Хованщина (опера)
Поделись знанием:
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
| Хованщина | |
 Фёдор Шаляпин в роли Досифея (1912) | |
| Композитор |
М. П. Мусоргский |
|---|---|
| Автор(ы) либретто | |
| Действий |
5 |
| Год создания |
1883 |
| Первая постановка | |
| Место первой постановки | |
«Хова́нщина» — народная музыкальная драма Модеста Петровича Мусоргского в 5 действиях, 6 картинах на собственное либретто, основанное на исторических событиях 1682 года.
Содержание
Историческая основа сюжета
Хованщина — события 1682 г., короткий период всевластия в Москве князя Ивана Хованского, назначенного царевной Софьей после стрелецкого бунта начальником стрелецкого приказа. Хованский пользовался огромной популярностью, стрельцы даже называли его «батей». Лето 1682 г. было отмечено активизацией старообрядцев, надеявшихся при помощи Хованского одолеть официальную церковь, поддерживаемую Софьей, и вернуть Русь к «старой вере». Кульминацией стал диспут о вере в Грановитой палате Московского кремля (5 июля 1682 г.), который свёлся к взаимным обвинениям сторон в ереси и невежестве. Однако старообрядцы, покинув Кремль, всенародно объявили на Красной площади о своей полной победе. Эта история окончательно развела Софью с её выдвиженцем Хованским. Не прошло и трёх месяцев, как правительница нашла способ расправиться с вожаком стрельцов: 17 сентября 1682 г. Иван Хованский и его сын Андрей были арестованы сторонниками Софьи и в тот же день без суда казнены. Новым начальником стрелецкого приказа был назначен Фёдор Шакловитый.
Только семь лет спустя власть перешла из рук царевны Софьи в руки Петра. 7 августа 1689 год Софья велела Шакловитому снарядить побольше стрельцов в Кремль, будто бы для сопровождения её в Донской монастырь на богомолье. Распространился слух, что на самом деле стрелецкие полки готовят к походу на Преображенское, чтобы побить всех сторонников Петра. Получив известие об этом, Пётр с небольшой свитой укрылся в Троице-Сергиевом монастыре. 8 августа сюда пришли «потешные» полки с артиллерией. Через несколько дней Пётр приказал идти к Троице всем другим находившимся в Москве полкам. Большая часть войск повиновалось законному царю. Лишившаяся власти царевна Софья вскоре была заключена в Новодевичий монастырь, а её фаворит князь Василий Голицын отправлен в ссылку. Фёдор Шакловитый был казнён.
Действующие лица
- Князь Иван Хованский, начальник стрельцов — бас
- Князь Андрей Хованский, его сын — тенор
- Князь Василий Голицин — тенор
- Шакловитый, боярин — баритон
- Досифей, глава раскольников — бас
- Марфа, раскольница — меццо-сопрано
- Сусанна, старая раскольница — сопрано
- Подьячий — тенор
- Эмма, девушка из Немецкой слободы — сопрано
- Пастор — баритон
- Варсонофьев, приниженный Голицына — бас
- Кузька, стрелец — баритон
- 1-й стрелец — бас
- 2-й стрелец — баритон
- 3-й стрелец — тенор
- Клеврет Князя Голицина — тенор
Московские пришлые люди, стрельцы, раскольники, сенные девушки и персидские рабыни князя Хованского, петровские «потешные», народ.
Драматургия и музыка
В реальных событиях Хованщины 1682 года 10-летний царь Пётр не принимал никакого участия. Однако Мусоргский хотел показать переход власти из рук царевны Софьи в руки Петра. Поэтому в либретто его оперы причудливо смешаны события 1682 и 1689 годов. Мусоргский показывает враждебные Петру силы: стрельцов, возглавляемых князем Хованским; князя Голицына, фаворита Софьи; старообрядцев во главе с Досифеем. Если князь Хованский, потакая во всём стрельцам, стремится к царской власти, то сами стрельцы показаны как темная масса, используемая в чужих интересах. Старообрядцы представлены как мужественные люди, идущие на самосожжение ради веры.
