Хобокен (Нью-Джерси)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Город
Хобокен
Hoboken
Страна
США
Штат
Нью-Джерси
Округ
Координаты
Мэр
Доун Зиммер
Основан
Город с
Площадь
5,1 км²
Высота центра
9 м
Официальный язык
Население
50 005 человек (2010)
Плотность
11,675.4 чел./км²
Часовой пояс
Телефонный код
+1 201, 551
Почтовый индекс
07030
FIPS
34-32250
Официальный сайт

[www.hobokennj.org okennj.org]  (англ.)</div>

К:Населённые пункты, основанные в 1849 году

Хобокен (англ. Hoboken) — город в округе Хадсон, Нью-Джерси, США. По переписи 2010 года в США, население города составляло 50 005 человек. Город является частью Нью-Йоркской агломерации, на его территории расположен Терминал Хобокена — важнейший транспортный узел региона. Также Хобокен известен как место, где впервые прошёл первый документально зафиксированный бейсбольный матч в США. Кроме того, в городе располагается Политехнический институт Стивенса, один из старейших технических университетов в Соединённых Штатах. Хобокен был впервые заселён нидерландцами в качестве части колонии Новые Нидерланды в XVII веке. Хобокен был основан как отдельный район в 1849 г. и получил статус города в 1855.





География

Хобокен расположен на западном берегу реки Гудзон напротив районов Манхэттена (Нью-Йорк), Вест-Виллэдж и Челси (Нью-Йорк), между Уихоукен-Кав и Юнион-Сити (Нью-Джерси) на севере и Джерси-Сити (центр округа) на юге и западе[1].

По данным Бюро переписи США, город имеет общую площадь 5,1 км². 3,3 км² из них — суша и 1,8 км² — акватория, составляющая 35,35 % от общей площади.

Хобокен имеет сеть из 48 улиц, идущие с востока на запад улицы пронумерованы. Многие улицы, расположенные в направлении север-юг, названы в честь президентов США (Вашингтон, Адамс, Мэдисон, Монро), даже Clinton Street названа в честь политика XIX века Де Витта Клинтона.

Демография

Согласно переписи населения 2000 года, в городе проживают 38 577 человек (хотя последние данные переписи указывают на то, что население выросло до около 40 тыс. человек). Город состоит из 19 418 домашних хозяйств и 6 835 семей. Плотность населения составляет 11636,5 чел/км², четвёртая в стране после соседних сообществ Гуттенберг (Нью-Джерси), Юнион-Сити (Нью-Джерси) и Вест-Нью-Йорк[2]. Здесь расположены 19 915 построек со средней плотностью 6007,2 км². Расовый состав города следующий: 80,82 % — белые, 4,26 % — афроамериканцы, 0,16 % — коренные американцы, 4,31 % — азиаты, 0,05 % — уроженцы Океании, 7,63 % — другие, и 2,78 % — смешанные из двух и более рас. Кроме того, 20,18 % жителей определяют свою принадлежность к этносам испанцам или латинос.

Существуют 19 418 домашних хозяйств, из которых 11,4 % — семьи, имеющие детей в возрасте менее 18 лет, проживающих с ними, 23,8 % — пары, заключившие брак и живущие вместе, 9,0 % незамужние в данный момент женщины, 64,8 % не являются семьями. 41,8 % всех домашних хозяйств состоят из одного человека и 8,0 % состоят из человека в возрасте не менее 65 лет, проживающего в одиночку. В среднем, на одно домашнее хозяйство приходится 1,92 человека, а средняя семья состоит из 2,73 человека.

В городе имеется следующее возрастное распределение: 10,5 % — до 18 лет, 15,3 % от 18 до 24, 51,7 % от 25 до 44, 13,5 % от 45 до 64, и 9,0 % — старше 65 лет. Средний возраст — 30 лет. На каждые 100 женщин (в возрасте >18 лет) приходится 103,9 мужчин.

Средний заработок одного домашнего хозяйства составляет $62 550, средний заработок семьи — $67 500. Мужчины в среднем имеют доход $54 870 против $46 826 у женщин. Среднедушевой доход в городе составляет $43 195. 11,0 % населения и 10,0 % имеют доход ниже прожиточного минимума. Из общего числа населения, 23,6 % в возрасте до 18 лет и 20,7 % в возрасте не менее 65 лет зарабатывают ниже прожиточного минимума. Хобокен является спальным районом, где более 25 % населения (по данным за 2008 год) работают в сфере финансов или недвижимости[3].

