Хосров II Парвиз

Хосров II Парвиз пехл. husraw, xusrav {hwslwb’}<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Хосрова II Парвиза на золотой монете</td></tr>
шахиншах Ирана и не-Ирана
591 — 628
Предшественник:	Бахрам Чубин
Преемник:	Кавад II
Род:	Сасаниды
Отец:	Ормизд IV
Супруга:	1) Мария 2) Ширин
Дети:	сыновья: Кавад II, Марданшах

Хосров II Парвиз (пехл. husraw, xusrav {hwslwb’} 'с доброй славой' от авест. *hu-śraųah- 'известный, знаменитый', букв. 'имеющий добрую славу'; перс. خسرو‎ [Xusraw]) — известный по иранским источникам под эпитетом «Апарвез» или упрощенно «Парвез» (перс. پرویز‎ от пехл. Parvēz — «Победоносный») — шахиншах из династии Сасанидов, правивший Ираном с 591 до 628 года, последний великий сасанидский император. Внук Хосрова I Ануширвана и сын Ормизда IV, правнук тюркского кагана Истеми Кагана. Один из самых известных шахов Ирана.

Захват власти

Хосров II родился в начале или середине 70-х годов VI столетия. Его отец, Ормизд был непопулярен у знати предпочтением, которое он оказывал простому народу; особенно шатким его положение сделалось, когда он, вместо награды лучшему полководцу Ирана Бахраму Чубине, спасшему государство от нашествия тюрок, выказал ему своё неудовольствие тем, что тот после победы присвоил себе большую часть добычи. Бахрам поднял восстание, посланный против него Задеспра, специально ради этого выпущенный из тюрьмы, перешёл на его сторону. В столице Ктесифоне дядья царевича Хосрова по матери Биндой и Бистам низлагают Хормизда (который был позже умерщвлён в темнице) и возводят на трон племянника. Известно, что на момент низложения отца Хосров находился в Адурбадагане, но как он туда попал не вполне ясно. Динавари и Фирдоуси полагают, что Хосров бежал туда ещё до свержения Хормизда, после истории с монетами, отчеканенными от имени Хосрова. Дело в том, что Бахрам Чубин, восстав против Ормизда, «принялся чеканить дирхемы с изображением Кисры Абарвиза (то есть Хосрова II Парвиза), сына царя, его портретом и именем. Выбил он для него (Кисры) десять тысяч дирхемов и распорядился дирхемами: тайно они были перевезены, достигли Мадаина (Ктесифона) и распространились среди населения. Стало об этом известно царю Хормузу (Ормизду), и он не усомнился в том, что это его сын Кисра покушается на царствование и что именно он приказал выбить эти дирхемы. И то, что пожелал Бахрам, то он и сделал: царь задумал убить своего сына Кисру. Ночью Кисра бежал в сторону Азербайджана, пока не прибыл туда и стал там жить». Из текста «Шахнаме» можно предположить, что в виде своеобразной опалы Ормизд назначил сына алан-шахом, правителем диких тогда краёв между Курой и Араксом (средневековые историки указывали, что в сасанидское время владения алан-шаха были севернее Ардебиля).

Источники расходятся и во мнении, каково было участие Хосрова в ослеплении и убийстве отца. Ат-Табари считал, что его привезли в столицу уже после этого события, Симокатта — что юноша был в Ктесифоне, но ничего не смог предпринять против, Феофан Византиец обвиняет Хосрова в том, что тот сам приказал засечь отца до смерти «лесными прутьями».

Феофилакт Симокатта вложил в уста свергнутого Ормизда IV весьма нелестную характеристику сыну:

«Не царственной он души, не украшен он мыслями правителя, его образ мышления не соответствует царскому достоинству. Не сдержан он в своих стремлениях, безумен в гневе, нет человеколюбия в его глазах, не умеет он показать себя достойным уважения, руководясь законами разума. По характеру он высокомерен, предан страстям и любит удовольствия; сравнительно со своими желаниями, всё остальное он ставит на второе место, не думает о том, что будет полезно, не принимает во внимание добрых советов, отвергает всё честное и благородное, им владеет алчность, любит он ссоры и войну и не желает слышать о мире».

Однако к оценкам Симокатты следует подходить с известной осторожностью. Современник жестоких войн Византии с Ираном, он не мог быть объективным в отношении царя, захватившего пол-империи ромеев.

Подавление мятежа Бахрама Чубина

По свидетельству того же автора, занявшему трон Хосрову пришлось туго. Кроме того, что его считали косвенным виновником смерти отца (что не добавляло ему популярности), он реально зависел от участников убийства (особое влияние на шаха имели два его дяди, Виндой и Вистахм), а наиболее могущественный человек в государстве — Бахрам Чубин — и не думал о покорности.

