Холокост в Одессе

Холокост в Одессе — истребление еврейского и цыганского населения Одессы и близлежащих городков Приднестровья осенью 1941 и зимой 1942 года румынскими войсками под контролем, руководством и по инициативе нацистской Германии.

В зависимости от контекста термин «убийства евреев Одессы» (англ. Odessa massacre) может относиться к событиям 17—25 октября 1941 года, когда было расстреляно или сожжено заживо 25—34 тысяч одесситов, или к истреблению во время румынской и немецкой оккупации более 100 000 евреев, проживавших между Днестром и Южным Бугом.

Предыстория

До начала Великой Отечественной войны в Одессе проживало значительное еврейское меньшинство, составлявшее 180 000 человек (29,8 % населения). К моменту взятия города румынскими войсками в нём оставалось до 250 тысяч жителей, из них от 80 до 90 тысяч евреев: остальные были призваны в Красную армию, бежали или были эвакуированы вглубь СССР.

По планам гитлеровской коалиции на территории Одесской области под контролем румынских властей должна была быть образована административно-территориальная единица Губернаторство Транснистрия. Румынское государство, будучи союзником нацистской Германии, разработало и проводило свой собственный план по ликвидации евреев и цыган. По мере захвата новых территорий и установления в них румынской власти, последняя приняла решение, что именно на территории Транснистрии, как самой отдалённой от центра, будут проведены операции по уничтожению всех евреев, оказавшихся на территориях, контролируемых Румынией. В оборудываемые концлагеря начали сгонять узников из собственно Транснистрии, а также из Буковины и Бессарабии. К началу массового уничтожения еврейское население региона было сосредоточено румынами в Одессе или концентрационных лагерях, устроенными в сельской местности.

Первые казни

16 октября 1941 года после двухмесячной обороны Одесса была оставлена Красной армией и занята румынскими и немецкими войсками. Первые расстрелы мирных жителей начались непосредственно после захвата города. С 17 октября в район артиллерийских складов на Люстдорфской дороге (сейчас в районе площади им. Толбухина) начали прибывать партии военнопленных, которые попали в плен уже после занятия города румынами из-за того, что они не смогли по каким-то причинам эвакуироваться с частями Красной армии (около трёх тысяч). 19 октября было объявлено о начале «регистрации мужского населения», и к военнопленным начали добавляться партии мирных жителей (около десяти тысяч), которые при регистрации или в ходе первых облав на улицах города показались оккупантам подозрительными (евреи, без документов, бойцы РККА и РККФ, сов. работники и т. п.) и разоблачённых коммунистов (около тысячи). Всех их заперли в девяти пустых пороховых складах и в течение нескольких дней, начиная с 19 октября, расстреляли. Некоторые склады были облиты бензином, и узники в них были сожжены заживо.

Массовые убийства заложников и евреев 22—24 октября

Объявление</div>

25 октября 1941 года.

Военное Командование гор. Одессы доводит до сведения населения Одессы и ея окрестностей, что после террористического акта, совершённого против Военного Командования 22 октября, в день 23 октября 1941 года были расстреляны: за каждого офицера и штатского чиновника германца или румына по 200 большевиков, а за каждого солдата германца или румына по 100 большевиков.

Взяты заложники, которые, в случае повторения подобных актов, будут расстреляны совместно с их семьями.

Командующий войсками
Гор. Одессы генерал Генерару
Начальник военной полиции
Гор. Одессы подполковник М. Никулеску</tt>

</div>

Теракт — взрыв здания румынской комендатуры (бывшее здание НКВД)

22 октября 1941 года, в здании НКВД на ул. Маразлиевской, в котором по занятии города расположились румынская военная комендатура и штаб румынской 10-й пехотной дивизии, произошёл взрыв радиоуправляемой мины, заложенной туда сапёрами Красной армии ещё до сдачи города советскими войсками. В результате мощного взрыва здание частично обрушилось. Под обломками погибло 67 человек, в том числе 16 офицеров, среди которых был румынский комендант города генерал Ион Глогожану. Ответственность за взрыв была возложена на евреев и коммунистов.

