Хорсман, Эдвард
| Эдвард Хорсман |
Эдвард Хорсман (англ. Edward Horsman; 1807—1876) — английский политический деятель.
Содержание
Биография
Эдвард Хорсман родился 8 февраля 1807 года в шотландском городе Стерлинге[1] в состоятельной семье. Его мать была дочерью Сэра Джона Далримпла (англ. Sir John Dalrymple, 4th Baronet). Получил образование в частной школе Рагби и Тринити-колледже (Кембридж). Учась в колледже принял участие в нескольких матчах по крикету в First-class[en].
В 1835 году Э. Хорсман провалился на выборах, но уже со следующего года стал членом британской палаты общин, где принадлежал к либеральной партии Великобритании[2].
С 1855 до 1857 год он занимал должность главного секретаря по делам Ирландии[2].
Он отделился от большинства вигов при обсуждении внесенного Уильямом Гладстоном билля о реформе (1866) и образовал вместе с Робертом Лоу (англ. Robert Lowe) фракцию так называемых адуллямитов; позже, как один из так называемых независимых либералов, пользовался большим влиянием в парламенте благодаря своему ораторскому таланту и едкому остроумию[2].
Эдвард Хорсман умер 30 ноября 1876 года в городе Биаррице на юго-западе Франции[1].
Напишите отзыв о статье "Хорсман, Эдвард"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.cricketarchive.com/Archive/Players/37/37051/37051.html The Home of CricketArchive]
- ↑ 1 2 3 Горсман, Эдуард // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Литература
- The Encyclopædia Britannica Eleventh Edition (1910–1911) (англ.)
Ссылки
- Horsman, Edward (англ.)
Отрывок, характеризующий Хорсман, Эдвард
В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
