Холлис, Дензил

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Дензил Холлис
Дата рождения:

31 октября 1599(1599-10-31)

Дата смерти:

17 февраля 1680(1680-02-17) (80 лет)

Дензил Холлис, 1-й барон Холлис (31 октября 1599 — 17 февраля 1680) — английский государственный деятель и писатель, более известный как один из пяти членов Парламента, которых король Карл I пытался арестовать в 1642 году.





Ранние годы

Дензил Холлис был третьим сыном Джона Холлиса, 1-го графа Клэра</span>ruen и Анны, дочери сэра Томаса Стэнхоупа</span>ruen. Он был любимым сыном у отца и был наделён большими способностями, что позволило ему сделать карьеру. Дензил был другом детства короля Карла I, но в будущем стал одним из самых непримиримых противников деспотического королевского режима. Его отец не был сторонником администрации Стюартов, и был особенно враждебно настроен к герцогу Бэкингему. Когда Карл I взошёл на престол, графу Клэру было отказано в королевской благосклонности.

В 1624 году Дензил Холлис вернулся в Парламент, заняв место от округа Митчелл</span>ruen, графства Корнуолл, а в 1628 году занял место от Дорчестера[1]. Внешняя политика, проводимая династией Стюартов, вызывала у него острое чувство унижения. В письме от 29 ноября 1629 года к своему зятю Страффорду он сурово осуждает поведение Бекингема в ходе экспедиции на остров Рэ, по словам Холлиса: «С тех пор как Англия стала Англией, она не получала столь бесчестных ударов». Холлис присоединился к требующим отставки Бекингема в 1628 году.

Деятельность в Парламенте, арест и заключение

Эти протесты добавились к волне недовольства, поднявшийся по причине злоупотреблений, допускаемых королевской судебной администрацией. 2 марта 1629 когда спикер сэр Джон Финч</span>ruen отказался поставить на обсуждение Protestations сэра Джона Элиота и был близок к тому, чтобы закрыть Парламент по приказу короля, Холлис и другой член Парламента сэр Уолтер Лонг</span>ruen толкнули его обратно в кресло и поклялись: «Ему следует сидеть, пока он не позволит им подняться». В это время Элиот после отказа спикера прочесть Protestations бросил их в огонь. Пристав чёрного жезла постучал в двери, требуя открыть их, и король послал за охраной. Однако Холлис заявил, что он не сможет оказать королю или стране большей услуги чем поставить Protestations на обсуждение, все члены Парламента поднялись со своих мест и зааплодировали. На следующий день вышел ордер на арест Холлиса и его приспешников. Король пришёл к решению править страной без помощи Парламента, этот период (Одиннадцатилетняя тирания) растянулась на 11 лет.

Сначала они предстали перед Звёздной Палатой а потом перед Судом королевской скамьи. В ходе последнего суда Холлис предложил внести залог, но отказался от поручительства за хорошее поведение и доказывал, что преступления, предположительно совершённые в стенах Парламента, не попадают под юрисдикцию] суда. После его отказа отвечать на обвинения он был приговорён к штрафу в тысячу марок и к заключению по воле короля. Некоторое время Холлис находился в лондонском Тауэре в условиях строгой изоляции. Вскоре «строгое» заключение сменилось на «безопасное», заключённый получил возможность бывать на воздухе и упражняться, но был вынужден содержать себя на собственные средства. 29 октября Холлис, Элиот и Валентин были переведены в тюрьму Маршалси. Его сопротивление тирании короля не оказалось столь упорным как у его товарищей по несчастью. Среди бумаг государственного секретаря сэра Джона Коука</span>ruen найдено прошение Холлиса, составленное в скромном и смиренном тоне, чтобы восстановить благосклонность короля, дав гарантии безопасности, требуемые за его хорошее поведение и был освобождён в начале 1630 года, залог позволили внести 30 октября.