Шах вызвал последнего во дворец, обещая ему второе место в государстве и полную личную безопасность, однако Чубин не только не подчинился, но и написал в ответ следующее: «…Письма, свидетельствующие об убожестве и ничтожности твоего ума, я получил, но твоих дерзновенных предложений я не принял; тебе не следует применять по отношению к нам ни царских писем, ни царских даров, особенно когда твое избрание вызвало такие беспорядки в персидском государстве и когда благородные и достойные уважения лица не были участниками голосования…» Далее узурпатор предложил «безродному» Хосрову оставить трон и в свою очередь обещал ему место правителя одной из провинций, если тот покорится ему, Бахраму. Хосров стерпел, отписав в ответ: «Мы получили твоё письмо с напоминанием о многопрославленной твоей храбрости и, узнав, что ты находишься в добром здоровье, обрадовались. Но были в это письмо вставлены некоторые выражения, которые исходили не от твоего сердца, но, конечно, тот, кто писал это письмо, сильно упившись вином и охваченный неумеренным сном, вписал сюда свои пустые и неестественные сновидения. Но так как деревья в эти дни потеряли свою листву и потому сновидения не имеют силы, то мы не были приведены в смущение. Ведь мы и царский престол получили с почётом и не нарушили законов персидских…». Царские войска были ненадёжными и во время решающего сражения у реки Большой Заб быстро дрогнули и частью разбежались, а частью сдались противнику. Как рассказывал Фирдоуси, сам Хосров сражался до конца и отступил одним из последних.

Чубин двинулся на Ктесифон, а юный шах и немногие оставшиеся верными ему придворные (историк ад-Динавари сохранил их имена — девять человек, включая Виндоя и Вистахма) покинули столицу. «Наконец [они] почли за лучшее положиться на греческого царя, «ибо, говорили они, хотя существует между нами вражда, но всё же они христиане и милостивы, и поклявшись раз, не изменяют клятве». Изгнанники прибыли в византийскую крепость Киркенсиум, затем в Эдессу и оттуда обратились к императору Маврикию.

Хосров просил помощи (сорокатысячное войско и деньги на его содержание), предлагая взамен территории в Месопотамии и Армении. Надо сказать, что искренности между двумя владыками не было. Например (правда, это сообщение современные историки подвергают сомнению), обещая Маврикию златые горы, Хосров одновременно послал тайный приказ осаждённому ромеями персидскому гарнизону Мартирополя не сдаваться «и на его приказания, объявленные во всеуслышание, не обращать внимания — коварно племя персов и с самого начала жизнь его — воплощение хитрости, тщеславия и высокомерия!»

На созванном императором совете некоторые были против оказания помощи беглецам: «Не должно принимать (предложение персов), ибо они народ беззаконный и совершенно ложный. В стесненном положении обещают исполнить многое, а успокоившись — отрекаются; много зол мы понесли от них; пусть истребляют друг друга, а мы отдохнем». Но император не принял этот совет. Он предоставил изгнаннику 40 кентинариев (1400 кг) золота и дал в помощь войска во главе с одним из своих полководцев — армянином Нарсе. Ат-Табари и Фирдоуси рассказывают, что он также выдал за Хосрова свою дочь Марию (о чём греческие источники не упоминают). Взамен шах уступил византийцам значительные территории в Армении (земли к северу, западу от озера Ван, то есть три четверти персидских владений там), Иберии и даже Месопотамии (Мартирополь, Дару).

В сражении при Ганзаке в Атурпатакане Бахрам Чубин был разбит и бежал в Тюркский каганат, где был гостеприимно принят своим бывшим противником тюркским каганом. Оказав ему несколько услуг, Бахрам стал его другом и советником. Обеспокоенный таким оборотом дел, Хосров сумел через своего посла склонить подарками жену кагана на заговор против претендента, и наёмный убийца заколол Бахрама отравленным кинжалом.

Мир с Византией

По сведениям ат-Табари, после победы над Бахрамом и захвата его сокровищ Хосров отослал Маврикию и раздал воинам 20 миллионов драхм (более 80 тонн серебра, что в пересчёте на золото по среднему курсу того времени 1:13 почти в пять раз больше тех 40 кентинариев Маврикия). Была прекращена выплата византийцами дани, возвращены города, отнятые при Каваде, Хосрове Ануширване и Ормизде IV. Мир, наступивший на границе двух сверхдержав, был таким прочным, что в Армении позже появилась поговорка: «Сидеть беззаботно, точно во дни Маврикия». Шах официально объявил о ряде привилегий для иранских христиан, носил расшитую крестами византийскую одежду, а его трапезу, к неудовольствию мобедов, благословлял и несторианский епископ. Христиане служили при дворе, а впоследствии один из них, по имени Яздин, стал вастриошансаларом. Потому многие считали Хосрова тайным христианином, и это вызывало ропот придворных, отголоски чего сохранились у Табари и в «Шахнаме». Царь, конечно же, оставался зороастрийцем, просто он действовал в русле традиционной для своего отца и деда политики, к тому же и отягощённой обязательствами перед Маврикием. При всей демонстрируемой христианам благожелательности, он, например, при захвате Дары въехал в церковь на коне (что с обликом верующего в Христа никак не вяжется) и подтвердил существовавший издавна запрет для зороастрийцев под страхом сурового наказания переходить в христианство — а за это, как известно, жестоко карал и Хосров Ануширван.

