самом начале правления придворный астролог предсказал Хишаму, что звёздами ему отмерено восемь лет правления. Хишам (действительно умерший на восьмом году правления) воспринял это крайне серьёзно и с особой энергией взялся за преобразования страны, поставив своей целью достигнуть за восемь лет тех же результатов, что и его отец за 32 года.

Внешняя политика

Внешняя политика Кордовского эмирата во время правления Хишама в основном ознаменовалась войнами с христианами. Абд ар-Рахман был слишком занят внутренними проблемами государства, чтобы уделять достаточное время войнам с христианскими землями на севере Пиренейского полуострова, которые значительно укрепились и занимали едва ли не четверть полуострова — всю территорию севернее реки Дуэро. В период правления Хишама все они были объединены в королевство Астурия, король которого, Маурегато, незаконный сын Альфонсо I, умер в 789 году. У Абд ар-Рахмана был мирный договор с Астурией, но, так как и Абд ар-Рахман, и Маурегато умерли почти одновременно, Хишам счёл, что не связан какими-либо обязательствами по отношению к Астурии. В своё правление он организовал два крупных военных похода — в 791 и 793 годах.

В 791 году войска эмирата напали на Галисию. Было захвачено большое количество добычи и пленников. На обратном пути войско было атаковано христианами, но сумело нанести противнику тяжёлое поражение в битве, точное положение которой неизвестно (хроники обозначают его как Бурбия или Буребия, но гора с таким названием отдельно от битвы не упоминается), после чего отошло на юг в пределы эмирата.

В 793 году войска Хишама провели другой поход. Одна армия снова напала на Астурию и после успехов, связанных с неожиданностью нападения, была разбита королём Альфонсо II, опять же в неустановленном месте, обозначенном хрониками как Лутос или Лукос. Поражение было тяжёлым, хроники говорят о семидесяти или девяноста тысячах убитых арабов, что, вне всякого сомнения, является преувеличением. Сообщается также, что погибли арабские военачальники.

Другая армия перешла Восточные Пиренеи, разграбила Нарбонну (по другим сведениям, лишь предместья Нарбонны, но не смогло взять город) и подступила к Каркассону. Её задача упрощалась тем, что король Аквитании Людовик I был занят войнами в Италии, и сопротивление христиан было дезорганизовано. В конце концов франкская армия, которой командовал Вильгельм Тулузский, дала бой арабам под Тулузой. Битва расценивается хронистами как равная, но, тем не менее, арабы решили не продолжать наступление, и через Нарбонну отступили обратно на Пиренейский полуостров.

Внутренняя политика

Хишам всячески поддерживал развитие поэзии, искусств и науки, держал при дворе учёных и поэтов, собранных со всего Ближнего Востока. Он был первым правителем своего времени, задумавшимся об идее всеобщего образования. Так, во всех городах эмирата были организованы публичные школы, где христиане могли изучать арабский язык. Хишам придерживался традиционного ислама и был крайне строг в этом отношении. Он рассматривал распространение ислама как одну из своих основных задач.

В отличие от правления отца, Хишам после подавления восстания берберов не испытывал особенных внешнеполитических возмущений, что дало ему возможность начать масштабное строительство. Так, многие мосты были перестроены, так что они больше не страдали от подъёма воды в половодье. Он также приказал построить большое количество мечетей.

При Хишаме I было завершено строительство Соборной мечети Кордовы, начатое при Абд ар-Рахмане за три года до смерти последнего.

Хишам, как и было предсказано астрологом, умер в апреле 796 года.

Литература

• Herrmann Schreiber, Halbmond Uber Granada: Acht Jahrhunderte maurischer Herrschaft in Spanien, BechterMϋnz (1995), Mϋnchen, ISBN 3-86047-092-2, с 100—110.

Отрывок, характеризующий Хишам I

– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.