Огромная роль в развитии действия принадлежит народу — ещё в большей степени, чем в «Борисе Годунове». Хоры очень разнообразны. Не менее ярко воплощены индивидуальные образы: надменного и самовластного Хованского; лукавого и самовлюблённого Голицына; величественного Досифея; сильной, порывистой, страстной, готовой на подвиг Марфы; мятущегося и слабого Андрея Хованского; патриотически настроенного и на всё способного ради спасения Руси Шакловитого; весёлого и бесшабашного молодого стрельца Кузьки; трусливого и корыстолюбивого подьячего.
Из музыки «Хованщины» наиболее известны: вступление («Рассвет на Москве-реке»); сцена гадания Марфы из 2-го действия («Силы потайные, силы великие»); песня Марфы («Исходила младёшенька») и ария Шакловитого из 3-го действия («Спит стрелецкое гнездо»); антракт к 4-му действию («Поезд Голицына»); «Пляски персидок» из 4-го действия.
История создания и варианты оркестровки
«Хованщина» была задумана Мусоргским в 1872 году. Он писал её (с перерывами) до самых последних дней своей жизни, но так и не довёл до конца. Недописанной осталась музыка 2-го действия (рукопись обрывается на словах Шакловитого «И велел сыскать…») и 5-го действия. Некоторая часть автографов утеряна, в том числе «Любовное отпевание Марфы», которым Мусоргский особенно гордился[1]. Бо́льшая часть музыки, которая была записана композитором в виде клавира, не была оркестрована. В оркестровке Мусоргского сохранились только хор стрельцов «Поднимайтесь, молодцы» и песня Марфы (оба фрагмента из 3-го действия).
Всю оперу оркестровал впервые Николай Андреевич Римский-Корсаков, предпочитавший называть свою работу не оркестровкой, а обработкой. Исходя из собственных профессиональных убеждений и учитывая требования времени, он значительно сократил оперу, дописал необходимые связки, изменил голосоведение и гармонию Мусоргского. Партитура Римского-Корсакова была издана в 1883 г.
В 1931 г. опера была оркестрована Борисом Владимировичем Асафьевым
В 1958 г. Дмитрий Шостакович по авторскому клавиру, изданному П. Ламмом (1932) сделал новую оркестровку. Именно этот вариант использован в фильме-опере «Хованщина» (1959 г., режиссёр Вера Строева, сценарист и редактор-аранжировщик Д. Д. Шостакович). В 1960 году опера в данной редакции была поставлена в Ленинграде в Кировском (Мариинском) театре. Партитура Шостаковича издана в 1963 году.
Собственную версию заключительного хора (в сцене самосожжения раскольников) написал И. Ф. Стравинский, совместно с М. Равелем подготовивший новую редакцию оперы для постановки в 1913 году в Париже труппой С. Дягилева. В этой редакции использовалась оркестровка Римского-Корсакова, а работа Стравинского и Равеля заключалась в восстановлении (в отдельных случаях — реконструкции) и оркестровке фрагментов, не вошедших в редакцию Римского-Корсакова. Клавир заключительного хора И. Ф. Стравинского, прежде считавшийся утерянным, сохранился в архиве дирижёра Г. В. Фурмана и был обнаружен его наследниками в 1994 году[2]
Постановки оперы
При жизни Мусоргского опера не исполнялась. Первые постановки:
- в Петербурге: силами Музыкально-драматического кружка любителей, в зале И. А. Кононова[3], 9 февраля 1886 года, дирижировал Э. Ю. Гольдштейн.
- в Киеве: Антреприза И. Я. Сетова, в помещении Городского театра, 26 октября 1892 года.
- в Москве: Русская частная опера С. И. Мамонтова, в помещении театра Г. Г. Солодовникова, 12 ноября 1897 года. Дирижёр Е. Д. Эспозито, Досифей — Ф. И. Шаляпин, художники А. М. Васнецов, К. А. Коровин и С. В. Малютин.
- 20 ноября 1912 г. — опера была поставлена в Мариинском театре.
- 1912 г. — опера была поставлена в Большом театре. Партию Досифея исполнял Ф. Шаляпин, партию Марфы — Е. Збруева.
Впервые за границей опера была поставлена в 1913 г., в Театре Елисейских Полей (Париж), в редакции И.Ф. Стравинского и М. Равеля. Вслед за этим началась всемирная слава оперы, входящей ныне в репертуар крупнейших театров мира: Барселона (1923), Франкфурт-на-Майне (1924), Милан (1926), Дрезден (1927), США (1931), Берлин (1958), Лондон, Белград и др.
