Холокост в Польше

Холокост в Польше — систематическое преследование и истребление евреев и представителей ряда других меньшинств немецкими нацистами и коллаборационистами на оккупированной территории Польши в период Второй мировой войны.

На территории Польши были организованы еврейские гетто и были построены крупнейшие лагеря смерти, предназначенные для массового уничтожения людей. В лагерях смерти в Польше уничтожали также евреев из стран Оси и других стран, оккупированных нацистами — в рамках программы окончательного решения еврейского вопроса.

Из живших в Польше на начало сентября 1939 года 3,3 млн евреев во время войны погибло 2,8 млн, то есть 85 %.

Евреи в довоенной Польше

На территории Польши евреи жили с XI века. В дальнейшем евреи переселялись в Польшу из Западной Европы в основном из Германии в связи с преследованиями. Правители Польши поддерживали поселение евреев, католическая церковь была против.

В период между Первой и Второй мировой войнами в стране были сильные антисемитские настроения. В 1930 году численность еврейского населения Польши составила 2,9 млн человек, на 1 сентября 1939 года — 3,3 млн. Экономическое положение евреев во второй половине 1930-х годов сильно ухудшилось из-за дискриминационной политики властей. При этом культурная и общественная жизнь в еврейской общине бурно развивалась. 28-29 октября 1938 года нацистские власти насильно изгнали из Германии в район польско-немецкой границы 17 тысяч евреев, имевших польское гражданство. Из-за отказа польских властей принять их изгнанные оказались в крайне тяжёлом положении. 8 мая 1939 года из Германии было изгнано в Польшу ещё десять тысяч евреев.

Оккупация

См. также: Еврейские беженцы от нацизма

С началом вторжения германской армии в Польшу 1 сентября 1939 года поток еврейских беженцев из этой страны устремился на восток. Вначале СССР не препятствовал польским евреям, однако затем закрыл границы и бегущих евреев высылал обратно на территорию, занятую немцами.

В начале 1940 года в Белоруссии было зарегистрировано 65 796 еврейских беженцев из Польши. Всего за сентябрь 1939 года на территорию СССР бежало около 300 тысяч польских евреев. Осенью и зимой 1939 года приблизительно 15 тысяч польских евреев бежали из Польши в Литву и нашли временное пристанище в Вильнюсе.

Оккупированная нацистами территория Польши была разделена: западная часть присоединена к Германии, а остальная стала генерал-губернаторством.

Депортация и изоляция евреев

См. также: Варшавское гетто, Краковское гетто и Лодзинское гетто

21 сентября 1939 года началось изгнание евреев с польских и других территорий, присоединенных к Германии. С октября 1939 года по март 1940 года из Гданьска, Западной Пруссии, Познани, Верхней Восточной Силезии, Вены и Моравска-Остравы в район Люблина было выселено около 95 тыс. евреев.

В дальнейшем евреи были изолированы в гетто, крупнейшим из которых было Варшавское гетто — до 500 тысяч человек.

Ход уничтожения

Основной частью программы уничтожения стала Операция Рейнхард.

С февраля 1942 года после Ванзейской конференции начались массовые убийства евреев на территории Польши. Первым лагерем смерти был Хелмно, открытый в декабре 1941 года. Крупнейшими лагерями смерти в Польши стали Освенцим, Треблинка, Майданек, Белжец и Собибор. В ходе Операции Рейнхардт с июля 1942 года по октябрь 1943 года в трёх лагерях смерти (Белжец, Собибор и Треблинка) были убиты свыше 2 млн евреев и около 50 тысяч цыган из пяти округов генерал-губернаторства (Варшава, Люблин, Радом, Краков и Галиция). Последнее гетто на территории генерал-губернаторства (в городе Кельце) существовало до августа 1944 года, когда его жителей депортировали в Освенцим.

В июле 1942 г. начались массовые депортации из гетто Варшавы (самого крупного из всех созданных) в лагерь смерти Треблинка. До 13 сентября 1942 г. были депортированы или погибли в гетто 300 тыс. евреев Варшавы.

В гетто города Лодзь содержалось до 160 000 евреев. Это гетто было уничтожено постепенно: первая волна депортаций в Хелмно происходила между январём и маем 1942 года (55 тыс. евреев Лодзи и провинциальных городков Калишского района), затем ряд последующих депортаций в Хелмно и другие лагеря, а 1 сентября 1944 года оно было окончательно ликвидировано. Еврейское население Люблина было отправлено в лагерь уничтожения Белжец. В ходе акции 17 марта — 14 апреля 1942 г. были отправлены на смерть 37 тыс. евреев, а четыре тысячи оставшихся были сконцентрированы в гетто Майдан-Татарский на окраине города. В марте 1942 года в Белжец были переведены евреи из всего Люблинского воеводства; начали прибывать также поезда с жертвами из Западной Украины. Из Львова в марте 1942 года были отправлены в Белжец около 15 тысяч евреев, а в августе — еще 50 тысяч.