История названия

Название «Хобокен» было выбрано полковником Джоном Стивенсоном, когда он купил землю, на части которой располагается город до сих пор.

Считается, что ленапе (называемые европейцами делавары) упоминали эту территорию как «земля курительной трубки», наиболее вероятно, в связи с мыльным камнем, собираемым здесь для высечения из него курительных трубок. Для обозначения местности использовалась фраза, впоследствии ставшая «Hopoghan Hackingh»[4].

Первыми европейцами, которые здесь обосновались, были нидерландские/фламандские поселенцы Новых Нидерландов, которые исказили фразу ленапе, хотя не существует известной документации, которая могла бы это подтвердить. Также нельзя подтвердить то, что американский Хобокен назван в честь фламандского городка Хобокен, присоединённого в 1983 году к Антверпену, Бельгия[5], чьё имя происходит от средненидерландского Hooghe Buechen или Hoge Beuken, что значит высокий берег[6]. Город был также упомянут как названный в честь семьи Van Hoboken, имевшей в XVII веке владение в Роттердаме, где до сих пор существует площадь, связанная с ними. Неизвестно, какую территорию называли на Jersey Dutch — наречии нидерландского языка, основанном на зееландском и фламандском с включениями из английского и, возможно, языка ленапе. На нём разговаривали в северном Нью-Джерси в течение XVIII—XIX вв.

Как и Вихоукен(Weehawken)- сосед с севера, Комьюнипо (Communipaw) и Харизмус (Harisimus) с юга, Хобокен в своё время звался по-разному на различных народных языках. Название Hoebuck, со старонидерландского — «высокая скала»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 5003 дня], использовалось в течение колониальной эпохи и позже писалось по-английски как Hobuck[7], Hobock[8] и Hoboocken[9].

История

Ранняя и колониальная эпохи

Хобокен изначально был островом, окружённым рекой Гудзон c востока и заливными территориями у подножья Палисадников Нью-Джерси на западе. Это был сезонный лагерь на территории хакенсаков[en] (подгруппы ленапе, называемой унами) — племени, которое поклонялось черепахе. Позже называемые как Делаверские индейцы, Ленапе верили, что они жили в течение более чем 2800 лет на землях вне и между реками Гудзон и Делавер. Первым европейцем, предъявившем права на территорию, был Генри Хадсон — англичанин, работавший в Голландской Ост-Индской компании, который бросил якорь своего корабля Halve Maen (полумесяц) в Вихоукенской бухте 2 октября 1609. Объединённая Новая Голландская Компания была создана для управления этой новой территорией, и в июне 1623 года Новая Голландия стала голландской колонией. В 1630 году Michael Pauw, бургомистр (глава города) Амстердама, и директор Голландской Вест-Индской компании получили грант на управление землёй в качестве патронов на условии, что они основывают колонию численностью не менее 50 человек в течение 4 лет на западном берегу реки, названной North River. Трое ленапе продали землю, на которой находится современный Хобокен (и часть Джерси-Сити) за 80 фатомов (146 м) вампума, 20 фатомов (37 м) ткани, 12 котелков, 6 ружей, 2 одеяла, 1 двойной котелок и пол-бочки пива. Эта сделка, датируемая по-разному: 12 июля и 22 ноября 1630, представляет собой самую раннюю передачу земли из известных. Pauw (чьё латинизированное имя — Павония (Pavonia)) не исполнил своих обязательств по заселению этой земли и был вынужден продать своё владение компании обратно в 1633 году. Позже оно было приобретено Хендриком Ван Ворстом (Hendrick Van Vorst), который сдал в аренду часть земли фермеру Аерту Ван Путтену (Aert Van Putten). В 1643 в северной части того, что сейчас известно как Касл-Пойнт (Castle Point), Ван Путтен построил дом и пивоварню, первую в Северной Америке. В ходе индейских и голландских рейдов и репрессалий Ван Путтен был убит, а его постройки разрушены, и всем жителям Павонии (под таким именем была известна колония) было предписано вернуться обратно в Новый Амстердам. Ухудшение отношений с Ленапе, изоляция острова, или относительно большое расстояние от Нового Амстердама могли лишить мужества большой части поселенцев. В 1664 году англичане захватили Новый Амстердам, встретив незначительное сопротивление, в том же году Николас Верлетт (Nicolas Verlett) подтвердил предыдущий патент на землю. В 1674-75 годах эта территория стала частью Ист-Джерси (East Jersey), провинция, разделённая в свою очередь на 4 административных округа, Хобокен стал частью округа Берген, в состав которого он входил до создания Хадсона 22 февраля 1840. Англоговорящие поселенцы (некоторые, приезжающие из Новой Англии) перемешались с голландцами, но этот район оставался малонаселённым и аграрным. В конечном счёте, земля перешла во владение Уильяма Баярда (William Bayard), который сначала поддерживал революционное дело, но стал лоялистом после падения Нью-Йорка в 1776 году, когда город и прилегающие территории, включая западный берег переименованной реки Хадсон, были захвачены британцами. В конце войны за независимость США собственность Баярда была конфискована Революционной администрацией Нью-Джерси. В 1784 году земля, описанная как «Ферма Уильяма Баярда в Хобуке (Hoebuck)», была куплена на аукционе Джоном Стивенсом за 18 тыс. фунтов стерлингов.