Наиболее значительные постановки советского времени:
- Москва, Большой театр СССР, 1950 г. Режиссёр-постановщик Леонид Баратов, художник-постановщик Фёдор Федоровский, дирижёр-постановщик Николай Голованов (редакция Римского-Корсакова). 1950 году создателям спектакля была вручена Сталинская премия первой степени. Была в репертуаре театра до 2005 года.
- Ленинград, Ленинградский театр оперы и балета имени Кирова, 1960 г. (Режиссёр-постановщик Леонид Баратов, художник-постановщик Фёдор Федоровский, дирижёр-постановщик Борис Хайкин) Возобновлена в 2000 году.
Крупнейшие исполнители: А. Пирогов, М. Рейзен, А. Огнивцев, И. Петров, Н. Обухова, С. Преображенская, М. Максакова, В. Давыдова, Б. Штоколов и др.
- 1999 г. — Саратовский театр оперы и балета. Дирижёр — Юрий Кочнев. Исполнители: Князь Хованский — Владимир Верин, Андрей Хованский — Владимир Щербаков, князь Голицын — Юрий Муллаев, Досифей — Николай Брятко, Марфа — Елена Манистина, Шакловитый — Юрий Нечаев, Подьячий — Нурлан Бекмухамбетов.
- 2014 г. — Венская государственная опера. Дирижер — Семен Бычков. Режиссёр — Лев Додин. Художник — Александр Боровский. Иван Хованский — Дмитрий Белосельский, Андрей Хованский — Кристофер Вентрис, Князь Голицин - Герберт Липперт, Шакловитый — Евгений Никитин, Досифей — Аин Ангер, Марфа — Елена Максимова, Подьячий — Норберт Эрнст.
Записи
Аудиозаписи
| Год | Организация | Дирижёр | Солисты | Издатель и каталожный номер | Автор редакции | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1946 | Хор и оркестр Кировского театра | Борис Хайкин | Досифей — Марк Рейзен, Марфа — Софья Преображенская, Иван Хованский — Борис Фрейдков, Шакловитый — Иван Шашков, Андрей Хованский — Иван Нечаев, Голицын — Владимир Ульянов, Подьячий — Яков Мищенко, Эмма — Валентина Волокитина, Сусанна — Нина Серваль, Кузька — Лаврентий Ярошенко | «Мелодия», Д-02269-76 (1954), Д 011089-94 (1962) | Римский-Корсаков | |
| 1950 | Метрополитен-опера (Нью-Йорк) | Эмиль Купер | Досифей — Jerome Hines, Марфа — Risë Stevens, Иван Хованский — Lawrence Tibbett, Шакловитый — Robert Weede, Андрей Хованский — Brian Sullivan, Голицын — Charles Kullman, Подьячий — Leslie Chabay, Эмма — Anne Bollinger, Сусанна — Polyna Stoska, Кузька — Clifford Harvuot | Unique Opera Records UORC 295; Omega Opera Archive 219 (& 1465); Bensar OL 12977 (BRO 124200) | На английском | |
| 1951 | Хор и оркестр Большого театра | Василий Небольсин | Досифей — Марк Рейзен, Марфа — Мария Максакова, Иван Хованский — Алексей Кривченя, Шакловитый — Алексей Иванов, Андрей Хованский — Григорий Большаков, Голицын — Никандр Ханаев, Подьячий — Тихон Черняков, Эмма — Н. Косицына, Кузька — Михаил Сказин, Пастор — Сергей Красовский, Варсонофьев — Всеволод Тютюнник | Д 01712-19 (1954) | Римский-Корсаков | |
| 1954 | Хор и оркестр Белградской оперы | Крешимир Баранович | Досифей — Мирослав Чангалович, Марфа — Мелания Бугаринович, Иван Хованский — Жарко Цвеич, Шакловитый — Душан Попович, Андрей Хованский — Александар Маринкович, Голицын — Драго Старц | DECCA, Югославия, LXT 5045-5048 | Римский-Корсаков | |
| 1958 | Хор и Национальный симфонический оркестр Итальянского радио (Рим) | Артур Родзинский | Досифей — Борис Христов, Марфа — Ирен Компанеец, Иван Хованский — Марио Петри, Шакловитый — Микеле Маласпина, Андрей Хованский — Амедео Бердини, Голицын — Мирто Пикки | Datum DAT 12320, Stradivarius STV DTM 12320, VAI VAIA 1052-2 (1994) | Римский-Корсаков | На итальянском |
