Хождение в Каноссу

Хождение в Каноссу, или Каносское унижение (нем. Gang nach Canossa, Canossagang; итал. l'umiliazione di Canossa) — датированный 1077 годом эпизод из истории средневековой Европы, связанный с борьбой римских пап с императорами Священной Римской империи. Эпизод ознаменовал победу папы Григория VII над императором Генрихом IV. Под хождением в Каноссу понимают само путешествие Генриха IV из Шпейера в Каноссу и связанные с ним события, произошедшие в январе 1077 года.

Историческая справка

См. также: Борьба за инвеституру и Вормсский конкордат

В начале своего пребывания на посту папы римского Григорий VII попытался реформировать процесс инвеституры, но встретил противодействие со стороны императора Священной Римской империи Генриха IV. Генрих при этом утверждал, что ратует за сохранение устоявшегося права императоров «вводить в должность» епископов и других священнослужителей. Генрих отказался признавать Григория в качестве папы римского; в ответ Григорий отлучил императора и объявил его правление незаконным. Об отлучении было объявлено в Великопостном синоде 1076 года, в Риме. Григорий заявил также, что ровно через год отлучение станет постоянным и необратимым.

Путешествие

9 июня 1075 при Лангензальце произошла битва между силами Генриха IV и саксонскими мятежниками, в которой Генрих одержал верх.

Позже, 16 октября 1076 года в Оппенхайме патриарх Аквилеи и папский легат встретились с германскими князьями. На этой встрече князья принесли клятву не признавать Генриха до тех пор, пока отлучение не будет снято. Стремясь избежать новых восстаний германской аристократии, Генрих понял, что должен встретиться с папой. Следуя предложению своих оппонентов, Генрих назначил Григорию VII встречу в Аугсбурге.

Генрих IV начал свою поездку из Шпейера и, двигаясь к югу, нашёл своё положение ненадёжным. Он по-прежнему пользовался поддержкой простонародья, но знать постоянно угрожала избрать нового правителя. Генриху нужно было срочно закрепить своё положение прежде, чем наступит срок, данный ему папой.

Генрих пересёк Альпы через перевал Мон-Сенис и принял покаяние: надел власяницу и, как утверждается, пошёл босиком. Предположительно, многие из его свиты также сняли обувь. 25 января 1077 года Генрих IV достиг врат Каноссы.

В крепости

Григорий VII, однако, отказался принять Генриха. Согласно сведениям из первых рук (письмам, которые Генрих и Григорий написали в последующие годы), Генрих ждал у ворот крепости три дня. Всё это время он не снимал власяницы и постился. Считается, что значительную часть этого времени Генрих провёл в деревне у подножия холма, хотя в средневековых источниках этого не утверждается.

28 января ворота открылись, и Генриха впустили в крепость. Средневековые источники сообщают, что он встал на колени перед папой Григорием и просил его о прощении. Григорий простил императора и призвал его вернуться в лоно церкви. В тот же вечер Григорий, Генрих и Матильда Тосканская разделили причастие в соборе святого Николая в крепости, что означало официальное снятие отлучения.

Генрих быстро вернулся к управлению империей, а Григорий и Матильда провели ещё несколько месяцев в крепости и других частях Тосканы. Позже историки выдвигали версию о том, будто между ними существовала любовная связь (в частности, этим обвинением пользовались протестантские историки XVII столетия), но если по этому поводу и существовали какие-либо свидетельства, то до наших дней они не сохранились.

Историческое значение

Немедленные последствия встречи в Каноссе оказались достаточно малы. Хотя Генрих IV вернулся под покровительство церкви, всем ожиданиям, будто папа поддержит его в качестве законного правителя, не суждено было сбыться. В марте в Форхгайме собралась небольшая группа могущественных саксонских и южногерманских землевладельцев, среди которых были архиепископы Зальцбурга, Майнца и Магдебурга и несколько других епископов. Постановив, что Генрих безвозвратно утратил имперское достоинство, они заочно лишили Салическую династию права передавать императорскую корону по наследству и что «королевский сын, будь он даже положительно достойным человеком, должен стать королём только в результате добровольного избрания» (со слов германского летописца Бруно Саксонского, присутствовавшего в свите архиепископа Магдебургского). Папа Григорий VII поддержал это соглашение. Запрет на правление для Генриха всё ещё оставался в силе, и он оказался втянут в гражданскую войну против герцога Рудольфа Швабского. Григорий VII вторично отлучил Генриха, но тот тем временем выиграл гражданскую войну и двинулся на Рим. Григорий был вынужден бежать, а на его месте оказался Климент III.

Тем не менее, значение событий в Каноссе для Германии и Европы в целом оказалось значительно большим. Во время Реформации XVI столетия Генриха IV превозносили как защитника прав и германцев, и противников папы. Многие из лютеран считали его «первым протестантом» и использовали его пример в борьбе против правления, которое они считали тиранией.

Позже в германской истории те же события получили более мирское восприятие: они стали означать отказ Германии подчиняться какой бы то ни было внешней власти (в особенности Римской католической церкви, хотя и не только ей). Отто фон Бисмарк во время своего «культуркампфа» заверил соотечественников: «Мы не отправимся в Каноссу — ни телом, ни духом!», подразумевая под этим свободу от внешнего вмешательства в политическую, религиозную и культурную жизнь страны.

С другой стороны, итальянский философ и политик Бенедетто Кроче назвал Каноссу первой после падения Римской империи ощутимой победой папы, олицетворявшего для итальянских историков XIX века итальянский народ, над германским превосходством. Кроче считал события в Каноссе началом отхода от Италии как части Священной Римской империи и итальянского Возрождения, в ходе которого Германия к XV столетию утратила власть над северной Италией.

«Идти в Каноссу»

В наши дни под выражением «идти в Каноссу» чаще всего понимают акт покаяния или покорности. Сходные выражения существуют в немецком: «nach Canossa gehen», в датском, норвежском и шведском: «Canossavandring» или «Kanossagang», французском «aller à Canossa» и итальянском: «andare a Canossa» языках. Все эти выражения означают покаяние, часто — против воли или вынужденное. Гитлер, к примеру, воспользовался этим выражением для описания своей встречи с министром-президентом Баварии Генрихом Хельдом, где Гитлер, недавно освободившийся из Ландсбергской тюрьмы, просил снять запрет с национал-социалистической партии.

Литература

• Hlawitschka, E. «Zwischen Tribur und Canossa» Historisches Jahrbuch 94 (1974:25-45).
• Kämpf, Hellmut, Canossa als Wende. Ausgewählte Aufsätze zur neueren Forschung. Darmstadt, 1963.
• Morrison, K.F. «Canossa: a revision», Traditio 18 (1962:121-58).
• Struve, Tilman, Mathilde von Tuszien-Canossa und Heinrich IV.
• Zimmermann, Harald, Der Canossagang von 1077. Wirkungen und Wirklichkeit. Mainz, 1975.

Отрывок, характеризующий Хождение в Каноссу

Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.