Хормовитис, Костас
Костас или Констинтинос Хормовитис, он же Лагумидзис (греч. Κωνσταντίνος Χορμοβίτης- Λαγουμιτζής; 1781, Хормово, Северный Эпир — ?) — известный греческий сапёр, участник Освободительной войны Греции 1821—1829 годов, спас Афинский Акрополь от полного разрушения.
Содержание
Происхождение
Константинос, при рождении Даларопулос, родился в 1781 году в селе Хормово, недалеко от города Тепелена (Северный Эпир), ныне южная Албания. В историографии известен под фамилией Хормовитис по имени села и Лагумидзис по его военной профессии и как признание его успехов в сапёрной войне (греч. Λαγούμι — лагуми означает сапа).
Третья осада Месолонгиона
В конце августа 1825 года Хормовитис вошёл в осаждённый Месолонгион, где уже успешно действовали в сапёрной войне инженер Михаил Коккинис и сапёр П. Сотиропулос. К 4 сентября Хормовитис прорыл большую перекидную сапу под насыпь, сооружаемую турками, которую осаждённые именовали «Холмом соединения». После чего, параллельно к большой, он прорыл сапу поменьше. 9 сентября пороховая бомба маленькой сапы была взорвана и турки побежали к насыпи, в ожидании греческой атаки. Когда турки заняли позиции вокруг и на насыпи, Хормовитис произвёл взрыв пороховой бомбы большой сапы. Последовала греческая атака. От взрыва и атаки турки потеряли около 400 человек и насыпь, стоившая туркам больших трудов и времени, была разрушена[1].
После этого и учитывая и другие неудачи Кютахья Решид-Мехмед-паша был вынужден отвести свои войска от стен города, в ожидании подхода египетских сил Ибрагима[2]. После подхода египетских сил кольцо осады вновь сжалось и когда голод одолел осаждённых, был совершён прорыв, 10 апреля 1826 года Хормовитис был в числе немногих выживших в этом прорыве.
Афины
После падения Месолонгиона, Ибрагим со своими египтянами вернулся на Пелопоннес, а Кютахья с турками и албанцами направился к Афинам. Хормовитис вошёл в осаждённые Афины 15 июля 1826 года, а 3 августа турки вошли в город и осаждённые укрылись на скале Афинского Акрополя[3]. Кютахья начал обстрел Акрополя пушками, ядра которых наносили ущерб древностям, но почти никакого осаждённым. Тогда Кютахья решил взорвать Акрополь серией последовательных сап, но в своём письме, которое перехватили повстанцы, жаловался, что «сапёры, присланные из Константинополя, в жизни своей не видели подкопов» и что он «послал гонца в Скопье за специалистами»[4]. Своими контрподкопами Хормовитис опередил и пресек действия турецких сапёров, спасая тем самым осаждённых и сам Акрополь. Один из командиров осаждённых, Иоаннис Макрияннис так писал о Хормовитисе: «Знаменитый Костас Лагумидзис, мужественный и честный патриот, своим искусством и ружьём как лев сражался за Отечество. В Месолонгионе и везде он творил чудеса. Отечество, ты многим обязано этому бойцу. Кютахья предлагал ему сокровища, но он всё презрел ради тебя»[5].
7 октября во время подрыва контр-сапы в районе театра Ирода Аттического, у подножия Акрополя, Хормовитис чуть было не попал живым в руки турок. Спасая его, Макрияннис был трижды ранен в течение нескольких часов и, когда Хормовитис обратился к военачальнику «уходи на скалу, я прикрою», то ответом Макриянниса было: «Уходишь ты, если погибну я, то Акрополь не потерян, если погибнешь ты, то всё потеряно»[5][6]. 24 октября осаждённые, внезапной атакой, разрушили турецкие сапы, убив или взяв в плен находившихся при них турок[7]. 10 ноября сапёры Кютахьи заложили в свой самый большой подкоп около 3800 кг пороха, но Хормовитису удалось нейтрализовать подкоп и спасти тем самым Акрополь[8].
После освобождения
Данных о последних годах жизни Хормовитиса нет. Известный греческий историк и исследователь Афин XIX века Д. Камбуроглу (1852—1942) с удивлением и восхищением отмечает, что этот скромный боец появился на исторической арене ниоткуда и ушёл из поля зрения историков никуда, поскольку одно из последних упоминаний о некоем Костасе Лагумидзисе, пленившем дочку афинского муфтия турка Хамзы и взявшего её в жёны после принятия православия, упоминается в документах перевода собственности на жену и детей в 1836 году, в городе Навпакт (Лепанто)[9]. Однако историк Д. Фотиадис описывает его участие в конституционной революции 3 сентября 1843 года, рядом со своим старым соратником Макриянисом.[10]
Память
Решением афинского дима (муниципалитета) Неос Космос имя сапёра Лагумиздиса носит один из центральных проспектов дима.
Напишите отзыв о статье "Хормовитис, Костас"
Ссылки
- ↑ [Κασομούλης,ε.α.,τ.Β,σ.205]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τ.Γ,σ.177]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τΔ,σ.389]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τ.Γ,σ.316]
- ↑ 1 2 [Μακρυγιάννης,ε.α.,τ.Α,σ.277-278]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τ.Γ,σ.318]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τΔ,σ.391]
- ↑ [Δημητρης Φωτιάδης,Ιστορία του 21 ,ΜΕΛΙΣΣΑ 1971 ,τΔ,σ.394]
- ↑ [3ο Απόσπασμα από το βιβλίο «Οι πωλήσεις των Οθωμανικών Ιδιοκτησιών της Αττικής. 1830—1831»του Θωμά Δρίκου. Μάρτης 1993. εκδόσεις Τροχαλία.]
- ↑ [Δημήτρης Φωτιάδης, 3η Σεπτεμβρίου 1843,Φυτράκης,σελ.49]
Источники
- [books.google.com/books?id=YOUkAAAAYAAJ&q=lagoumitzis&dq=lagoumitzis&hl=el&pgis=1 Athens Alive, Or, The Practical Tourist’s Companion to the Fall of Man.] Kevin Andrews. Hermes, 1979.
- [www.snhell.gr/testimonies/content.asp?id=147&author_id=102 Makrigiannis' memoirs] (in Greek).
Отрывок, характеризующий Хормовитис, Костас
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