| 1962 | Театр "Колон" (Буэнос-Айрес) | Мильтиадес Каридис | Досифей — Miroslav Changalovich, Марфа — Mariana Radev, Иван Хованский — Jorge (Giorgio) Algorta, Шакловитый — Gian-Piero (Giampietro) Mastromei, Андрей Хованский — Eugenio Valori, Голицын — Carlos (Carlo) Cossutta, Подьячий — Nino Falzetti, Эмма — María Altamura, Кузька — Ricardo Catena | Omega Opera Archive 4068 | На итальянском | |
| 1971 | Хор "Светослав Обретенов", оркестр Софийской национальной оперы | Атанас Маргаритов | Досифей — Никола Гюзелев, Марфа — Alexandrina Milcheva(-Nonova), Иван Хованский — Dimiter (Dimitar) Petkov, Шакловитый — Stoyan Popov, Андрей Хованский — Ljubomir Bodurov, Голицын — Lyuben Mikhailov, Подьячий — Milen Paunov, Эмма — Maria Dimchevska, Сусанна — Nadejda Dobrianova | Balkanton BOA 1439-42; Harmoni Mundi HMU 4-124; Capriccio 10 789-91 | Римский-Корсаков | |
| 1972 | Ковент-Гарден (Лондон) | Эдвард Даунс | Досифей — Martti Talvela, Марфа — Yvonne Minton, Иван Хованский — David Ward, Шакловитый — Donald McIntyre, Андрей Хованский — John Dobson, Голицын — Robert Tear, Подьячий — Francis Egerton, Эмма — Anne Pashley | Oriel Music Society OMS 300 (2002) | ||
| 1973 | Хор и Национальный симфонический оркестр Итальянского радио (Рим) | Бого Лескович | Досифей — Чезаре Сьепи, Марфа — Фьоренца Коссотто, Иван Хованский — Николай Гяуров, Шакловитый — З. Нимсгерн, Андрей Хованский — В. Лукетти, Голицын — Людовик Шписс | Historical Recording Enterprises HRE 367-4, Bella Voce BLV 107 402 (1996) | Шостакович | На итальянском |
| 1973 | Хор и оркестр Большого театра | Борис Хайкин | Досифей — Александр Огнивцев, Марфа — Ирина Архипова, Иван Хованский — Алексей Кривченя, Шакловитый — Виктор Нечипайло, Андрей Хованский — Владислав Пьявко, Голицын — Алексей Масленников, Подьячий — Геннадий Ефимов, Эмма — Тамара Сорокина, Сусанна — Татьяна Тугаринова | «Мелодия», С10 05109-16 (1974) | Римский-Корсаков | |
| 1975 | Атанас Маргаритов | Досифей — Никола Гюзелев, Марфа — Boika Kossev, Иван Хованский — Николай Гяуров, Шакловитый — Stoyan Popov, Андрей Хованский — Lyuben Mikhailov, Голицын — Ljubomir Bodurov, Эмма — Maria Dimchevska, Сусанна — Nadia Sharkova | ||||
| 1976 | Лирическая опера Чикаго | Бруно Бартолетти | Досифей — Peter Lagger, Марфа — Viorica Cortez, Иван Хованский — Николай Гяуров, Шакловитый — Norman Mittelman, Андрей Хованский — Frank Little, Голицын — Jack (Jacques) Trussel, Подьячий — Florindo Andreolli, Эмма — Ellen Shade | |||
| 1981 | New York Opera Orchestra | Ив Куэлер | Досифей — Paul Plishka, Марфа — Stefania Toczyska, Иван Хованский — Leonard Mróz, Шакловитый — Allan Monk, Андрей Хованский — Denés Gulyás, Голицын — Peter Kazaras, Подьячий — David Britton, Эмма — Ana Alexieva, Сусанна — April Evans | BJRS 1581-3 | Шостакович | |
| 1982 | Театр "Колон" (Буэнос-Айрес) | Александр Лазарев | Досифей — Евгений Нестеренко, Марфа — Елена Образцова, Иван Хованский — Никола Гюзелев, Шакловитый — Levon Boghossian, Андрей Хованский — Владимир Щербаков, Голицын — Liborio Simonella, Подьячий — José Nait, Эмма —Ema Gaba | Omega Opera Archive 3390 | ||
