Мадрасо, Хосе

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Хосе Мадрасо и Агудо»)
Перейти к: навигация, поиск

Хосе́ Мадра́со и Агу́до (исп. José de Madrazo y Agudo; 22 апреля 1781, Сантандер — 8 мая 1859, Мадрид) — испанский художник, представитель неоклассицизма.



Жизнь и творчество

Изучал живопись в мадридской Королевской академии искусств Сан-Фернандо, вместе с Косме де Акунья и Грегорио Ферро, двумя будущими ректорами Академии в начале XIX столетия. По приглашению испанского посла во Франции, дона Фернандо Ла Серна, Х.Мадрасо приезжает в Париж и поступает на стажировку в мастерскую Жака-Луи Давида. В этот период он, пользуясь покровительством испанского короля Карлоса IV, пишет полотно «Смерть Лукреции» и несколько других по мотивам античной истории. Во времена правления на европейском континенте Наполеона I Х.Мадрасо живёт и работает в Риме, где вступает в академию святого Луки, однако за отказ принести присягу сыну Наполеона Бонапарта, Наполеону II как Римскому королю он был арестован и посажен в тюрьму. Испанский король Карлос IV называл Х.Мадрасо «камерным художником» (pintor de cámara). При короле Фердинанде VII он удостаивается уже официально этого придворного звания. В 1818 году Х.Мадрасо возвращается из Рима в Испанию и возглавляет Королевскую академию искусств Сан-Фернандо. Совместно с маркизом де Санта-Крус художник является одним из сооснователей мадридского музея Прадо.

Х.де Мадрасо писал преимущественно исторические полотна и картины на библейские сюжеты, а также портреты. Он — отец испанского художника Федерико де Мадрасо (1815—1894).

Галерея

Напишите отзыв о статье "Мадрасо, Хосе"

Ссылки

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Мадрасо, Хосе

– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.