Перед революцией

Будучи изгнанным из Лондона Холлис переехал в сельскую местность, находясь там в 1637—1638 годах он выплачивал свой штраф. В июле 1644 парламент возместил ему сумму штрафных выплат, в 1668 приговор был пересмотрен ввиду ошибочного приказа. В 1638, несмотря на свой опыт выступления против власти Холлис стал одним из лидеров выступления против закона р сборе корабельных денег в своём округе, хотя может показаться, что он впоследствии подчинился. К концу Одиннадцатилетней тирании</span>ruen Холлис стал членом Короткого и Долгого парламентов, собравшихся в 1640. Согласно мнению Лейда он был «одним из главных заводил Палаты общин», по мнению Кларендона Холлис был «политиком, который принимал больше участия чем кто-либо из его партии» и человеком с наибольшей властью.

Однако он не пользовался доверием республиканской партии. Хотя он и был назван первым из тех политиков, кто привёл к отставке графа Страффорда, Холлис принял лишь небольшое участие в судебном преследовании графа. Согласно Вильяму Лауду</span>ruen он дал Страффорду надежду сохранить свою жизнь, если граф использует своё влияние на короля, чтобы побудить монарха отменить епископальную систему церковного управления, однако Страффорд отказался и Холлис посоветовал Карлу, чтобы граф попросил отсрочку исполнения приговора, в ходе которой он способствует замене смертного приговора. На парламентских дебатах по обвинению графа в государственной измене он выступил от лица фамилии Страффорда и позднее добился у парламента некоторой помощи для старшего сына графа. Во всех прочих парламентских делах Холлис играл ведущую роль. Он был одним из главных заводил протеста 3 мая 1641 года, текст которого сам отнёс в Палату лордов, настаивая на их одобрении. Хотя, согласно Кларендону, он, не надеявшись скинуть власть церкви, показал себя решительным противником епископов.

Холлис принял участие в импичменте Лауда</span>ruen члена палаты пэров, поддержал петицию лондонцев об отмене епископальной системы и билль об отмене епископства</span>ruen «с корнями и ветвями» и впоследствии настаивал, чтобы епископы, обвинённые за своё поведение в деле об поздних канонах должны быть также обвинены в измене. Холлис проявил такую же энергию в делах Ирландии в ходе вспышки восстания, яростно отстаивал независимость и прозрачность суда и выступал против толерантности к последователям римско-католической церкви. 9 июля 1641 Холлис обратился к Палате лордов от лица королевы Богемии, в большой степени высказывая лояльность к королю и королевской семье и настаивая на необходимости повсеместной поддержки протестантской религии. Вместе с Пимом Холлис составил Великий протест и 22 ноября 1641 года произнёс энергичную речь в поддержку протеста, в которой заявил о праве Парламента выносить такие заявления и утверждал: «Если короли введены в заблуждение собственными советниками, мы можем и должны сказать им об этом».

15 декабря он выступил с речью в избирательном округе в поддержку напечатания этого. Он также проявил активность будучи участником милиции. Холлис поддержал Билль о милиции Артура Хасельрига</span>ruen. 31 декабря он поднял запрос палаты общин к королю по поводу охраны под командованием Эссекса. Сэр Ральф Верни</span>ruen заявил: «Сила Холлиса и его репутация обеспечили успех всех действий». После провала попытки суда переманить Холлиса и остальных предложив им посты в администрации Холлис стал одним из пяти членов парламента против которых король возбудил дело о государственной измене]. Холлис сразу же оценил всю значимость поступка короля и после триумфального возвращения в парламент 11 января 1642 года проявил себя как ярый оппозиционер деспотической королевской политики. Он потребовал чтобы первым делом должно быть снято обвинение с членов парламента. Холлис выступил как лидер выступавших за импичмент герцога Ричмонда. 31 января 1642 поднял прошение о милиции перед Палатой лордов, при этом взял очень угрожающий тон и в то же время представил петицию нескольких тысяч ремесленников (предположительно голодавших), которые собрались вокруг парламента. 15 июня 1642 года он поддержал петицию об импичменте девяти лордов покинувших парламент. 4 июля Холлис был назначен одним из членов комитета по безопасности.