| 1986 | Метрополитен-опера (Нью-Йорк) | Неэме Ярви | Досифей — Martti Talvela, Марфа — Helga Dernesch, Иван Хованский — Aage Haugland, Шакловитый — Allan Monk, Андрей Хованский — Vladimir Popov, Голицын — Wieslaw Ochman, Подьячий — Andrea Velis, Эмма — Natalia Rom | The Opera Lovers KHO 198601 | ||
| 1986 | Хор и оркестр Софийской национальной оперы | Эмил Чакыров | Досифей — Никола Гюзелев, Марфа — Александрина Милчева, Иван Хованский — Николай Гяуров, Шакловитый — Стоян Попов, Андрей Хованский — Здравко Гаджев, Голицын — Калуди Калудов | Sony Classical 40-45831 (1990), Sony Classical CD 45831 (1990) | Шостакович | |
| 1988 | Хор и оркестр Большого театра | Марк Эрмлер | Досифей — Евгений Нестеренко, Марфа — Елена Образцова, Иван Хованский — Артур Эйзен, Шакловитый — Юрий Григорьев, Андрей Хованский — Владимир Щербаков, Голицын — Евгений Райков, Подьячий — Александр Архипов, Эмма — Ирина Удалова, Сусанна — Ольга Терюшнова | «Мелодия», А10 00445-52 (1989) | Римский-Корсаков | |
| 1989 | Хор и оркестр Венской государственной оперы | Клаудио Аббадо | Досифей — Паата Бурчуладзе, Марфа — Марьяна Липовшек, Иван Хованский — Ааге Хаугланд, Шакловитый — Анатолий Кочерга, Андрей Хованский — Владимир Атлантов, Голицын — Владимир Попов | Deutsche Grammophon | Шостакович | |
| 198? | Хор и оркестр Софийской национальной оперы | Руслан Райчев | Досифей — Никола Гюзелев, Марфа —Stefka Mineva, Иван Хованский — Stefan Elenkov, Шакловитый — Stoyan Popov, Андрей Хованский — Zdravko Gadjev, Голицын — Ljubomir Bodurov, Подьячий — Angel Petkov, Эмма — Sonya Marinova | Gega GD 113-115 | Шостакович | |
| 1991 | Хор и оркестр Мариинского театра | Валерий Гергиев | Досифей — Николай Охотников, Марфа — Ольга Бородина, Иван Хованский — Булат Минжилкиев, Шакловитый — Валерий Алексеев, Андрей Хованский — Владимир Галузин, Голицын — Алексей Стеблянко, Эмма — Елена Прокина, Подьячий — Константин Плужников, Сусанна — Евгения Целовальник, Кузька — Николай Гассиев | Philips 432 147-2 (1992) | Шостакович |
Источники: [operadis-opera-discography.org.uk/CLMUKHOV.HTM], [records.su/]
Видеозаписи
| Год | Организация | Дирижёр | Солисты | Производитель | Автор редакции | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1979 | Хор и оркестр Большого театра | Юрий Симонов | Досифей — Евгений Нестеренко, Марфа — Ирина Архипова, Иван Хованский — Александр Ведерников, Голицын — Евгений Райков, Шакловитый — Вячеслав Романовский, Андрей Хованский — Георгий Андрющенко, подьячий — Виталий Власов, Эмма — Маргарита Миглау, Варфоносьев — Валерий Ярославцев | Римский-Корсаков | ||
| 1989 | Хор и оркестр Венской государственной оперы | Клаудио Аббадо | Досифей — Паата Бурчуладзе, Марфа — Людмила Шемчук, Иван Хованский — Николай Гяуров, Шакловитый — Анатолий Кочерга, Андрей Хованский — Владимир Атлантов, Голицын — Юрий Марусин | Pioneer PLMCC 00631; ArtHaus Musik 100 310 (2004); Virgin 070 015-3; Polygram Vidéo 070 080-3 | Шостакович | |
| 1991 | Хор и оркестр Мариинского театра | Валерий Гергиев | Досифей — Николай Охотников, Марфа — Ольга Бородина, Иван Хованский — Булат Минжилкиев, Шакловитый — Валерий Алексеев, Андрей Хованский — Владимир Галузин, Голицын — Алексей Стеблянко, Эмма — Елена Прокина, Подьячий — Константин Плужников, Сусанна — Евгения Целовальник, Кузька — Николай Гассиев | Immortal IMM 950014 (2004) | Шостакович | |