Казнь заложников

В ответ на взрыв комендатуры румынские войска и прибывшая в Одессу германская «айнзатцгруппа» 23 октября провели акцию по уничтожению от 5 тыс. до 10 тыс. заложников, многие из которых были евреями. По всей улице Маразлиевской оккупанты врывались в квартиры одесситов и всех найденных жителей без исключений расстреливали или вешали. Производились облавы на улицах и рынках города, в пригородах; людей, ничего ещё не знавших о теракте, расстреливали прямо на месте облав у стен домов или заборов. На Большом Фонтане было схвачено и расстреляно около ста мужчин, на Слободке в районе рынка повешено около двухсот человек, на Молдаванке, Ближних и Дальних Мельницах — казнён 251 житель, самое страшное зрелище представлял собой Александровский проспект — на нём было повешено около четырёхсот горожан. Колонны схваченных заложников гнали на Люстдорфскую дорогу, в район уже упомянутых артиллерийских складов, где их расстреливали или сжигали заживо. После войны в массовых могилах было найдено более 22 000 трупов.

Начало Холокоста

23 октября был издан приказ, в котором всем евреям под угрозой расстрела на месте было приказано 24 октября явиться в село Дальник. Во второй половине дня 24 октября около 5000 евреев было собрано у заставы Дальник. Первые 50 человек были подведены к противотанковому рву и лично расстреляны командиром 10-го пулемётного батальона подполковником Николае Деляну. Чтобы ускорить процесс уничтожения, евреи были согнаны в четыре барака, в которых были проделаны отверстия для пулеметов, а пол предварительно залит бензином. Люди в двух бараках были расстреляны из пулемётов в тот же день. В 17:00 бараки были подожжены. На следующий день были расстреляны задержанные, помещённые в оставшихся двух бараках, причём один из бараков забросали гранатами. Между тем, евреям, которые не попали в первую группу, уже прибывшую в Дальник, было объявлено, что они «прощены». Их отправили по различным комендатурам и полицейским участкам для «регистрации», где их продержали различное время; когда же они были выпущены, оказалось, что их дома заняты, а имущество разграблено.

Таким образом, уже за первую неделю пребывания румын в Одессе город лишился около 10 % своих жителей.

Последующие события

BEFEHL

7 ноября 1941 года.

Приказываю:
Ст. 1 Все мужчины еврейского происхождения в возрасте от 18 до 50 лет обязаны в течение 48 часов с момента опубликования настоящего приказа явиться в городскую тюрьму (Большефонтанская дорога), имея при себе самое необходимое для существования. Их семьи обязаны доставлять им пищу в тюрьму.
Неподчинившиеся этому приказу и обнаруженные после истечения указанного 48—часового срока будут расстреляны на месте.
Ст. 2 Все жители г. Одессы и его предместий обязаны сообщить в соответствующие полицейские части о каждом еврее вышеуказанной категории, который не выполнил этого приказа.
Укрывающие, а также лица, которые знают о том и не сообщат, караются смертной казнью.

Начальник военной полиции
Гор. Одессы подполковник М. Никулеску

Регистрация, произведённая румынской администрацией в конце 1941 г., выявила в Одессе около 60 тысяч евреев. К этому числу относили и тех лиц, у которых только один из предков по мужской или женской линии был евреем. Евреи должны были носить особый отличительный нагрудный знак: жёлтый шестиугольник на чёрном фоне. Финал их существования в Одессе начался 7 ноября 1941 года, когда был издан приказ, обязывающий всех евреев мужского пола от 18 до 50 лет явиться в городскую тюрьму. С этого дня всё еврейское население города партиями отсылалось в различные концлагеря, устроенные румынами в сельской местности, прежде всего в село Богдановку (ныне в Николаевской области). Позднее гетто было устроено в самой Одессе.

Румынская администрация приняла меры к тому, чтобы завладеть имуществом будущих жертв. В середине ноября вышел новый приказ, уточняющий требования властей к евреям. В нём, в частности, говорилось:

…Все лица еврейского происхождения обязаны при регистрации Военному Командованию или полицейским чиновникам добровольно заявить о всех имеющихся у них драгоценных предметах, камнях и металлах.
Виновные в нарушении этого приказа будут караться смертной казнью.

