Холмы Рима

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Семь Холмов Рима, Семихолмие (лат. Septimontium) — основа сложения Вечного города и один из его символов





  1. Авентин (лат. Aventinus; итал. Aventino) — в честь царя Авентина Сильвия, либо от «птицы» (aves).
  2. Виминал (Viminalis, Viminale) — «ивовый холм»
  3. Капитолий (Capitolinus, Capitolino/Campidoglio). Место цитадели, здесь же — Тарпейская скала. От caput — голова, «глава». Ранее Асилум («Холм бродяг»).
  4. Квиринал (Quirinalis, Quirinale). В честь сабинянского бога Квирина. Самый высокий из холмов.
  5. Палатин (Palatinus, Palatino). В честь Палес — почитаемой пастушеской богини. Первый из обжитых холмов Рима.
  6. Целий (Caelius, Celio) — в честь этруска Целеса Вибенны[en]. Ранее — Кверкветулан («дубовый холм»)
  7. Эсквилин (Esquilinus, Esquilino). От ех + colere — «загородная часть, пригород». Второй из обжитых холмов Рима. Это плато, оканчивавшееся в западной части двумя языками — Циспием и Оппием.
    1. Циспий (Cispius) — от этрусского слова «Cesp, Cezp» — «восемь», то есть «восьмой (холм)» — латинизированное название одной из вершин Эсквилинского холма. Названия «Cespius, Cispius» упоминаются Варроном.
    2. Оппий. В честь некоего Оппиуса. Его древний участок — Фагутал («буковый холм»).

Описание

Центр римской системы холмов составляет Палатин (лат. mons Palatinus, 43 м над уровнем Тибра), совершенно изолированный, круто обрывающийся с юга, востока и запада и только к северу постепенно спускающийся (Velia). Его окружают с юга Авентин (лат. mons Aventinus — 39 м; в древности так назывался только холм, круто спускающийся к Тибру, а не весь холм, носящий это имя теперь), с северо-запада Капитолий (лат. mons Capitolinus — 43 м), с севера и северо-востока горные отроги Квиринал (лат. Quirinalis, 48 м), Виминал (лат. Viminalis, 48 м), Циспий (лат. Cispius, 46 м) и Оппий (Oppius, 49 м); последние два объединяются именем Эсквилина (лат. Esquilinus); на юго-востоке лежит Целий (лат. Caelius, 48 м).

Все эти холмы отделены друг от друга глубокими долинами, с крутыми склонами, обыкновенно небольшого размера; только на северо-западе, где Тибр делает глубокое колено, образовалась обширная долина — так называемое Campus Martius (Марсово поле) и Campus Flaminius (Фламиниево поле). С севера эту долину ограничивает изолированный холм, ныне Пинций, в древности collis hortorum (50 м), не входивший в состав древнего города. На правом берегу Тибра возвышается Яникул — изолированный горный кряж (77 м); против Марсового поля он поворачивает к западу, огибая Ватиканский холм (лат. mons Vaticanus).

Геология

Рим был основан на левом берегу реки Тибра, в 25 км от моря и почти на таком же расстоянии от горного кряжа Апеннин, в долине, спускающейся от Апеннин к морю. Вся эта долина вулканического происхождения, в центре которой расположен альбанский вулкан. Его деятельность прекратилась только тогда, когда равнина Лация (теперь Campagna romana) была уже заселена. Извержения вулканов, когда Лаций был ещё покрыт водой, образовали слой туфа (на 30—40 м глубины), поверх которого наслоились, как результат действия альбанского вулкана, серый sperone (lapis Gabinus) и крапчатый пиперин (lapis piperinus), a также лава. Эти каменные породы служили и служат главным строительным материалом в Риме и окрестностях; особенно употребительна самая дешёвая и непрочная из этих пород — туф; сотни лет Рим почти не знал другого материала для своих монументальных построек; sperone и пиперин пошли в ход только тогда, когда Рим уже начал становиться крупным населённым центром; лава всегда употреблялась для мощения улиц. В период полного расцвета Рима эти породы в монументальных постройках были вытеснены плотным белым известняком из Тибура — травертином (lapis tiburtinus), обязанным своим происхождением отложениям притока Тибра, Анио (ныне Teverone). Вода, стекающая с гор, глубоко изрезала весь Лаций, легко разрушая пористый туф; образовался ряд Холмов, разделенных глубокими оврагами с крутыми берегами. На таких холмах возник и Рим.

Пропитанные водой почвы всего Лация и застаивание воды в оврагах между холмами делали местность крайне нездоровой, способствуя постоянным лихорадкам. В Риме сужение русла Тибра там, где он огибает Марсово поле, вело к постоянным наводнениям, затоплявшим не только равнину Марсова поля, но и овраги между холмами. Однако благоприятными для развития города условиями стали: удобство защиты крутых холмов, близость к морю, судоходность реки как между городом и морем, так и между городом и верховьями реки, и соседство с культурной и богатой Этрурией. Самое лучшее понятие об общем строении местности, на которой возник Рим, дают теперешние окрестности города, где форма холмов, строение долин и условия распределения влаги остались теми же, какими они были и в древности. Городская территория подверглась крупным изменениям: уровень долин возвысился, постоянными наслоениями, почти на 10 м; склоны холмов из крутых почти везде стали отлогими; канализация уносит почвенную и дождевую воду; наводнения Тибра, благодаря регулировке его русла, сделались крайне редкими; возник ряд возвышений там, где их не было (например, monte Testaccio, 35 м высоты, к югу от Авентина, состоящий из черепков сосудов, в которых привозились продукты в Риме). О формации местности древнего Рима можно судить также по незаселенным или слабозаселенным местностям около Палатина и Авентина; первому раскопки почти возвратили его древний вид.

Праздник

У римлян существовал праздник Септимонциум (Семихолмье), однако он был связан с другим перечнем высоких точек города. В него входили Палатин, Велия (между Палатином и вершиной Оппия), Фагутал (западнее Эсквилина), Цермал (часть Палатина), Целий, вершина Оппия и вершина Циспия[1].

Прочие холмы Рима

Города мира, в которых также выделяют семь холмов

Напишите отзыв о статье "Холмы Рима"

Примечания

  1. Гладкий В. Д. [enc-dic.com/enc_ancient/Sem-holmov-4408.html Древний мир. Энциклопедический словарь]. — М.: Центрполиграф, 1998.

Литература


Отрывок, характеризующий Холмы Рима

– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.