ΧΙΧ век

В первые годы XIX века полковник Джон Стивенс развивал прибрежную зону как место отдыха манхэттенцев — прибыльный источник доходов, который мог быть использован для тестировния его многочисленных изобретений. 11 октября 1811 года судно Стивенса Джулиана (Juliana) — первый в мире паром с паровым двигателем — начало работать на маршруте Манхэттен — Хобокен. В 1825 году он разработал и построил паровоз, обладающей достаточной тягой для перевозки нескольких пассажирских вагонов. В 1832 году была открыта Сивилльская пещера (Sybil’s Cave) — аттракцион с родниковой водой, ставший легендой, когда Эдгар По написал рассказ «Тайна Марии Роже» о событии, которое здесь произошло. (В конце 80-х годов XIX века, когда было обнаружено, что вода загрязнена, пещеру закрыли, а в 30-х годах залили бетоном.)

До своей смерти в 1838 году, Стивенс основал The Hoboken Land Improvement Company, которая в течение середины-конца XIX века управлялась его наследниками и спланировала постоянную систему улиц, жилых блоков и участков земли, строений и разработала расположение промышленных зон. В общем, жилищный фонд состоял из рядов каменных домов с общими стенами высотой в 3-5 этажей, некоторые из которых сохранились до сих пор, как показывает сетка улиц. Преимущество Хобокена как грузового порта и промышленного центра стало бесспорным.

Хобокен был изначально образован как район (township) Нью-Джерси 9 апреля 1849 года из частей района Северный Берген. С ростом населения и значимости, многие жители Хобокена видели необходимость в образовании полноправного города, и на референдуме, проведённом 29 марта 1855 был ратифицирован законодательный акт Нью-Джерси, подписанный днём ранее — так появился город Хобокен[10][11]. На последующих выборах Корнелиус В. Кликенер (Cornelius V. Clickener) стал первым мэром Хобокена. 15 марта 1859 года был создан район Вихоукен (Weehawken) из частей Хобокена и района Северный Берген (North Bergen Township)[10].

В 1870 году, на основании завещания Эдвина Стивенса (Edwin Stevens), был основан Политехнический институт Стивенса, расположен в Касл-Пойнт (Castle Point) — на территории бывшего поместья семьи Стивенсов.

В конце XIX века Хобокен был важным транспортным узлом — он использовался как порт многими торговыми путями, а «Делавэр, Лакаванна и Западная железная дорога» (англ. Delaware, Lackawanna and Western Railroad‎; позднее: «Железная дорога Эри Лакаванна» (Erie Lackawanna Railroad)) развивались в качестве железнодорожного терминала на побережье. Так же происходило в то время, когда иммигранты из Германии, поселившиеся в городе в течение почти всего века, стали преобладающей группой населения города, по крайней мере в силу того, что порт Хобокена был основной точкой назначения Hamburg America Line. В добавление к первостепенной отрасли промышленности — судостроительству, Хобокен стал домом для трёхэтажной фабрики Койффеля и Эссера (Keuffel and Esser). Хорошо известные компании, которые развивали своё присутствие в городе после смены веков — это Максвелл Хаус, Липтон, и Хостесс.