К середине декабря в Богдановке было собрано около 55 тыс. евреев (часть из них была не из Одессы). С 20 декабря 1941 г. по 15 января 1942 г. все они были расстреляны командой «айнзацгруппы» СС, румынскими солдатами, украинскими полицейскими и местными немцами-колонистами. Месяц спустя был организован марш смерти 10 000 евреев в три концлагеря в Голте.

В январе 1942 года около 35—40 тысяч оставшихся в Одессе евреев были выселены в гетто, организованное 10 января 1942 года в бедном районе Слободка. Выселенные находились там в условиях невероятной скученности, жилья на всех не хватало, люди находились зимой под открытым небом, что привело к массовой смертности от переохлаждения. В гетто они были собраны лишь для того, чтобы уже из него быть депортированными далее, в сельские концлагеря.

С 12 января по 20 февраля 1942 года оставшихся 19 582 евреев депортировали в Березовский район Одесской области. Их перевозили в неотапливаемых эшелонах, многие погибли в дороге. В Березовке составляли партии, которые пешком отправлялись в Сиротское, Доманёвку, Богдановку, Голту и другие концлагеря. Много людей, не добравшись туда, умирало от голода и холода по дороге. Охрана, состоявшая из румынских солдат и немецких колонистов, устраивала во время пути массовые расстрелы евреев. Через 18 месяцев практически все узники Голты погибли.

Пережившие Холокост

В лучшем положении находились евреи, направленные на работу в сёла: примерно половина из них пережила оккупацию. Положение в гетто Доманевки и других гетто Транснистрии улучшилось в 1943 г. после того, как евреи стали получать помощь от еврейских организаций Румынии. Около 600 одесситов в этих гетто дожили до освобождения. Несколько сотен евреев, которые скрывались в самой Одессе, также выжили. Евреи участвовали в борьбе одесского подполья и составляли значительную часть бойцов партизанских отрядов, базировавшихся в одесских катакомбах.

Судебные процессы и наказание основных виновных

На Бухарестском Народном Трибунале, созданный в 1946 году новым правительством Румынии совместно с Союзническим Контрольным Советом, одним из обвинений, выдвинутых против премьер-министра Иона Антонеску, губернатора Транснистрии Георге Алексиану и командующего одесским гарнизоном генерала Николае Мачича, было «организацию репрессий против гражданского населения Одессы осенью 1941-го года». За эти преступления они были приговорены к смертной казни. Первые двое были расстреляны 1 июля 1946 года, а Николаю Мачичу король Михай I заменил смертную казнь на пожизненное заключение.

В ответ на обжалование приговора, поданное сыном Георгия Алексиану, 5 ноября 2006 Апелляционная Палата Бухареста подтвердила приговор военных преступников к смертной казни, датированный 17-ым мая 1946 года. В ответ на обжалование, поданное генеральным прокурором, 6 мая 2008 года состоялось повторное рассмотрение дела и судьи Высшая Кассационная Палаты окончательно отклонили прошение о пересмотре приговора 1946 года.

Увековечивание памяти

Мемориал жертвам Холокоста в Прохоровском сквере Одессы

В начале 1990-х годов в Одессе, в Прохоровском сквере, в том самом месте, где на окраине города в 1941 году начиналась «дорога смерти» одесских евреев и цыган в лагеря уничтожения, начал создаваться мемориал памяти жертв Холокоста. Был установлен памятный знак. Позднее к нему добавилась «Аллея Праведников мира» — с деревьями, каждое из которых высажено в честь одесского жителя, укрывавшего и спасавшего евреев. Памятник жертвам Холокоста в Одессе работы скульптора Зураба Церетели, являющийся завершением оформления комплекса, был открыт в 2004 году.

• Odessa holocaust monument 02.JPG

  Скульптурная группа Зураба Церетели. Вид сзади.

• Odessa holocaust monument 04.JPG

  Скульптурная группа Зураба Церетели. Вид сбоку.

• Odessa holocaust monument 03.JPG

  Аллея «Праведников мира».

