Хлебопечение в Древнем Риме

Хлебопече́ние в Древнем Риме — особенности производства продуктов, в основном, из пшеничной муки в Древнем Риме.

Хлеб и лепёшки не являлись типичным блюдом римлян в ранний период Древнего Рима.

Около V века до н. э. эммер был вытеснен культивированной пшеницей, и население, прежде питавшееся, в основном, кашей, стало питаться хлебом. Хлеб очень быстро приобрёл популярность, в том числе и среди бедного населения, со временем увеличилось число сортов хлеба, были усовершенствованы технологии мукомольного производства и техники выпечки хлеба. Обычно его выпекали в каждом доме, при общественных хлебопекарнях, появившихся в Риме во II веке до н. э., существовали специальные хлебные лавки. Позднее даже бедняки могли позволить себе покупать хлеб низкого сорта, более обеспеченные римляне покупали белый первосортный хлеб.

Значение хлеба

Латинские названия, означавшие «хлеб», — panis или в более старой форме pane — означали первоначально «выпечка»: например, у Катона Старшего это слово употребляется в этом значении, в первую очередь, для описания жертвенного пирога — libum, а также для пирога из полбяной муки farreus panis, приготавливавшегося для конфарреации, торжественной церемонии вступления в брак. Позднее, когда хлеб стал общеупотребительным, в ритуальных обрядах по-прежнему использовался не хлеб, а каша. Также и пища весталок состояла из подсоленной каши из эммера грубого помола. Для ритуалов жертвоприношения готовился пирог libum с сыром и яйцами в виде лепёшки. Такой пирог подносили богам в день рождения, а также духу-хранителю — гению.

Большинство римлян питалось очень просто, в их ежедневную пищу входило, в основном, зерно, из которого изготовлялись каша и хлеб. По мнению позднеантичного автора Исидора Севильского, хлеб и вино являлись основными продуктами питания римлян. Голод в понимании римлян означал, что заканчивался основной продукт питания — зерно, об этом свидетельствуют недовольства и восстания населения из-за нехватки хлеба или неурожая зерновых.

Хлеб римляне употребляли на завтрак к сыру и другим закускам, а также на обед или ужин. Из хлеба приготавливались в том числе супы: хлеб варили в воде, медовом вине, вине, поске или молоке и подавали больным и выздоравливающим. По мнению Плиния, такие супы продлевали жизнь стариков.

Древнеримские врачи описывали качества хлеба и его значение для здоровья человека. Так, большую питательную ценность имел, по мнению Галена, хлеб из мягкой муки, затем булочки, грубый хлеб и, наконец, хлеб с отрубями, который быстрее выводится из организма. Для стариков Гален не рекомендовал плохо пропечённый и плохо посоленный хлеб, а также хлеб из мягкой белой муки, так как они плохо перевариваются. По его мнению, нет ничего опаснее для стариков и в общем для человека, чем пирог, испечённый с маслом из первосортной мягкой муки, в который добавлено недостаточно мёда. Лучше всего переваривается хорошо размешанный и со всех сторон пропечённый дрожжевой хлеб, выпекавшийся в горшке на среднем огне. Для атлетов подходит более всего хлеб с небольшим содержанием дрожжей и не слишком пропечённый. Пресный хлеб Гален не считал полезным для здоровья.

Зерновые

Хлеб из ячменной муки (panis hordaceus), возможно, стали выпекать ранее пшеничного. Такой хлеб входил в рацион питания рабов и ремесленников, работников, занятых на тяжёлых работах, гладиаторов для наращивания массы тела. По сообщению врача Галена, ранее легионерам давали ячмень в поход, позднее, однако, римляне стали считать ячмень менее питательным, чем пшеницу, и ячмень стал входить в рацион легионеров, подвергшихся наказанию. Постепенно ячневый хлеб вышел из употребления, по крайней мере в городах, так как он плохо поднимался, а также считалось, что такой хлеб вреден для желудка. На селе такой хлеб по-прежнему выпекали, так как он всё же по качеству превосходил хлеб из низкосортной пшеницы, бедняки питались ячневым хлебом ещё и в позднюю античность.

Ранее из перловой крупы выпекали грубый хлеб. Ко времени Плиния перловая крупа входила лишь в состав picenum, который являлся скорее выпечкой, а не хлебом.

Во многих регионах Италии, особенно в Кампании, где выращивали много проса, крестьяне выпекали лепёшки также из пшённой муки. Колумелла писал, что хлеб из пшена был вкусен лишь тёплым, а врач Цельс считал такой хлеб, также как и ячневый, вредным для желудка; изредка приготовлялись лепёшки и из схожего с просом могара.