Революция

В начале Гражданской войны Холлис был заместителем командующего Бристолем и был послан на запад в Бедфорд против маркиза Хертфорда</span>ruen. Он принял участие в безуспешной осаде замка Шернборн</span>ruen. Также Холлис участвовал в битве при Эджхилле, где его полк из пуритан набранный в Лондоне оказался одним из немногих которые держались стойко и спасли день для Парламента. 13 ноября когда Холлис отсутствовал его люди подверглись внезапной атаке у Брентфорда и отступили после стойкого сопротивления. В декабре его кандидатуру предложили на пост командующего войсками на западе но Холлис отказался от этого назначения. Несмотря на его участие в боях по приказу парламента, призыв к оружию сначала казался Холлису неприятным. В начале сентября он удивил Парламент заметным снижением своего бывшего «неистового и горящего духа», такое изменение отношения сделало его жертвой насмешек его противников, которые с презрением приписывали причину этого катастрофой под Брентфордом или недавней женитьбой Холлиса.

Возможно Холлис предвидел, что на чей стороне не оказалась бы победа борьба может закончиться только подавлением конституции и поражением партии умеренного толка с которой были связаны все его надежды. Его чувства и политическое мнение было по существу аристократическим, он с ужасом рассматривал перспективу передачи власти над страной от короля и правящих фамилий к парламентским лидерам. Сейчас он призывал к миру и урегулированию раздоров посредством уступок с обеих сторон. Это предложение являлось очень опасным, поскольку его выполнение представлялось практически невозможным и могло только ослабить парламентское сопротивление и продлить борьбу. Он горячо поддерживал мирные переговоры, проходившие 21 ноября 1642 и 22 декабря 1642 года, его позиция привела к расколу с Пимом и более радикальной партией. В июне 1643 года он был обвинён в соучастии в заговоре Уоллера, но под присягой заявил о своей невиновности, арест Холлиса и других деятелей партии мира планировался в августе, что давало ему возможность успеть покинуть страну.

Успехи короля достигнутые в это время разбили все надежды на заключение мира и в апреле 1644 года Холлис у ратуши обратился к жителям Лондона призвав их «объединиться со своими деньгами, личным вкладом и молитвами вместе, чтобы поддержать эссекскую армию». В ноябре Холлис и Уайтлок возглавили комиссию цель которой состояла заключить договор с королём в Оксфорде. Он стремился убедить роялистов вовремя сделать уступки прежде чем «новая партия горячих голов» одержит верх. Холлис и сэр Уайтлок</span>ruen лично встретились с королём и по требованию Карла составили ответ, где они советовали королю вернуться к парламенту. Их переговоры не были доведены до сведения других уполномоченных или до парламента и хотя они, несомненно, действовали из патриотических побуждений их действия едва ли были совместимы с их положением доверенных парламента. В январе 1645 года Холлис был назначен одним из представителей парламента для обсуждения Аксбриджского договора</span>ruen и пытался обойти ключевой камень преткновения (вопрос о милиции) отложив его обсуждение.

Будучи лидером умеренной (или так называемой пресвитерианской партии) Холлис пришёл к неистовому противостоянию с Кромвелем и армейской фракцией. «Они одинаково ненавидели друг друга» и Холлис не признавал в Кромвеле никаких достоинств, приписывая все его достижения фортуне и воле случая. При поддержке Эссекса и представителей Шотландии Холлис в декабре 1644 года добивался импичмента Кромвеля как подстрекателя между двумя нациями и «горячо» противился декрету о самоотречении. В свою очередь Холлис был обвинён в секретных сношениях с королём в Оксфорде и в переписке с лордом Дигби но после длительного рассмотрения парламентом был провозглашён невиновным 19 июля 1645 года. Холлис стремился к поражению Кромвеля и отказался последовать осторожным советам сэра Энтони Эшли Купера, который настаивал на том что Кромвель слишком силён чтобы его спровоцировать или противостоять ему. 29 марта 1647 года Холлис составил скоропалительную декларацию объявляя учредителей армейской петиции врагами государства. В апреле Холлис вызвал генерала Айртона на дуэль.