Из Кракова в июне и октябре 1942 г. большинство евреев было отправлено в Белжец; в марте 1943 г. около шести тысяч из остававшихся там евреев были переведены в рабочий лагерь в пригороде Кракова Плашов, а около трёх тысяч — в Освенцим. В сентябре 1942 года большинство евреев Радома, Кельце, Ченстоховы и других городов Восточной Польши было отправлено в Треблинку. Из 300 тыс. евреев Радомского района в конце 1942 г. оставалось в живых лишь около 30 тыс.

Евреи в антинацистском сопротивлении

В Центральной Польше действовало 27 еврейских и 13 смешанных партизанских отряда, в которых евреи составляли не менее трети. Масштабы партизанского движения в Польше были значительно меньше чем на территории СССР, поскольку бежавших из гетто евреев часто убивали местные националисты, а к тому времени когда на территории Польши развернулось мощное партизанское движение, большинство евреев было уже уничтожено.

Историческим событием стало восстание в Варшавском гетто под руководством Мордехая Анелевича. Плохо вооружённые повстанцы почти месяц сражались с регулярными частями СС. Подпольные организации в других гетто также оказывали вооружённое сопротивление депортациям и организовывали нападения на немецкие объекты, например в городах Краков, Бендзин-Сосновец, Тарнув. Гетто в Белостоке, содержавшее вначале 50 000 евреев, было ликвидировано 16 августа 1943 года после пяти дней боев с еврейским подпольем.

Единственным за всю историю войны успешным восстанием в лагере смерти Собибор 14 октября 1943 года командовал лейтенант Александр Печерский, его заместителем был сын польского раввина Леон Фельдхенгер. Вместе с тем были восстания в лагерях Крушине (16 декабря 1942), Миньске-Мазовецком (10 января 1943), Ченстохово (25 июня 1943), Треблинке (2 августа 1943), Белостоке (16 августа 1943), Крыхуве (16 августа 1943), Львове-Яновском (18 ноября 1943).

Несколько тысяч еврейских бойцов приняли участие в Варшавском восстании летом 1944 года. К ним присоединилась так называемая «Интернациональная еврейская бригада», состоящая в основном из евреев Греции, которых повстанцы освободили из концлагеря Генсиувка.

Уничтожение евреев-военнопленных

Отношение немцев к военнопленным евреям польской армии незначительно отличалось от отношения к военнопленным евреям Красной Армии. Польских военнопленных, так же, как и советских, Германия вывела из-под Женевской конвенции 1929 года по причине «несуществования польского государства». Общее число военнопленных евреев польской армии составило 60—65 тыс. человек, отношение к ним регулировалось приказом командующего ОКВ Кейтеля от 16 февраля 1939 года. При регистрации их отделяли от других военнопленных, держали в отдельных зонах, на пониженном пайке. К весне 1940 года в лагерях умерло или было убито 25 тыс. из них. В дальнейшем польских военнопленных переводили в статус гражданских лиц. Для евреев это означало перевод в создаваемые в Польше гетто и уничтожение вместе с гражданскими евреями. До конца войны дожило всего несколько сотен еврейских солдат и большинство из евреев — офицеров польской армии (около 1000 человек), которых немцы содержали в условиях аналогичным офицерам других национальностей.

Антисемитизм в оккупированной Польше и участие поляков в геноциде

В уничтожении евреев в Польше активное участие принимали сами поляки — как коллаборационисты, так и польские националисты. В деревне Едвабне 10 июля 1941 года поляки учинили жестокий погром евреев, убив несколько сот человек, а остальных сожгли живьём. В Едвабне погибло более 1500 евреев включая женщин и детей.

Случай в Едвабне не был единичным, однако после войны эта информация замалчивалась. По данным историков, участие поляков в геноциде было массовым. Поляками было организовано не менее тридцати погромов и массовых репрессий, устроенных в 24 населенных пунктах. От рук поляков по самым минимальным оценкам погибли десятки тысяч евреев.

Помощь евреям

Значительное число поляков пыталось помочь евреям. Польское правительство в изгнании создало для этой цели на территории оккупированной Польши специальную подпольную организацию «Жегота» (польск. Rada Pomocy Żydom) Во главе его стояла Зофья Коссак В Польше было казнено свыше 2 000 человек, спасавших или помогавших евреям.. На 1 января 2016 года 6620 человек за помощь евреям признаны израильским Институтом Катастрофы и героизма Яд ва-Шем Праведниками мира.

После войны

См. также: Погром в Кельце

После освобождения Польши от немецкой оккупации в 1944 году уцелевшие евреи стали возвращаться. 10 августа 1944 года в Люблине был создан Комитет помощи евреям, преобразованный позже в Центральный комитет евреев в Польше. Практически в это же время евреи начали подвергаться гонениям со стороны поляков.

Нежелание поляков возвращать присвоенное во время войны еврейское имущество и конфликты с новой властью, в рядах которой были и евреи, вызвали многочисленные нападения на евреев — с ноября 1944 по декабрь 1945 от таких нападений погиб 351 еврей. До конца 1947 года погибло от 500 до 1500 евреев.