• Odessa holocaust monument 05.JPG

  Аллея «Праведников мира».

• Odessa holocaust monument 06.JPG

  Аллея «Праведников мира».

• Odessa holocaust monument 07.JPG

  Аллея «Праведников мира».

• Odessa holocaust monument 08.JPG

  Памятный знак.

• Odessa holocaust monument 10.JPG

  Памятный знак.

• Holocaust-ODS-3.JPG

  Мемориал жертвам Холокоста, аэроснимок

• Holocaust-ODS-1.JPG

  Мемориал жертвам Холокоста, аэроснимок

• Holocaust-ODS-2.JPG

  Мемориал жертвам Холокоста, аэроснимок

Музей Холокоста в Одессе

Музей Холокоста в Одессе был создан в соответствии с решением Совета Одесской региональной ассоциацией евреев — бывших узников гетто и нацистских концлагерей и открыт 22 июня 2009 года по адресу ул. Малая Арнаутская 111.

Прочее

В январе 2015 года властями итальянского городка Чериано-Лагетто, провинция Монца-э-Брианца, регион Ломбардия, было принято решение назвать одну из площадей города (напротив Главпочтамта) «Площадью мучеников Одессы» в память о жертвах оккупационных режимов в Одессе — евреях, убитых 22—24 октября 1941 года, а также об антимайдановцах, спасателях и случайных жертвах, погибших 2 мая 2014 года в одесском Доме профсоюзов в ходе политического кризиса на Украине .

2 мая 2015 года, в первую годовщину событий в Доме профсоюзов, на этой площади состоялось открытие памятного монумента, посвящённого «мученикам Одессы». Монумент представляет собой языки пламени с силуэтом голубя, символа мира, внутри них.

Напишите отзыв о статье "Холокост в Одессе"

Примечания

См. также

• Богдановка (концентрационный лагерь)
• Транснистрия
• Холокост в Румынии

Литература

• Dallin A. [www.odessitclub.org/en/archives/dallin/dallin.html Odessa, 1941–1944: A Case Study of Soviet Territory Under Foreign Rule]. — Iasi-Oxford-Portland, 1998. — 296 с. — (Romanian Historical Studies). — ISBN 9739839118.
• Черкасов А. А. Оборона Одессы. Страницы правды. — Одесса: Optimum, 2006. — 210 с ил. с. — (Большая литературно-художественная серия «Вся Одесса» Выпуск 15). — 500 экз. — ISBN 966-344-012-0.
• Черкасов А. А. Оккупация Одессы. Год 1941. Очерки. — Одесса: Optimum, 2007. — 270 с ил. с. — (Большая литературно-художественная серия «Вся Одесса» Выпуск 18). — 500 экз. — ISBN 966-344-144-5.
• Еврейск. общин. центр «Мигдаль». [www.archives.gov.ua/Publicat/Odessa-holokost.php История Холокоста в Одесском регионе. Сборник статей и документов] / Сост. Рашковецкий, М.. — Одесса: Студия «Негоциант», 2006. — 372 + [136] с. ил., 22 табл с. — ISBN 966-691-192-2.
• Александрович И. А. Пути смерти. Записки геттовца. — М.: Арт-Брэнд, 2014. — 240 с ил. с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-9901362-2-9.

Ссылки

• [news.rusrek.com/ru/eshhe/istoriya/45175-osobennosti-xolokosta-v-odesse Э.Блоштейн. Особенности Холокоста в Одессе]
• [holocaust.od.ua/ Официальный сайт Музея Холокоста в Одессе]
• [www.ushmm.org/wlc/en/index.php?ModuleId=10005476&Type=normal+article The US Holocaust Museum on the Odessa Massacres]. www.ushmm.org. Проверено 30 июля 2006. [www.webcitation.org/67xETJwCi Архивировано из первоисточника 26 мая 2012].
• [www.youtube.com/watch?v=Eho5pHZeyuU/ Book-trailer литературно-документальной повести «Пути смерти. Записки геттовца» И. А. Александровича о Холокосте в Одессе]

Отрывок, характеризующий Холокост в Одессе

В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.