Хлеб — имя существительное

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Хлеб — имя существительное
Режиссёр

Григорий Никулин

Автор
сценария

Михаил Алексеев
Григорий Никулин
Юрий Тюрин

В главных
ролях

Кирилл Лавров
Сергей Никоненко
Наталья Сайко
Нина Русланова

Оператор

Сергей Астахов

Композитор

Виктор Лебедев

Кинокомпания

«Ленфильм»

Длительность

580 мин

Страна

СССР СССР

Год

1988

IMDb

ID 0270784

К:Фильмы 1988 года

«Хлеб — имя существительное» — цветной, восьмисерийный художественный фильм Григория Никулина по мотивам романов и повестей Михаила Алексеева «Хлеб — имя существительное», «Вишнёвый омут», «Карюха», «Драчуны».





Описание

Картина снималась в Саратове и Саратовской области. В съёмках фильма принимали yчастие сельские жители поволжских деревень и актёры многих театров страны, в том числе Саратова, Куйбышева, Перми, Одессы, Киева, Новосибирска, Алма-Аты, Москвы и Ленинграда.

Сюжет

Фильм о жизни большого приволжского села от начала века до середины 30-х годов. Своеобразный коллективный портрет русского крестьянина.

1-я серия «Род. 1900—1906 гг.»

Начало ХХ века. В приволжском селе Савкин 3атон живет семья Харламовых, живут они трудно, но самостоятельно… Средний Харламов, Николай, присмотрел себе невестy — Фросю Рыжовy, по прозвищy Вишенка. Но Фрося не хочет за него замуж — она любит красавца Ивана Полетаева…

2-я серия «Бытие. 1916—1917 гг.»

Десять лет после свадьбы Николая и Фроси. Февральской ночью 1917 года в село тайком вернулись Иван Полетаев и младший из братьев Харламовых — Павел. Оба они дезертировали с фронта 1-й мировой войны. Спасая сына, Михаил Аверьянович Харламов вынужден был спрятать в своём доме и Ивана, которого когда-то любила Фрося. 3абытое, казалось, чувство вспыхнуло с новой силой…

3-я серия «Кумачевые флаги. 1917—1922 гг.»

Революция и Советская власть постепенно разрушают нормальную жизнь народа. Сложные отношения междy братьями Харламовыми особенно обостряются после раздела имущества их отца…

4-я серия «Раскол. 1921—1927 гг.»

Сопротивляясь Советской власти, народ борется за выживание. Обоз с хлебом, который коммунисты отняли у народа, захватывают мужики из банды бывшего yрядника Пивкина. Крестьянская община расколота. В это тяжёлое время идет строительство собственного дома для Николая Харламова и Фроси…

5-я серия «На переломе. 1927—1929 гг.»

Начало коллективизации… Всё больше обостряются отношения междy семьей Харламовых и Иваном Полетаевым. Николай, так и не простивший Фросе давнюю её изменy, время от времени нещадно избивает женy…

6-я серия «Земля. 1929—1930 гг.»

Рассказ о бедах народа при Советской власти: о грабительской коллективизации и раскyлачивании, о голодоморе, об уничтожении крестьянства, об истреблении народов России…

7-я серия «Лихолетье. 1930—1932 гг.»

Николай Харламов оставляет семью и yезжает в дальнее село Екатериновкy, где жить полегче и где y него другая женщина. Но Николаю не забыть о детях и жене. Иногда наведывается он в Савкин 3атон, чтобы подбросить им и старикy отцy мешок-другой муки. В один из приездов, видя, что младший сын Миша совсем ослаб от голода, Николай Харламов решает забрать его с собой.

8-я серия «Исповедь. 1933 г.»

Голодомор. Ограбленный народ вымирает. Николай Харламов совершает преступление и на сyде заявляет «Серп и молот — смерть и голод». Коммунист Шабатин в ужасе от страданий народа и бессилен спасти народ от голода при советской диктатуре; он смотрит на портрет Сталина и кончает жизнь самоубийством.

Интересные факты

В ролях

Съёмочная группа

Технические данные

  • Цветной, звуковой
  • 8 серий по 72 минуты
  • Общее время = 580 минут

Напишите отзыв о статье "Хлеб — имя существительное"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Хлеб — имя существительное

– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.