Крупнейшей из антисемитских акций был погром в Кельце 4 июля 1946 года, в ходе которого было убито 40 и ранено около 50 евреев. Погром в Кельце вызвал массовую миграцию евреев из Польши. Если в мае 1946 года из Польши уехало 3500 евреев, в июне — 8000, то после погрома в течение июля — 19 000, в августе 35 000 человек. Власти приписали погром «реакционерам», католическая церковь в лице примаса Хлонда обвинила в погроме самих евреев.

Изгнание евреев следует, однако, рассматривать в контексте общей этнической чистки, проходившей в стране. Лозунг «Польша для поляков» к концу 1940-х гг. стал не просто стремлением, а свершившимся фактом. Процесс, всего за несколько лет уничтоживший веками существовавшее культурное разнообразие, проходил в пять этапов: Первый этап — истребление евреев, которое осуществлялось нацистами, при пособничестве польского антисемитизма. Второй — травля возвращавшихся в Польшу евреев, заставившая их бежать не только из Польши, но и из Европы вообще. Третий и четвёртый этапы — изгнание украинцев и лемков в 1944—1946 гг. и их ассимиляция в ходе специальной операции «Висла», проведенной в 1947 году. Финальный акт — изгнание немцев из присоединенных к Польше западных областей.

Последствия Катастрофы

См. также: Юденфрай и Антисемитизм без евреев

После Катастрофы из польских евреев выжило только около 380 тысяч человек: 25 тысяч спаслись в Польше, 30 тысяч вернулись из лагерей принудительного труда, а остальные — это те, кто вернулся из СССР. Уничтожение еврейской жизни, разруха и взрыв антисемитизма, пик которого пришелся на погром в Кельце в июле 1946 года, вынудили большинство польских евреев оставить страну. После 1946 года в Польше осталось около 100 тысяч евреев. По переписи 2011 года, в Польше проживает около 7500 евреев, в основном в крупных городах, таких как Варшава, Вроцлав и Краков .

Были уничтожены не только люди — была уничтожена уникальная местная еврейская культура, уничтожена память о том, что она (эта культура) веками была неотъемлемой частью культуры Восточной Европы. Свидетельств этому практически не сохранилось. Евреи на этих землях, некогда бывших центром мирового еврейства, превратились в маргинальное меньшинство. В некотором смысле, нацисты со своими задачами по окончательному решению еврейского вопроса в Европе справились успешно.

См. также

• Спор об уместности использования выражения «польские концентрационные лагеря»

Литература

• Беркнер, Жизнь и борьба белостокского гетто. М., Холокост, 2001
• Lucjan Dobroszycki, Yivo Institute for Jewish Research, [books.google.ca/books?id=GIujK0VqWGIC&printsec=frontcover&dq=Holocaust,+Poland&sig=ACfU3U1VmbuVYbIQHPig5nbX7F6my87VgA Survivors of the Holocaust in Poland: A Portrait Based on Jewish Community] 1994, 164 pages.
• David Engel, [books.google.ca/books?id=a12WB1iknWwC&printsec=frontcover&dq=Holocaust,+Poland&sig=ACfU3U3yafRba-qKuOrPHuI3MbJab8CUcw Facing a Holocaust: The Polish Government-in-exile and the Jews, 1943—1945] 1993, 317 pages.
• Tadeusz Piotrowski, [books.google.ca/books?id=hC0-dk7vpM8C&pg=PA1&dq=Holocaust,+Poland&sig=ACfU3U0pQ9ZyK0ojahT6SyjCPvZHmGe_yQ Poland’s Holocaust] 1997, 437 pages.
• Naomi Samson, [books.google.ca/books?id=pMGRtebrdS8C&pg=PA1&dq=Holocaust,+Poland&sig=ACfU3U1cBAi4IfM9OuDPtn9Hy7skQXpgpg Hide: A Child’s View of the Holocaust] 2000, 194 pages.
• Eric Sterling, John K. Roth, [books.google.ca/books?id=ywZG1TwqHwoC&pg=PA1&dq=Holocaust,+Poland&sig=ACfU3U3SHEY0Dt1Vt9iljEqxBuu-SeBpKg Life in the Ghettos During the Holocaust] 2005, 356 pages.
• Кит Лоу. Жестокий континент. Европа после Второй мировой войны = Savage Continent: Europe in the Aftermath of World War II. — М.: Центрполиграф, 2013. — 480 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-227-04126-5.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/15341 Катастрофа. Нацистская политика уничтожения еврейского народа и этапы Катастрофы] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.yadvashem.org/yv/ru/holocaust/encyclopedia/41.asp Польша]. Энциклопедия Катастрофы. Яд ва-Шем. Проверено 23 июля 2014.
• [www.vilnaghetto.com/gallery2/main.php?g2_itemId=10739 Архив фотографий польского еврейства до и во время Холокоста]

Отрывок, характеризующий Холокост в Польше

– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.