Рожь в средиземноморском регионе мало сеяли, а ржаной хлеб считался вредным. Плиний описывал вкус ржаного хлеба как горький и неприятный, и лишь с добавлением эммера такой хлеб становился употребимым. Плиний описывает также выпечку из бобовой муки или сладковатых желудей. Хлеб из каштановой муки ели женщины во время ритуального поста, Афиней упоминает также хлеб из чечевицы.

Римляне различали два сорта пшеничной муки:

• siligo — пористая, лёгкая, белая, менее питательная, но, скорее всего, лучше усваиваемая.
• triticum — тяжёлая, жёлтая, хуже усвояемая.

Оба сорта выращивались и зимой, и летом, затем из них изготавливалась мука различного помола. Первосортный хлеб из лучшей муки из мягкой пшеницы подавали за столом у богатых римлян, крестьяне и городская беднота ели хлеб из муки с отрубями. Мука с отрубями давала большой припёк, поэтому выпекать такой хлеб было выгодно. Лучшим считался хлеб не только из первосортной мягкой муки, но также и из siligo более грубого помола, который называли panis siligineus, а пекаря, который изготовлял такой хлеб, — siliginarius. По сообщению Плиния, сорт хлеба из первосортной белой мягкой пшеницы грубого помола стоил почти в два раза дороже, чем из тяжёлой муки.

Сорта хлеба

В Древнем Риме названия различным видам хлеба давались в течение нескольких столетий и могут быть синонимичными. Обилие и неоднозначность названий объясняется тем, что виды хлеба различались, например, по содержанию муки, способу выпечки, по цвету или по принадлежности к слою населения, для которого выпекался хлеб.

Известные сорта:

• Первосортный белый пшеничный хлеб из муки тонкого помола высшего качества (panis e polline, panis e fiore) и среднего качества (panis e similagine, panis e simila) и выпекался «пекарем белого хлеба» — similiginarius. Такой хлеб назывался также «белый» (panis candidus) или «чистый» (panis mundus, panis limpidus);

• Хлеб второго сорта — белый хлеб среднего качества из более грубой муки (panis secundarius, secundus, sequens — «второй» или «следующий»). Такой хлеб выпекался из муки третьего сорта, однако не считался плохим сортом, и император Август, например, ценил такой хлеб;

• Хлеб третьего сорта, чёрный, очень твёрдый хлеб из муки грубого помола с большой примесью отрубей (panis plebeius — «народный», rusticus  — «крестьянский», sordidus — «грязно-тёмный»). Таким хлебом питались крестьяне, городская беднота и рабы;

Полностью сохранившаяся древнеримская печь, найденная в Августа-Раурика в 1966 году

Печь в общественной пекарне в Помпеях

Грубый хлеб Panis autopyrus приготавливался из непросеянной муки, хлеб из отрубей panis furfureus предназначался в первую очередь собакам, но им питались, возможно, и бедняки.

Лепёшки из пресного теста

Первым видом хлеба римлян являлись пресные лепёшки, приготовление которых требовало накаливания печи до 220 градусов. Пресный хлеб, остывая после выпечки, становился твёрдым, поэтому перед употреблением его размачивали или выпекали тонкими лепёшками.

Для выпечки такого хлеба не обязательна была печь, лепёшку можно было положить, например, на горячий пепел очага в походном лагере. Для того, чтобы тесто не соприкасалось с пеплом, на селе или в военных походах его клали на листья ароматных растений, например лавра, кориандра или сельдерея, реже листья капусты, мангольда или другие. С появлением городских пекарен такой способ приготовления хлеба сохранился. На лепёшки иногда выкладывались кирпичи, глиняные сосуды или осколки глиняной посуды, тем самым усиливался эффект пропекания.

Такое приготовление хлеба описано у Катона Старшего в рецепте пресного «размешанного хлеба» (panis depsticius): «Всыпь в кадушку муки, понемножку добавляй воды и как следует вымеси. Когда хорошенько вымесишь, раскатай и пеки под миской» (sub testu, то есть накрыв хлеб миской). По мнению М. Е. Сергеенко, данный способ выпечки хлеба долгое время был наиболее распространённым. Например, Катон упоминает о договоре на постройку усадьбы, в которой хлебной печи не было, и строители обязаны были сложить только очаг. Во времена Катона скорее всего хлеб изготовлялся без перемешивания теста, или без тщательного перемешивания, под «хлебом» на селе прежде всего понимались лепёшки.

