Хопман, Гарри

Гарри Хопман
Гражданство	Австралия Австралия
Место проживания	Мельбурн, Австралия
Дата рождения	12 августа 1906(1906-08-12)
Дата смерти	27 декабря 1985(1985-12-27) (79 лет)
Место рождения	Глиб (Сидней), Австралия
Место смерти	Семинол, Флорида, США
Рабочая рука	правая
Одиночный разряд
Турниры серии Большого шлема
Австралия	финал (1930—32)
Франция	1/4 финала (1930)
Уимблдон	1/8 финала (1934, 1935)
США	1/4 финала (1938, 1939)
Парный разряд
Турниры серии Большого шлема
Австралия	победа (1929, 1930)
Франция	финал (1930, 1948)
США	финал (1939)
Завершил выступления

Генри Кристиан (Гарри) Хопман (англ. Henry 'Harry' Christian Hopman; 12 августа 1906, Сидней — 27 декабря 1985, Семинол, Флорида) — австралийский теннисист и теннисный тренер, в честь которого назван командный выставочный Кубок Хопмана.

• Семикратный чемпион Австралии и США в мужском и смешанном парном разряде
• В качестве капитана и тренера сборной Австралии — 16-кратный обладатель Кубка Дэвиса
• Член Международного зала теннисной славы с 1978 года; член Зала спортивной славы Австралии с 1991 года

Игровая карьера

Гарри Хопман провёл свои первые матчи в Открытый чемпионат Австралии по теннису в 1926 году. В 1928 году его пригласили в сборную Австралии для участия в матче Кубка Дэвиса против итальянцев, которым австралийцы проиграли со счётом 4:1, а Хопман уступил в обеих своих одиночных встречах. В парах, однако, его карьера складывалась удачнее. Уже в 1929 году они с Джеком Кроуфордом были посеяны под первым номером в мужском парном разряде и стали чемпионами. Через год они повторили свой успех, а Хопман победил ещё и в смешанном парном разряде, где его партнёршей стала Нелл Холл, его будущая жена. Хопман, посеянный под первым номером, дошёл также до финала в одиночном разряде, проиграв там Эдгару Муну, позже в паре с Джимом Уиллардом уступил в финале чемпионата Франции Анри Коше и Жаку Брюньону (при этом Уиллард и Хопман стали лишь второй иностранной парой, добравшейся до финала в чемпионате Франции), а со сборной дошёл до полуфинала Европейской отборочной группы, где на их пути снова стали итальянцы.

В 1931 и 1932 годах Хопман ещё два раза подряд дошёл до финала чемпионата Австралии в одиночном разряде, оба раза проиграв бесспорному лидеру австралийского тенниса — Кроуфорду. В 1932 году он в последний раз выступал за сборную в качестве игрока и добрался с ней до финала отборочной группы, где их обыграли американцы. Помимо этого, он стал финалистом Уимблдонского турнира в паре с бельгийкой Жосан Сижар.

В дальнейшем успехи Хопмана в одиночном разряде снова пошли на спад, и его наиболее ярким результатом считается выход в четвертьфинал чемпионата США 1938 года, когда он обыграл двух посеянных соперников перед тем, как уступить Дону Баджу, завоевавшему в этом сезоне первый в истории Большой шлем. В миксте они с Нелл ещё трижды выигрывали чемпионат Австралии (в 1936, 1937 и 1939 годах; правда, в 1936 году, кроме них, в чемпионате участвовала всего лишь одна смешанная пара). В 1935 году Гарри и Нелл вышли в финал Уимблдонского турнира в смешанных парах, но проиграли хозяевам корта Дороти Раунд и Фреду Перри. В 1939 году, в отсутствие большинства европейских спортсменов, они с Кроуфордом дошли до финала чемпионата США в мужских парах, где проиграли тогдашним лидерам австралийского тенниса Джону Бромвичу и Адриану Квисту, а в смешанном разряде Хопман стал чемпионом США в паре с местной теннисисткой Элис Марбл.

Хопман продолжал игровую карьеру и после войны, деля своё время между выступлениями, тренерской практикой и работой в газете. В 1948 и 1949 годах они с Кроуфордом дважды подряд проиграли в полуфинале чемпионата Австралии среди мужских пар Бромвичу и Квисту, а на чемпионате Франции 1948 года Хопман дошёл до финала в паре с молодым соотечественником Фрэнком Седжменом, проиграв там шведу Леннарту Бергелину и чеху Ярославу Дробному. Свои последние матчи в турнирах Большого шлема Хопман провёл в 1951 году, в 44 года полностью сосредоточившись на тренерской карьере.