Место рождения бейсбола

Первый документально зафиксированный бейсбольный матч в истории США был проведён в Хобокене в 1846 году[12] между командами Knickerbocker Club и New York Nine на Елисейских Полях (Elysian Fields).

В 1845 году Knickerbocker Club, основанный Александром Картрайтом (Alexander Cartwright), начал использовать Елисейские Поля для проведения бейсбольных матчей п опричине отсутствия подходящей площадки в Манхэттене[13]. Членами команды являлись игроки St George’s Cricket Club, братья Гарри и Джордж Райт (Harry and George Wright) и Генри Чедвик (Henry Chadwick), журналист, придумавший термин «America’s Pastime».

В 1850-е несколько членов национальной ассоциации бейсболистов, базировавшихся в Манхэттене, использовали этк территорию в качестве своего домашнего поля, в то время, как St George’s продолжал организовывать международные матчи между Канадой, Англией и Соединёнными Штатами на этом поле. В 1859 All England Eleven — клуб профессиональных игроков в крикет — провёл матч с командой Соединённых Штатов в Хобокенк, легко одержав победу в местном соревновании. Сэм Райт (Sam Wright) и его сыновья Гарри (Harry) и Джордж Райт (George Wright) сыграли на чувствах проигравшей команды Соединённых Штатов, что непреднамеренно вызвало желание игроков поднять бейсбол на новый уровень. Генри Чедвик верил, что бейсбол, а не крикет должен стать «America’s Pastime» — игрой Америки. Он сделал вывод, что игроки-любители не имеют достаточно времени, необходимого для развития навыков игры до высокого уровня, который требуется от игроков-профессионалов. Гарри и Джордж Райт впоследствии стали первыми профессиональными бейсболистами в Америке, когда Аарон Чемпион увеличил финансовые вложения для основания клуба Cincinnati Red Stockings в 1869 году.

В 1865 в Хобокене был проведён матч чемпионата между командами Mutual Club из Нью-Йорка и Atlantic Club из Бруклина, на котором присутствовало около 20 000 болельщиков. Этот матч можно увидеть на литографии Currier & Ives «Национальная американская игра бейсбол».

C постройкой в Бруклине двух важных бейсбольных парков, обнесённых забором, организаторы матчей смогли взимать входную плату со зрителей, а известность Елисейских Полей снижалась. В 1868 году ведущий манхэттенский клуб, Mutual, перенёс свои домашние игры на Union Grounds в Бруклине. В 1880 основатели клубов New York Metropolitans и New York Giants в итоге унаследовали территорию бейсбольного парка в Манхэттене, ставшего известным как Polo Grounds.

«Рай, ад или Хобокен»

Когда США приняли решение вступить в Первую мировую войну, пирсы компании Hamburg-American Line были экспроприированы. Федеральный контроль над портом и антигерманские настроения привели к тому, что часть города существовала в условиях военного положения, и многие немцы были принудительно переселены на остров Эллис или вообще покинули страну. Хобокен стал основной точкой отправки более чем трёх миллионов солдат, известных как «doughboys». Их надежда на скорое возвращение была охарактеризована фразой генерала Першинга: «Рай, ад или Хобокен… в Рождество».

Между мировыми войнами

После войны итальянцы, большей частью из города-порта на адриатическом побережье Мофлетта, стали преобладающей этнической группой в городе наряду с ирландцами. В то время, как Хобокен переживал Депрессию, вакансии на судостроительных заводах и фабриках были по прежнему доступны, и съёмные квартиры были полностью заняты. Среднеевропейские евреи, по большей части немецкоговорящие, также иммигрировали в город и начинали заниматься малым бизнесом. Port Authority of New York and New Jersey был основан 30 апреля 1921 года.

