Холокост в Греции

См. также: Евреи во Второй мировой войне и Греция во Второй мировой войне

Холокост в Греции — преследование и уничтожение евреев Греции немецкими нацистами, их союзниками и коллаборационистами во время оккупации Греции в период Второй мировой войны в рамках «окончательного решения еврейского вопроса».

Евреи в Греции до войны

Накануне войны в Греции жило 77 377 евреев, по другим данным 79 950. Наибольшая община находилась в Салониках — более 50 тыс. евреев.

Оккупация Греции

См. также: Axis occupation of Greece during World War II  (англ.)

28 октября 1940 года итальянская армия вторглась на греческую территорию со стороны ранее оккупированной Албании, однако потерпела поражение. 6 апреля 1941 года в конфликт на стороне Италии вмешалась нацистская Германия. К 29 апреля вся материковая греческая территория была захвачена немецкой армией. В мае 1941 года был занят также остров Крит.

12 898 евреев сражалось с оккупантами в рядах греческой армии. В период сражений 1940—1941 гг. 3500 еврейских солдат были ранены, 613 погибли. Наиболее известным из них был полковник Мордехай Фризис, убитый 5 декабря 1940 года в бою с итальянской армией 50-ю македонскую бригаду называли «Батальон Коэна» в связи с тем, что в её составе служило много евреев из Салоник.

После капитуляции Греция была разделена на три зоны оккупации между Германией, Италией и Болгарией.

Германия заняла Афины, Салоники, Центральную Македонию и несколько островов, в том числе большую часть Крита. Две трети греческой территории были оккупированы Италией. В качестве союзнической благодарности за использование болгарской территории как плацдарма для атаки на Грецию, Германия в апреле 1941 года передала Болгарии Фракию и Восточную Македонию.

Преследование евреев

См. также: Холокост в Италии

В немецкой зоне оккупации репрессии начались в апреле 1941 года. Летом были конфискованы все активы, принадлежащие евреям. 11 июля 1941 года мужчин-евреев в Салониках заставили с утра до вечера стоять на площади под палящим солнцем, а затем часть из них направили на принудительные работы в шахты.

Положение евреев в итальянской зоне оккупации Греции также было значительно лучшим, чем в немецкой и болгарской зонах. Евреев в итальянской зоне не преследовали, расовые законы не соблюдались. Из итальянской зоны оккупации в Греции не был депортирован ни один еврей. Итальянцы также вывезли из немецкой зоны оккупации в Салониках 350 евреев, имевших итальянское гражданство, спасая их таким образом от смерти в нацистских концлагерях

Депортации в лагеря смерти

См. также: Холокост в Болгарии

Депортациями евреев в лагеря смерти, как в других странах Европы, в Греции занимался аппарат Главного фюрера СС и полиции. C 8 сентября по 4 октября 1943 этот пост занимал Юрген Штроп, с 18 октября 1943 по 24 сентября 1944 года — группенфюрер СС Вальтер Шимана. Полицию SIPO и SD возглавлял штандартенфюрер Вальтер Блюме (англ.).

Первая депортация греческих евреев в Освенцим состоялась 8 февраля 1942 года. Массовые депортации начались через год. В марте 1943 года всех евреев немецкой зоны переселили в гетто, а затем депортировали в лагеря смерти в Польше — 49 285 человек. Одним из транзитных концентрационных лагерей был лагерь Хайдари под Афинами.

В итальянской зоне евреев стали отправлять в лагеря смерти после капитуляции Италии и занятия зоны немецкими войсками осенью 1943 года. В 1944 году немцы депортировали из бывшей итальянской зоны в Освенцим 800 евреев из Афин, почти 2000 с Корфу и почти 2000 — с Родоса.

В оккупированной Болгарией греческой Фракии проживало около 6000 евреев. Этих евреев по согласованию с немцами болгарские власти в 1943 году депортировали в лагеря смерти. Организацией депортации занимались министр внутренних дел Болгарии Пётр Габровский и глава комитета по делам евреев Александр Белев. 4 марта 1943 года более 4000 фракийских евреев были арестованы и направлены в транзитные лагеря до 18-19 марта 1943 года. Затем они были перевезены в Освенцим. 11 343 еврея Македонии и Фракии погибли в лагерях смерти.

К концу войны в Греции насчитывалось в живых около 10 тысяч евреев

Сопротивление и спасение

По разным оценкам от 1300 до 2000 евреев Греции в 1941 году вступили в партизанские отряды и воевали с оккупантами. По данным Краткой еврейской энциклопедии к 1943 году в Салониках и Фессалии были сформированы отдельные еврейские партизанские отряды, однако партизан Иосиф Матсас утверждает, что отдельных еврейских подразделений среди греческих партизан не было.

В Афинах и ряде других греческих городов действовало еврейское подполье. Еврейские партизаны получили благодарность фельдмаршала Генри Вильсона, командующего войсками союзников на Ближнем Востоке, за помощь в освобождении Греции от немецкой оккупации. 135 греческих евреев подняли восстание в Освенциме и взорвали два крематория. Для подавления этого бунта немцы даже вызывали авиацию. Греческие евреи, бежавшие из лагерей смерти в Польше, принимали участие в Варшавском восстании в 1944 году.

Многие греки рискуя жизнью помогали спасать евреев. На 1 января 2016 года 328 жителей Греции за спасение евреев признаны израильским Институтом Каткастрофы и героизма Яд ва-Шем праведниками мира. Среди них — принцесса Алиса фон Баттенберг, прятавшая в подвале своего дома Рахель Коэн и её детей. Против преследования евреев публично протестовал архиепископ Афинский Дамаскин.

На острове Родос ряд еврейских семей спас турецкий консул Селахаттин Улькумен, евреев с испанским гражданством репатриировал посол Испании в Греции Себастьян Ромеро Радигалес.

Память о Холокосте

Греция является членом Международной организации по сотрудничеству в увековечивании и изучении Холокоста (ITF). История Холокоста преподается в греческих школах начиная с 6-го класса начальной школы и до 3 класса высшей (лицей).Тем не менее, в XXI веке в стране наблюдается крайне высокий уровень антисемитизма, а памятники жертвам Холокоста регулярно оскверняются вандалами

Литература

• Bedford, Robert. An Introduction to Literature on the Holocaust in Greece. New York: Sephardic Historical Committee, 1994. ISBN 1-886-85700-8
• Fleischer, Hagen. Greek Jewry and Nazi Germany: The Holocaust and Its Antecedents. Athens: Gavrielides Publishing, 1995
• Matsas, Michael. The Illusion of Safety: The Story of Greek Jews during the Second World War. Pella Publication, 1997

Ссылки

• [www.ushmm.org/museum/exhibit/online/greece/greece.pdf Greece] (англ.). United States Holocaust Memorial Museum. Проверено 30 января 2012. [www.webcitation.org/67klKW4Fr Архивировано из первоисточника 18 мая 2012].
• [www1.yadvashem.org/odot_pdf/Microsoft%20Word%20-%206313.pdf Greece] Yad Vashem

Отрывок, характеризующий Холокост в Греции

– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.