Теперь партия армии была настроена решительно против Холлиса. «Они решили любым путём избавиться от него» — заявляет сэр Кларендон</span>ruen. 16 июня 1647 года одиннадцать членов парламента включая Холлиса были обвинены армией в совершении различных преступлений против государства, 23 июня к обвинениям добавилось требование их импичмента и отстранения от должности в котором было отказано. Однако 26-го одиннадцать членов парламента попросили разрешения уйти чтобы избежать насилия. Их ответ на выдвинутые обвинения был передан в парламент 16 го июля 1647 года, 20-го Холлис покинул парламент произнеся свою «серьёзную и учёную речь» (A grave and learned speech). После бунта подмастерий 26-го (Холлис заявил, что не несёт за бунт никакой ответственности) одиннадцать членов парламента были призваны занять свои места (30-го июля), Холлис был назначен в комитет по безопасности. После перехода спикера и части парламентариев на сторону армии и приближения её к окраинам Лондона Холлис чья партия и политика потерпели ныне полное поражение 22 августа покинул Англию и переехал в Сент-Мер-Эглис в Нормандии.

26 января 1648 года одиннадцать членов парламента не явившиеся чтобы ответить на обвинения, выдвинутые в их адрес были изгнаны. Однако вскоре после этого 3 июня из процессы были аннулированы. С Холлиса (который к тому времени уже вернулся и содержался в Тауэре как заключенный вместе с несколькими из одиннадцати его единомышленников) были сняты обвинения. 14 августа Холлис вернулся на своё место в парламент. Он стал одним из уполномоченных направленных в Ньюпорт для переговоров с королём 18 сентября 1648 года. Будучи осведомлённым о планах радикальной партии Холлис упал к ногам короля и умолял его не тратить время на бесполезные переговоры. Он остался чтобы склонить Карла к уступкам. 1 декабря Холлис получил благодарность от парламента. 6 декабря в ходе «Прайдовой чистки» он отлучился и снова бежал во Францию.

Республика

В 1651 году, находясь в изгнании, он писал Карлу II, советуя ему прийти к соглашению с шотландцами, это представлялось ему единственным эффективным путём к реставрации монархии, но после заключения альянса он отклонил предложение Карла II занять должность государственного секретаря. В марте 1654 года Кромвель встревоженный заговорами готовящимися против него попытался примириться с некоторыми противниками его правительства и послал Холлису пропуск «с известными обстоятельствами доброты и уважения». Его последующие действия и дата возвращения в Англию остаются неизвестными, но в 1656 году Кромвеля снова охватило негодование к Холлису, так как Кромвель предполагал что Холлис является автором брошюры (в действительности её написал Кларендон). Предположительно Холлис попал в заключение, из которого был освобождён после совещания 2 сентября 1659 года.

Реставрация монархии

Холлис принял участие в совещании с Джорджем Монком (впоследствии герцогом Альбемарль) в Нортумберленд-хауз, где была прямо предложена реставрация монархии. 21 февраля 1660 года он снова занял своё место в парламенте вместе с secluded членами парламента. 23 февраля Холлис был избран в совет, который должен был вести правительство в ходе междуцарствия. 2 марта голоса поданные против него и конфискация его имений были отменены. 7 марта Холлис занял пост хранителя списков (custos rotulorum) от Дорчестера. Он сыграл ведущую роль в подготовке реставрации, был членом комитета из семи назначенных для написания ответа на письмо короля и одним из депутатов от палаты лордов и палаты общин которые доставили в Гаагу приглашение Карлу II вернуться на трон. Холлис вернулся в Англию чтобы осуществить подготовку к приёму короля. Он был приведён к присяге на тайном совете 5-го июня. Холлис стал одним из 34-х уполномоченных для следствия по делу цареубийц проводимого в сентябре и октябре. 20 апреля 1661 года Холлис получил учреждённый титул барона Холлис (баронат был создан в Итфилде, Суссекс) и с того времени стал одним из ведущих членов верхней палаты парламента. Будучи специалистом по Франции он 7 июля 1663 года был послан послом в эту страну. Он вёл себя демонстративно как англичанин и как ревностный поборник национального достоинства и интересов, но его позиция осложнялась отсутствием поддержки со стороны отечества. 27 января 1666 года был провозглашена война, но Холлиса не отзывали вплоть до мая. Пипс отмечает в своих записях: «Сэр Дж. Кэртегет подсказывает мне что они были с лордом Холлисом и плакали думая о состоянии в которое мы попали». Вскоре после этого (в мае 1667) он был отправлен в другую неприятную миссию где национальная честь снова была поставлена на карту — в Бреду, чтобы добиться мира с Голландией. Он успешно выполнил мисиию статьи договора были подписаны 21 июля. 12 декабря он снова выступил против изгнания лорда Кларендона в результате едва не был изгнан из совета.