Дрожжевой хлеб

По сообщению Плиния Старшего, выпечка дрожжевого хлеба около II века до н. э. в Италии стала повсеместной. Поначалу среди крестьян, а затем и в городах пекари стали выпекать этот новый вид хлеба. Он ценился выше пресного, так как считался наиболее полезным для здоровья.

Для приготовления дрожжевого хлеба существовало несколько способов заквашивания теста. Так, галлы и иберийцы использовали снятую с пива пену в качестве закваски, придававшей хлебу лёгкость, которой не было у плотных хлебов в Италии. Наиболее распространённым методом было оставить кусочек теста после приготовления хлеба и использовать его на следующий день в качестве источника брожения.

Римляне знали также о приготовлении хлебной закваски (fermentatum), и в I веке н. э. хлеб выпекался именно из теста с закваской (panis fermentatus). Хлеб из пресного теста назывался panis non fermentatus (или azymus), то есть «без закваски», слегка заквашенный хлеб — panis leniter fermentatus или acrozymus. Раз в год, во время сбора урожая винограда, заготавливали большое количество хлебной закваски из пшеничных отрубей или пшена, которые на три дня заливали виноградным суслом, вымешивали, сушили на солнце и затем тонко нарезали, чтобы потом использовать в течение года. При надобности закваску разводили в горячей воде и добавляли в муку.

Хлеб легионеров

В печах постоянных лагерей легионеров хлеб выпекался в больших количествах. В III веке н. э. различали «чистый» настоящий солдатский хлеб — panis militaris mundus — и полевой хлеб — panis militaris castrensis из более грубой муки. Такой хлеб пекли легионеры во время стоянок, он долго выпекался и походил на сухари, buccellatum, в свою очередь, скорее являлись сухарями, ими снабжали легионеров в походах, такой хлеб упоминается со II по VI века. Хлеб для длительного хранения приготовлялся и для римского флота — panis nauticus, был известен уже в 214 году до н. э. под названием cocta cibaria.

В кодексе Феодосия в постановлении Юлиана Апостаты говорится, что легионерам во время похода следует давать два дня сухари, на третий день — хлеб. Согласно позднеримским папирусам из Египта, легионерам полагалось 969 граммов хлеба в день.

Другие виды хлеба

В некоторые виды хлеба и выпечки добавлялись молоко, жир, яйца, перловая крупа, мёд, лавр, сельдерей, кориандр, анис, мак, тмин, кунжут, фенхель, чернушка. Выпекался хлеб и из манной крупы в формах, хлеб с изюмом и сыром, приправленный анисом, сыром и оливковым маслом. Пряности смешивали с яйцом и наносили на верхнюю хлебную корку и иногда также после выпечки на нижнюю корку.

Тесто для выпечки хлеба подсаливали, жители побережий для этого перемешивали тесто с солёной морской водой. Хлеб из пресного теста вместо соли приправляли лавром, сельдереем, кориандром, анисом, семенами льна или мака. Несолёный ячневый хлеб с кориандром и маком был найден, например, во рву военного лагеря в шотландском Берсдене.

• Panis mustaceus, mustacei — булочки, приготовленные из жира, свежего сыра, муки и с добавлением аниса, тмина и с винным суслом. Их легко можно было приготовить также и в полевых условиях.

• Panis farreus — хлеб из грубой полбяной муки, который жених и невеста должны были разделить в день свадьбы.

• Panis adipatus приготавливался с жиром.

• Panis strepticius назывались своего рода блины, выпекавшиеся с двух сторон. В тесто добавлялись молоко, перец, немного оливкового масла или жира.

• Panis ostrearius подавался к устрицам, точный рецепт этого хлеба, однако, неизвестен.

• Panis Picentinus/Picens стал известен в Риме с I века до н. э. В рецепт такого хлеба входила перловая крупа, замоченная в течение 9 дней, на десятый день замешанная с соком изюма в тесто. Тесто выпекалось в горшке в печи, перед подачей на стол горшок разбивался, кусочки такого хлеба размачивались в молоке.

• Александрийский хлеб — возможно, хлеб, который, согласно Афинею, поджаривался на вертеле. В состав этого хлеба входили, возможно, египетский тмин и мёд. По рецепту Апиция такой хлеб нужно было замочить в уксусной воде — поске, добавить солёного сыра из коровьего молока, приправы.