Тренерская карьера

В 1938 году Хопман, ещё сохранявший хорошую форму как игрок, принял под своё руководство сборную Австралии в Кубке Дэвиса. Уже в 1939 году он довёл сборную, состоявшую из Джона Бромвича и Адриана Квиста, до раунда вызова — финального матча, где команда-победительница отборочной серии противостояла действующим обладателям Кубка Дэвиса. Этот матч австралийцы проиграли действующим чемпионам, американцам, но уже в следующем году в этом же составе стали новыми обладателями кубка.

Дальнейший розыгрыш трофея прервала война, а после неё в финальном матче 1946 года австралийцы снова уступили первенство сборной США, которой проиграли и три следующих финала. В 1950 году Хопмана, в послевоенные годы работавшего журналистом, уговорили вернуться на пост капитана сборной. Под его началом команда с первой же попытки обыграла американцев и вернула себе Кубок Дэвиса. За последующие 19 лет австралийская команда под руководством Хопмана завоевала Кубок Дэвиса ещё 14 раз, в общей сложности одержав за время его капитанства 38 побед при всего шести поражениях. Среди его воспитанников в эти годы были Фрэнк Седжмен, Кен Макгрегор, Лью Хоуд, Кен Розуолл, Род Лейвер, Нил Фрейзер, Джон Ньюкомб, Фред Столл, Тони Роч, Рой Эмерсон и Эшли Купер. Последний матч в качестве капитана сборной Хопман провёл в 1969 году в Мехико, где австралийцы проиграли хозяевам площадки.

Все послевоенные годы Хопман, как тренер и как журналист, последовательно боролся против профессионализации тенниса. В этот период его злейшим врагом был менеджер профессионального теннисного тура Джек Креймер, год за годом переманивавший ведущих австралийских игроков, безраздельно властвовавших в Кубке Дэвиса, в свой тур. Когда в 1951 году звезде австралийского тенниса Фрэнку Седжмену был предложен профессиональный контракт, Хопман организовал через свой журнал сбор средств, на которые была куплена бензоколонка, записанная на имя невесты Седжмена. Это помогло ему удержать Седжмена в любительском теннисе, но всего на один год. Позже Хопман использовал Седжмена в своей кампании против профессионального тенниса. Когда Седжмен, уже в качестве профессионала, предложил ему свою помощь в подготовке сборной, Хопман попросил его не выкладываться полностью в тренировочных играх с ведущими игроками, чтобы не снизить их самооценку. Седжмен выполнил просьбу Хопмана, а тот уже через несколько дней написал в статье о том, что его «мальчики» легко обыгрывают лучшего профессионала в мире, доказывая превосходство любительского тенниса перед профессиональным.

В 70-е годы Хопман перебрался в США, где продолжал тренировать молодых теннисистов, сначала в Нью-Йорке в Теннисной академии Порт-Вашингтон на Лонг-Айленде, а затем во Флориде, где открыл собственную теннисную академию. Среди его учеников в этот период были Витас Герулайтис и Джон Макинрой, а из более молодого поколения — Янник Ноа, Мари Пьерс и Мартина Хингис.

Признание заслуг

В 1976 году Хопман был произведён в командоры ордена Британской империи. Два года спустя он стал членом Международного зала теннисной славы. В 1991 году его имя было внесено в списки Зала спортивной славы Австралии.

В 1988 году известный австралийский теннисист Пол Макнами получил согласие второй жены Гарри Хопмана, Люси, на то, чтобы новый выставочный турнир для смешанных национальных сборных носил имя Гарри Хопмана. Первый Кубок Хопмана стартовал в декабре того же года и с тех пор проходит ежегодно.

Ссылки

• [www.tennisfame.com/hall-of-famers/harry-hopman Гарри Хопман] на сайте Международного зала теннисной славы  (англ.)
• [www.sahof.org.au/hall-of-fame/member-profile/?memberID=292&memberType=athlete Гарри Хопман] на сайте Зала спортивной славы Австралии  (англ.)
• [hopmancup.com/About/Harry-Hopman Наследие Гарри Хопмана] на официальном сайте Кубка Хопмана  (англ.)
• [www.itftennis.com/procircuit/players/player/profile.aspx?playerid= Профиль на сайте ITF]  (англ.)
• [www.daviscup.com/en/players/player.aspx?id= Профиль на сайте Кубка Дэвиса] (англ.)

Отрывок, характеризующий Хопман, Гарри

– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.