Строительство тоннеля Холланда (под рекой Гудзон) было завершено в 1927, а Тоннеля Линкольна — в 1937, позволяя транспорту легче перемещаться между Нью-Джерси и Нью-Йорком параллельно водному пути.

После Второй мировой

Война послужила стимулом для многих отраслей промышленности города, являвшихся необходимыми для успеха в войне. В то время, как мужчины ушли на войну, многие женщины стали работать на фабриках, некоторые [фабрики](самая известная из которых — Todd Pacific Shipyards предлагали обучающие курсы и создавали другие стимулы. Несмотря на то, что демобилизованные мужчины воспользовались преимуществом по закону о жилье для солдат, многие люди, имеющие крепкие этнические и родовые корни в городе, решили остаться. В пятидесятые годы флагманами экономики Хобокена оставались компании Todd Shipyards, Maxwell House, Lipton Tea, Hostess и Bethlehem Steel, а также компании-владельцы крупных заводов города, которые ещё не занялись широким инвестированием инфраструктуры где-нибудь в другом месте. Союзы были сильны и выплачивали хорошую зарплату.

В шестидесятых годах, однако, многое начало разваливаться: жильё начала века стало выглядеть убого и казалось переполненным, судостроение было дешевле за границей, одноэтажные заводы, окружённые автостоянками, делали производство и распространение товара экономичнее, чем старые кирпичные строения на перегруженных городских улицах. Город нёс на себе тяжесть жестокого спада; в то время как промышленность пыталась прибегнуть к помощи дешёвой рабочей силы, портовые функции переходили к более доступному Newark Bay, а легко- и грузоавтомобильный, авиационный транспорт вытеснял железнодорожный и морской с ведущих позиций в транспортной системе Соединённых Штатов. Многие хобокенцы направились в предместья города, зачастую расположенные неподалёку от округов Берген (Bergen) и Пассаик (Passaic), и цены на жильё упали. Из активного портового города Хобокен превратился в медленно угасающую экономику. Хобокен часто включали в список городов Нью-Джерси, переживавших подобные явления, такие, как Патерсон (Paterson), Элизабет (Elizabeth), Камден (Camden) и соседний Джерси-Сити.

Старые экономические основы отжили своё, а на горизонте не виднелось ничего нового. Были предприняты попытки стабилизировать уровень населённости города разрушением так называемых трущоб вдоль River Street и строительством жилья среднего уровня на Marineview Plaza и в центре города, на Church Towers. Огромное количество разбросанного мусора и стаи бродячих полудиких собак стали привычными видами[14]. Несмотря на то, что город переживал далеко не лучшие дни, он никогда не был покинут. Благодаря новым волнам иммигрантов, прежде всего из Пуэрто-Рико, первые этажи жилых домов не были оставлены, а оставались витринами небольших магазинов. Washington Street, обычно именуемая «авеню», никогда не была заколочена досками, и тесно связанные районы сохранялись в качестве дома многим, кто всё ещё был горд за свой город. Стивенс оставил свою технологическую школу, Максвелл Хаус держал пыхтение машин вдали, и Bethlehem Steel продолжал селить моряков, чьи суда стояли в сухом доке. Американцы итальянского происхождения и другие вернулись в «старый район» для торговли деликатесами. Некоторые улицы были непредвиденными, но большинство не было втянуто в ночь.

В порту

Побережье определяет Хобокен как изначально портовый город и является основным двигателем экономики с середины XIX до середины XX вв., когда он стал преимущественно промышленным (и по большей части недоступным общественности). Огромные заводы Липтон и Максвелл Хаус, сухие доки Bethlehem Steel доминировали в северной части в течение многих лет. Южная часть (которая являлась опорным пунктом Hamburg-American Line на Американском континенте) была конфискована федеральным правительством путём принудительного отчуждения частной собственности (eminent domain) в начале Первой мировой войны, после которой она стала (вместе оставшейся частью округа Гудзон) главным грузовым портом восточного побережья США. В порту, регулярно попадающий в пятёрку лучших фильмов в истории США, был снят в Хобокене, ярко описывающий суровость и трагичности жизни грузчиков и проникновение организованной преступности в профсоюзные организации.