В 1668 году он руководил депутатами палаты лордов в известном деле Скиннера</span>ruen, в котором его знание прецедентов принесло большую пользу. По этому случаю он написал трактат «The Grand Question concerning the Judicature of the House of Peeres» (1669). Холлис которого Карл описал как «жёсткого и угрюмого человека» и которого нельзя было подкупить вместе с Галифаксом и Шефтсбери стал лидером сопротивления внутренней и внешней политики короля. Вместе с Галифаксом он выступил против деспотического Сектантского акта от 1670 года и пробной присяги (Test Oath) от 1675 года, его протест был относительно наступления на привилегии пэров. Он энергично отстаивал право лордов записывать свои протесты. 7 января Холлис и Галифакс были уволены из совета.

По случаю подачи петиции от лица палаты общин королю в поддержку союза с голландцами Холлис направил письмо под названием «любовь к нашей стране и ненависть к общему врагу» ван Бенингену в Амстердам, упирая на необходимость создания системы общей обороны против французской агрессии и в поддержку протестантской религии. Холлис заявляет: «Народ силён а правительство слабо» и объясняет причину слабости передачей власти от знати к народу а затем к трём лидерам. Сохранив что было сделано парламентом мы не сделали ни одного необходимого шага или толчка, совершив только один истинный толчок со времён королевы Елизаветы. В этот же год Холлис пытается оконфузить правительство в своём трактате «Some Considerations upon the Question whether the parliament is dissolved by its prorogation for 15 months» (Некоторые соображения относительно вопроса будет ли распущен парламент по указу главы государства через 15 месяцев). Плата лордов расценила трактат как крамольный и скандальный, в это время Холлис опубликовал другой памфлет под заголовком «The Grand Question concerning the Prorogation of this Parliament (otherwise The Long Parliament dissolved) (Большой вопрос о продлении срока этого парламента (иначе Долгий парламент будет распущен)». Корректор памфлета был осуждён на заключение в Тауэр и был оштрафован на 1 тыс. фунтов. Холлис пытался добиться падения лорда Дэнби?! (в дальнейшем герцога Лидса) и роспуска армии задачей которая по его мнению подавляла национальные свободы.

Холлис в это время (1677—1679) как и многие другие вступил в опасную интригу с французскими посланниками Куртёном и Барийоном</span>ruen и королём Людовиком XIV. Однако он отказался представлять французского короля поскольку был членом совета (сэр Уильям Темпл</span>ruen назначил Холлиса в создаваемый им кабинет). Барийон описывает Холлиса (уже пожилого человека к этому времени) как «единственного человека из всей Англии для которого различные заговоры имеют наибольшее встречное исполнение» (англ. «the man of all England for whom the different cabals have the most consideration»). Холлис стойко выступал против произвольного образования суда. Он проявил сдержанность в ходе лже-папистского заговора и в ходе решения вопроса о преследовании поддерживал скорее Галифакса чем Шефтсбури.

Смерть

Долгая и богатая событиями карьера Холлиса закончилась с его смертью, последовавшей 17 февраля 1680 года. Его тело было похоронено в Вестминстерском аббатстве 21 февраля того же года[2]. Характер Холлиса был обрисован его другом епископом Барнетом</span>ruen:

«Холлис был человеком великой храбрости и большой гордости. Он верил и придерживался своей стороны и никогда не менял курс, которого придерживался свою жизнь». Он дискутировал хорошо, но слишком страстно, поскольку терпеть не мог возражений. У него была душа упрямого римлянина старого закала. Он был верным, но грубоватым другом и жестоким но честным врагом. Он обладал подлинным религиозным чувством, течение его жизни было беспорочным, его здравый смысл не замутнялся чувством. Холлис был по сути своей аристократом и вигом по чувству, превратив возможную ненависть Кромвеля к «лордам» в отдельное обвинение против него. Холлис рассматривал гражданские войны скорее как социальную чем политическую революцию и приписывал всё зло своего времени передаче политической власти от правящих семей к «скромнейшему из людей».