• Кипрский и африканский хлеб советовали некоторые врачи, солёный каппадокийский хлеб на молоке был мягким с хрустящей корочкой, киликийские буханки — грубые. Парфянским хлебом назывался хлеб, тесто для которого сначала разбухало в воде. Испечённый парфянский хлеб (panis parthicus) имел консистенцию губки и был таким лёгким, что не тонул в воде, поэтому его также называли — panis aquaticus или spongia.

Форма хлеба и выпечки

По древнеримским текстам и изображениям на фресках известна форма римского хлеба — panis quadratus — круглая буханка, разделённая на части (quadra) насечками, обычно крестообразными, для более удобного отламывания. Иногда буханку делили на 8—9 или 10 частей . В среднем диаметр такой буханки составлял 20—25 см, судя по находкам в Помпеях, буханки хлеба, найденные в паннонийском военном лагере Карнунтум (Австрия) в диаметре составляли 25—33 см и вышиной 2,5—5 см Легионеры центурий иногда использовали штампы из свинца, чтобы отметить хлеб, который они сами испекли. На некоторых буханках хлеба, найденных в помпейских печах, также были обнаружены штампы рабов, выпекавших этот хлеб.

Также пекари выпекали хлеб в различных других формах, например, в виде небольших продолговатых булочек. Хлеб и выпечка изготовлялись также в разных формах в зависимости от фантазии пекаря: по форме походящие на пончики, кубики, лиры, плетёнки, в форме ракушки, свиньи, зайца или других животных, цирковых сцен и даже Медузы и бога Приапа.

Пекарни

Выпечка лепёшек и позднее хлеба была обязанностью хозяйки дома, в богатых домах — повара, в больших владениях приготовлением занимались рабыни. Лишь с 171 года до н. э. во времена войны с Персеем, по словам Плиния, в Риме появились общественные пекарни. По мнению исследователей, пекарни существовали в Риме уже в конце III века до н. э., о чём свидетельствуют литературные источники, например комедии Плавта. Возможно, сообщение Плиния относится к хлебопёкам и кондитерам из Греции. В IV веке в Риме насчитывалось 254 пекарни.

В городах хлебные печи можно было поставить только в богатых домах, в квартирах многоэтажных домов не было ни очагов, ни печей.

Древнеримская пекарня представляла собой предприятие, соединявшее мукомольное производство с хлебопекарным. Кроме помещения, отведённого под мельницы, в пекарне находились: хлебная печь, комната, где стояли «устройство» для вымешивания теста и стол, на котором раскатывали тесто, кладовая комната, в которой хранился хлеб. Часто рядом с пекарней находилась и хлебная лавка.

Процесс приготовления хлеба изображен на трёх рельефах гробницы пекаря Эврисака в Риме: ослы работают на мельницах, работники у стола просеивают муку, хозяин берет пробу муки; «устройство» для вымешивания теста вращает осёл; погонщик следит за тем, хорошо ли тесто вымешано; на столах работники раскатывают и формуют тесто; у хлебной печи стоит работник и сажает хлеб; работники несут хлеб в корзинах к весам; хлеб взвешивают и принимают эдилы.

Мельницы

См. также: Древнеримские мельницы

Муку мололи на мельницах, которые приводили в движение преимущественно ослы или лошади, реже рабы. Позднее, в IV—V веках, широкое распространение получили водяные мельницы. При пекарне имелось три-четыре мельницы для изготовления муки разного помола, так как каждая мельница молола муку только одного сорта. Каменные мельницы были очень тяжёлыми, их сложно было транспортировать, поэтому легионерам приходилось в поход брать лёгкие ручные жернова. Каждый легионер сам отвечал за своё питание, полагавшееся зерно он сам перемалывал и пёк себе хлеб или делал кашу.

В небольших пекарнях хлеб месили руками, в более крупных применялись «устройства» для вымешивания теста — кадка со встроенным столбом с тремя лопастями.

Реконструированные ручные жернова I века н. э.	Пекарня и мельница в Остии	Ручная мельница из твёрдого песчаника из Августа-Раурика. Вес подвижной части около 200 кг. В ходе эксперимента было установлено, что на такой мельнице возможно намолоть до 25 кг муки в час	Реконструкция мельницы в археологическом парке в Ксантене.	Водяные мельницы были известны уже в начале I века н. э. Реконструкция по планам Витрувия

Техники выпечки хлеба

Поначалу выпекался panis clibanicius — лепёшка, а не хлеб в современном понимании, хотя он и изготовлялся с помощью закваски. Тесто выкладывалось на верхнюю стенку глиняной или металлической печки-сосуда (клибан), вверху уже, внизу шире, иногда с двойными стенками, между которыми насыпались горячие угли. В эту жаровню выкладывали тесто, закрывали крышкой и засыпали горячими углями или же разводили под ней огонь. Их ели горячими, как только становилось возможным снять их с сосуда. Римляне знали этот вид хлеба под его сирийским названием — mamphula. Его изготовляли пекари-клибанарии (clibanarii).