С постройкой системы межштатных автомагистралей и применением контейнеров (особенно в портовом терминале Newark-Elizabeth Marine), сухие доки устарели и работа с ними, по большей или меньшей части, прекращена. Район вокруг River Street, известный как «Barbary Coast» (берег варваров) за его бары и гостиницы (которые были домом для многих докеров, моряков, морских торговцев и других людей, чья жизнь была связана с морем), являлся частью плана перестроения города. Хотя контроль над конфискованной территорией вернулся к городу в пятидесятых годах, полные договоры аренды с Port Authority дало ему возможность немного влиять на его управление. В восьмидесятых побережье господствовало в политике Хобокена, с помощью различных групп граждан и правительства вовлекаясь в иногда грязные, иногда абсурдные дела, приводившие к судебным разбирательствам.

До и в новом тысячелетии

Известные жители и уроженцы

В Хобокене родился Фрэнк Синатра. В Хобокене снимается популярное американское реалити-шоу Jersey Shore.

Хобокен – родина актёра и музыканта Эзры Миллера.

Известный американский кондитер Бадди Валастро также родился и вырос в Хобокене.

Напишите отзыв о статье "Хобокен (Нью-Джерси)"

Примечания

  1. Гобокэн // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. Бюро переписи США, [www.census.gov/prod/cen2000/phc3-us-pt1.pdf 2000 Census of Population and Housing, Population and Housing Unit Counts PHC-3-1 United States Summary], Вашингтон, Округ Колумбия, 2004, стр. 105—159, доступен 24 ноября 2006.
  3. ABC Eyewitness News. 29 сентября, 2008, передача в 18-00 по североамериканскому восточному времени broadcast.
  4. [www.hobokenmuseum.org/abridged_history.htm HM-hist «The Abridged History of Hoboken», Hoboken Museum, в доступе с 24-11-2006.]
  5. [members.home.nl/pushkar/oranje11.html#1626 Nederlandse Geschiedenis, 1600—1700]
  6. [www.netherlands-embassy.org/article.asp?articleref=AR00000382EN U.S. Towns and Cities with Dutch Names], Embassy of the Netherlands. В доступе с 24 ноября 2006.
  7. Hoboken Reporter Jan 16, 2005
  8. [memory.loc.gov/cgi-bin/map_item.pl Library of Congress Web Site Unavailable (Library of Congress)]
  9. files.usgwarchives.org/nj/statewide/history/colrec/vol21/v21-01.txt
  10. 1 2 «The Story of New Jersey’s Civil Boundaries: 1606—1968», John P. Snyder, Bureau of Geology and Topography; Trenton, New Jersey; 1969. p. 148.
  11. "How Hoboken became a city, " [www.hudsonreporter.com/site/index.cfm?newsid=15203872&BRD=1291&PAG=461&dept_id=523584&rfi=8 Part I], [www.hudsonreporter.com/site/index.cfm?newsid=15203874&BRD=1291&PAG=461&dept_id=523584&rfi=8 Part II], [www.hudsonreporter.com/site/index.cfm?newsid=15203878&BRD=1291&PAG=461&dept_id=523584&rfi=8 Part III], Hoboken Reporter, 27 марта, 3 апреля, and 10 апреля 2005.
  12. *Sullivan Dean. Early Innings: A Documentary History of Baseball, 1825-1908. — U of Nebraska Press, 1997. — ISBN 0803292449.
  13. Nieves, Evelyn. [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9E0DE1D71239F930A35757C0A960958260 Our Towns;In Hoboken, Dreams of Eclipsing the Cooperstown Baseball Legend], The New York Times (1996-04-03). Проверено 26 октября 2007.
  14. Martin, Antoinette. [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9E0CE0DF1431F933A2575BC0A9659C8B63 «In the Region/New Jersey; Residences Flower in a Once-Seedy Hoboken Area»], The New York Times, August 10, 2003. Accessed October 26, 2007. «The area back from the Hudson River, along streets named for presidents — Adams, Jackson, Jefferson, Madison, Monroe — was sketchy, Mr. Geibel said, and marked by old warehouses, boarded-up windows, raw sewage coming out of pipes and packs of wild dogs running in the streets.»


Отрывок, характеризующий Хобокен (Нью-Джерси)


Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Хобокен_(Нью-Джерси)&oldid=80887280»