Семья и потомки

В 1628 году Холлис женился на Дороти, дочери и наследнице сэра Фрэнсиса Эшли. В браке родился единственный ребёнок — Фрэнсис Холлис, ставший после смерти Дензила Холлиса 2-м бароном Холлис. В 1642 году Холлис женился 2-й раз на Джейн, дочери и наследнице сэра Джона Ширли из Ифлида в Суссексе и вдове сэра Уолтера Коверта из Слугама, Суссекс. В браке не было детей. В 1666 году Холлис женился в третий раз на Эстер, дочери и сонаследнице Гидеона Ле Лу из Колумбьерс в Нормандии, вдове Джеймса Ричера. Этот брак также был бездетным.

Пэрство закончилось на его внуке, Дензиле Холлисе (англ.), 3-м бароне Холлис и с 1692 года поместья перешли по наследству Джону Холлису (англ.) (1662—1711), 4-му графу Клэр (англ.) и герцогу Ньюкастл.

Сочинения

Холлис считался авторитетом в области истории и деятельности парламента и конституции. Кроме памфлетов, о которых уже упомянуто выше Холлис был автором:

  • The Case Stated concerning the Judicature of the House of Peers in the Point of Appeals (1675)
  • The Case Stated of the Jurisdiction of the House of Lords in the point of Impositions (1676)
  • Letter of a Gentleman to his Friend showing that the Bishops are not to be judges in Parliament in Cases Capital (1679)
  • Lord Holles his Remains, being a 2nd letter to a Friend concerning the judicature of the Bishops in Parliament

Холлис также опубликовал «A True Relation of the unjust accusation of certain French gentlemen» (Правдивый рассказ о несправедливом обвинении нескольких французских джентельменов) (1671) — отчёт о заступничестве Холлиса от их лица и о споре автора с лордом верховным судьёй Килингом. В 1649 году находясь в изгнании Холлис написал Memoirs (Воспоминания), которые посвятил несравненной паре мистеру Кромвелю святому Джону и мистеру Оливеру Кромвелю. Воспоминания были опубликованы в 1699 году, перепечатаны в сборнике Select Tracts relating to the Civil Wars (Избранные брошюры, связанные с Гражданской войной) Бэрона Мазереса. Несколько речей были напечатаны и сохранились до настоящего времени. Его Letter to Van Beuninghen (письмо к Ван Бёнингену) цитируется до сих пор.

В культуре

Напишите отзыв о статье "Холлис, Дензил"

Примечания

  1. [www.historyofparliamentonline.org/volume/1660-1690/member/holles-hon-denzil-1599-1680 History of Parliament Online — Holles, Denzil]
  2. en:John Morrill, ‘Holles, Denzil, first Baron Holles (1598—1680)’, Oxford Dictionary of National Biography, Oxford University Press, Sept 2004; online edn, May 2006 [www.oxforddnb.com/view/article/13550, accessed 18 May 2007]
  3. [www.nationaltrust.org.uk/main/w-chl/w-countryside_environment/w-archaeology/w-archaeology-places_to_visit/w-archaeology-cerne_abbas_giant.htm National Trust — Archaeology Cerne Abbas]

Биографии

  • Charles Harding Firth в Dictionary of National Biography
  • Horace Walpole в Royal and Noble Authors, ii. 28
  • François Pierre Guillaume Guizot в Monk’s Contemporaries (Eng. trans. 1851
  • A. Collins в Collections of Noble Families (1752), и в Biographia Britannica.
  • Patricia Crawford, Denzil Holles ISBN 0-901050-52-0
  • Samuel Rawson Gardiner, History of England (1883—1884), and History of the Great Civil War (1893)
  • Lord Clarendon, History of the Rebellion, edited by William Dunn Macray
  • Gilbert Burnet, History of His Own Time (1833)
  • B. Whitelock, Memorials (1732).

Отрывок, характеризующий Холлис, Дензил

– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»