Различают также следующие виды хлеба по способу выпечки: panis artopticius — выпекался в artopta, сковороде, походившей по форме на колокол; panis furnaceus выпекался в печах. Простой и более древний способ — хлеб, выпеченный в золе, — был известен под латинскими названиями subcinricius и focacius.

Возможно, способ выпечки лепёшек под «миской» (sub testu), описанный в поэме «Моретум» псевдо-Вергилия, был древнее других способов изготовления хлеба. Бедный крестьянин Симил готовит себе завтрак и в первую очередь перемалывает на ручной мельнице зёрна в муку, просеивает через сито, затем в муку

               ... воды подливает он тёплой:
               Тут он её подбирает, с мукой смешавши, усердно
               Месит, делая твёрдой; затем, когда влага впиталась,
               Этот комок он крепко солит. Готовое тесто
               Гладит ладонью и тем расширяет до нужного круга,
               Ставит квадраты на них, одинаково рядом друг с другом,
               После несёт на очаг: очистила раньше Скибала
               Место. Покрыв черепком, на него насыпает он жару.

Основной частью хлебной печи был конусообразный кирпичный свод над кирпичным подом. Для сохранения тепла под кирпичи насыпали слой песка. В хороших печах над этим сводом выкладывалась четырёхугольная камера, сохранявшая раскалённый воздух. Печи закрывались железной заслонкой. Печи в Помпеях ставились обычно так, чтобы с одной стороны располагалась комната, где формовали хлеб, а с другой — хлебная кладовая. В постоянных лагерях легионов имелись простые печи, в военных лагерях на лимесе, например, в Зальбурге, были найдены пекарни с несколькими печами.

Продажа хлеба

Зачастую пекарни были непосредственно связаны с хлебной лавкой. В других пекарнях не было помещений для продажи хлеба, в таких случаях хозяин не торговал хлебом собственного производства, а поставлял товар торговцам хлебом, или же хлебные лавки располагались неподалёку от пекарни и свежий хлеб туда доставляли рабы. Хлеб продавался также на рынках и вразнос.

Профессия пекаря

В Древнем Риме не существовало разделение профессий мельника и пекаря. Пекаря называли pistor, название, напоминавшее о более древнем способе приготовления муки — в ступке. На крестьянских дворах по-прежнему хлеб, а скорее лепёшки, выпекала хозяйка. Богатые граждане держали своих пекарей, которые выпекали особые сорта хлеба. При императорском доме также состояли пекари, во главе которых был «управитель пекарями», контролёры проверяли качество хлеба и его вес. Зачастую пекарями становились вольноотпущенные рабы. Для хороших сортов хлеба имелись специальные пекари: pistores candidarii, siliginarii, similaginarii. Торты приготавливал pistor dulcinarius placentarius. Некоторые пекари (placentarii, crustularii, dulciarii, clibanarii, libarii) специализировались на сладостях и производили многослойные пироги и сладкую выпечку.

Работа в пекарне шла при тяжёлых условиях: жар от раскалённой печи, мучная пыль, спешка, работа днём и ночью. Во II в. н. э. Апулей описывает работу мельницы: «Там непрерывно ходило по нескольким кругам множество вьючного скота, вращением своим приводя в движение разные жернова; машины безостановочно вертелись, не зная отдыха и размалывая зерно на муку не только целый день, но и всю ночь напролёт». Далее Апулей описывает условия труда рабов: «Кожа у всех была испещрена синяками, драные лохмотья скорее бросали тень на исполосованные спины, чем прикрывали их… лбы клеймёные, полголовы обрито, на ногах цепи, лица землистые, веки разъедены дымом и горячим паром, все подслеповаты…».

Экспериментальная археология

Качество римского хлеба

Качество муки не соответствовало современным стандартам: муку мололи с помощью каменных жерновов, поэтому в неё попадали мелкие частички камней, песка, которые даже через сито не отсеивались

Возможно, римские пекари брали немного воды для приготовления теста. Плохие сорта муки, особенно смешанные с отрубями, хуже перемешиваются с водой, чем первосортная мука, и низкосортное тесто было очень плотным и медленно поднималось. Поэтому римский хлеб был, скорее всего, тяжёлым и малопористым. Кроме того, свежий хлеб употребляли не все римляне; лишь в городах пекарни выпекали свежий хлеб каждый день.