| 1992 | Хор и оркестр Мариинского театра | Валерий Гергиев | Досифей — Николай Охотников, Марфа — Ольга Бородина, Иван Хованский — Булат Минжилкиев, Шакловитый — Вясеслав Трофимов, Андрей Хованский — Юрий Марусин, Голицын, Подьячий — Константин Плужников, Эмма — Татьяна Кравцова, Сусанна — Евгения Целовальник, Кузька — Николай Гассиев | Philips 070 533 869.95; Philips 070 433-1; Philips 400 070 533- 1; Philips 070 433-3 | Шостакович | |
| 2003 | Театр рояль де ла Монне (Брюссель) | Казуши Оно | Досифей — Анатолий Кочерга, Марфа — Елена Заремба, Иван Хованский — Willard White, Шакловитый — Ronnie Johansen, Андрей Хованский — Pär Lindskog, Голицын —Glenn Winslade, Эмма — Hélène Bernardy, Подьячий — Robin Leggate | Encore DVD 2428 (2006) | ||
| 2007 | Оперный театр «Лисео» (Барселона) | Михаэль Бодер | Досифей — Владимир Ванеев, Марфа — Елена Заремба, Иван Хованский — Владимир Огновенко, Шакловитый — Николай Путилин, Андрей Хованский — Владимир Галузин, Голицын — Роберт Брубейкер, Эмма — Наталья Тымченко, Подьячий — Грэхэм Кларк | Opus Arte OA 0989 D (2008) | ||
| 2007 | Баварская государственная опера | Кент Нагано | Досифей — Анатолий Кочерга, Марфа — Дорис Соффел, Иван Хованский — Паата Бурчуладзе, Шакловитый — Валерий Алексеев, Андрей Хованский — Клаус Флориан Вогт, Голицын — Джон Дасак | Encore DVD 3318 (2008) |
Источники: [operadis-opera-discography.org.uk/CLMUKHOV.HTM], [www.operaclass.com/catalogo/opera.asp?idOpera=218&idCat=oc&idioma=]
Фильмография
| Год | Организация | Дирижёр / Режиссёр | Солисты | Производитель | Автор редакции | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|---|
| 1959 | Хор и оркестр Большого театра | Евгений Светланов / Вера Строева | Досифей — Марк Рейзен, Марфа — Кира Леонова, Иван Хованский — Алексей Кривченя, Голицын — Владимир Петров, Шакловитый — Евгений Кибкало, Андрей Хованский — Антон Григорьев, Эмма — Вивея Громова, пленница-персидка — Майя Плисецкая | Мосфильм | Шостакович |
Напишите отзыв о статье "Хованщина (опера)"
Примечания
- ↑ Существование «Любовного отпевания» бесспорно, его неоднократно исполняла в концертах Д. М. Леонова ещё при жизни композитора.
- ↑ [nv.mosconsv.ru/wp-content/media/timofeev.pdf Ярослав Тимофеев, О рукописи заключительного хора Стравинского к «Хованщине» Мусоргского]
- ↑ Иван Алексеевич Кононов — почётный гражданин Петербурга, владелец (среди прочей недвижимости) дома на Большой Морской ул., 16, в большом актовом зале которого в 1860-90 гг. устраивались многие примечательные спектакли и концерты.
 |
В данной статье имеется список источников или внешних ссылок, но источники отдельных утверждений остаются неясными из-за отсутствия сносок. Утверждения, не подкреплённые источниками, могут быть поставлены под сомнение и удалены. Вы можете улучшить статью, внеся более точные указания на источники.
|
Ссылки
- [www.mussorgsky.ru/hovan.html История, сюжет, запись в mp3, дискография оперы на сайте Мусоргский.ru]
- [100oper.nm.ru/081.html Краткое содержание (синопсис) оперы «Хованщина» на сайте «100 опер»]
- [home.tiscali.cz/ist987/libreta/chovanstina.html Либретто]
- [classiclive.org/index.php?option=com_content&view=article&id=87:2011-05-04-15-25-03&catid=59:2011-05-02-07-39-20&Itemid=82 Сюжет и либретто оперы Хованщина]
| ||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Хованщина (опера)
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