Изготовление в современных условиях

Археологические эксперименты по выпечке хлеба обычно проводятся в реконструированных печах по древнеримским рецептам в различных древнеримских поселениях и военных лагерях, например, Августа-Раурика, кастель Зальбург. Рецепты приготовления хлеба основываются на информации из книги Катона Старшего «О сельском хозяйстве», рецептах Афинея, книг Плиния Старшего.

Приготовить древнеримский хлеб в современных условиях можно, например, по такому рецепту: Из 750 г цельнозерновой муки, 500 мл тёплой воды, 1 ч. л. соли (10 гр), 1 ч. л. мёда, 20 г дрожжей замесить тесто, оставить в тёплом месте подняться, снова вымесить и сформировать буханки круглой формы, снова дать постоять. В разогретой до 220 градусов печи выпекать 40 минут.

Приготовление пресного солдатского хлеба в полевых условиях: замесить тесто из 1 кг ржаной муки (пшеничной или полбяной), около 0,5 л воды и соли. Место разведения огня накрыть, например, плоской черепицей, на этой поверхности развести огонь, из теста вымесить лепёшки, убрать пепел с места выпечки, выложить на него лепёшки и накрыть плоской глиняной чашей. Затем чашу засыпать пеплом. Другой вариант выпечки такого хлеба — выпекать в сосуде с крышкой на решётке, пепел при этом насыпается на крышку сосуда.

Приготовление булочек из винного сусла: 500 г муки высшего сорта, 0,2 л винного сусла (или дрожжей), 60 г свиного жира, 30 г солёного сыра, 1/4 ч. л. римского тмина, 1/2 ч. л. зёрен аниса, 1 лавровый лист для теста и много лавровых листьев для выпечки

См. также

• Кухня Древнего Рима
• Leges frumentariae — «Хлебные законы» о бесплатной раздаче зерна и хлеба городской бедноте
• Хлеба и зрелищ! — выражение Ювенала, описывавшее современные ему «потребности» римлян

Литература

• Сергеенко, М. Е. [www.sno.pro1.ru/lib/sergeenko/12.htm Помпеи]. — М., 1949.
• Сергеенко М. Е. Глава 6. Хлебник // [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Serg2/06.php Простые люди древней Италии]. — СПб.: Наука, 1964. — С. 61-71.
• Andre, Jaques. Essen und Trinken im alten Rom = L'alimentation et la cuisine a Rome. — Stuttgart: Reclam, 1998. — ISBN 3150104386.
• Bommer, Sigwald. Die Gabe der Demeter: die Geschichte der griechischen und römischen Ernährung. — Krailing b. München: Müller, 1961.
• Faas, Patrick. Around the Roman table. — New York, 2003.
• Junkelmann, Marcus. Panis militaris: die Ernährung des römischen Soldaten oder der Grundstoff der Macht. — Mainz: Zabern, 2006. — ISBN 3805323328.
• Mayeske, Betty Jo B. Bakeries, bakers and bread at Pompeii : a study in social and economic history. — Univ. of Maryland, 1972.
• Voigt, Moritz. [www.archive.org/stream/rheinischesmuse63unkngoog#page/n126/mode/2up Die verschiedenen Sorten von Triticum, Weizen-Mehl und Brod bei den Römern] (нем.) // Rheinisches Museum für Philologie. — Frankfurt/Main, 1876. — Bd. 31. — S. 109—128.
• Weeber, Karl-Wilhelm. Alltag im Alten Rom: ein Lexikon. — Zürich: Artemis, 1997. — ISBN 3-7608-1140-X.

Ссылки

• [www.imperiumromanum.com Kultur/Kulinarium] (нем.). Проверено 16 февраля 2011. [www.webcitation.org/614p1Bouo Архивировано из первоисточника 20 августа 2011]. — сайт, посвящённый древнеримской культуре
• Hürbin, Werner. [www.augustaraurica.ch/publ/pdf/ABRZ04_deutsch_k.pdf Römisches Brot. Mahlen. Backen. Rezepte] (нем.). Augster Blätter zur Römerzeit 4. Проверено 15 мая 2011. [www.webcitation.org/61156dqwX Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Хлебопечение в Древнем Риме

Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».