Женитьба на Ширин

Возможно, свой вклад в отношение Парвиза к религии, соперничавшей с официальной, внесла его любимая жена Ширин, уроженка Хузистана и христианка монофизитского толка. История Хосрова и Ширин была воспета множеством поэтов исламского времени, а их имена стали для Востока таким же нарицательным обозначением любви, как для Запада — Ромео и Джульетта. В изложении Фирдоуси, Ширин была возлюбленной юного Хосрова ещё во дни Ормизда IV. Воцарившись, Хосров позабыл о ней. И тогда Ширин, выбрав момент, когда царь проезжал мимо на охоту, вышла на крышу дома, одетая в самые красивые одежды. Увидев её и услышав упрёки, Хосров усовестился и решил жениться. Но Ширин была незнатного рода и к тому же христианка. Советники, которых царь созвал на совет по поводу предстоящего брака, высказались против:

С чистейшим отцом недостойная мать Жизнь сыну не могут достойную дать.

</div>

— Фирдоуси. «Шахнаме»

</blockquote>

На следующий день Хосров ответил мобедам следующим образом. Он вынес им чашу, наполненную теплой кровью. Все высказали отвращение к «нечистому» (особенно для зороастрийцев) напитку. Затем царь приказал очистить чашу, наполнить её вином, приправленным мускусом и розовым маслом. После чего царь спросил у мобеда, который днём ранее держал перед ним речь:

… Какой Пред нами — всё тот же сосуд иль иной?… Получив ответ, Царь молвил: «Ширин, что средь града жила И чаше с отравой подобна была, — Как чаша с вином у меня в терему И благоуханью под стать моему».

</div>

— Фирдоуси. «Шахнаме»

</blockquote>

Присутствующие восхитились мудрым ответом Хосрова, и Ширин стала его женой. Прожив долгую жизнь, Ширин покончила с собой на могиле мужа.

Мятеж Виндоя и Вистахма

Первые годы правления Хосрова II сопровождались смутами и мятежами. Огромное влияние на все дела поначалу имели его дядья Виндой и Вистахм. Вистахма Хосров поставил правителем Хорасана, Рея и Табаристана, Виндой же остался при дворе, где играл первую роль. Но вскоре шахиншах, подозревая Виндоя в измене, велел его казнить (официальная версия — месть за гибель отца). Тот попытался бежать к брату, но был схвачен марзбаном Атурпатакана и отослан к Хосрову, который предал его мучительной казни. Вистахм поднял восстание. Собрав значительную армию, он в течение нескольких лет вёл против Хосрова ожесточённую борьбу. Своей столицей он сделал город Рей и даже чеканил монеты со своим именем, В конце концов он был убит одним из высокопоставленных тюрок, который послал голову Вистахма шахиншаху. Хорасанский мятеж после этого утих сам собой. В то же время от Хосрова отпал Нисибин. Покорение этого города вылилось в большую внутреннюю войну и потребовало от Хосрова много сил. Но постепенно положение его укреплялось: все мятежи были подавлены, вышедшая из повиновения знать — усмирена.

Уничтожение арабских буферных царств

В 598 году Хосров ликвидировал царскую власть в Йемене и назначил туда персидского марзбана. Отныне персы стали вмешиваться в междоусобицы арабских племён. В 602 году Хосров уничтожил и самостоятельность буферного царства Лахмидов. Теперь Хиру и другие города нижнего Евфрата заняли персидские гарнизоны. Впрочем, как скоро выяснилось, они противостояли набегам бедуинов с гораздо меньшим эффектом, нежели Лахмиды. И примерно в 604 году Иран получил грозное предупреждение — отряд из нескольких тысяч персов и союзных им арабов был наголову разгромлен арабами-бедуинами в сражении при Зу-Каре. Легенда гласит, что Мухаммед, услышав о победе, воскликнул: «Арабы имели поддержку от меня!» Но кто знал тогда, предвестником каких грозных событий была та относительно незначительная битва!

Ирано-византийская война

Повод к войне

Тем временем на Западе произошли события, в корне изменившие отношения Ирана и Византии. В 602 году император Маврикий с сыновьями был убит, на престол империи ромеев взошёл кровавый узурпатор Фока, простой сотник. Спустя некоторое время ко двору явился некий юноша и заявил, что он — Феодосий, старший сын Маврикия. Сейчас принято считать, что это был самозванец. С большой задержкой, только летом 603 года, в Ктесифон прибыло посольство из Константинополя с официальным сообщением о смене власти. Непонятно, вследствие чего — то ли наивности, то ли намеренно, во главе делегации император поставил некоего Лилия — человека, который руководил казнью Маврикия и его детей, что по отношению к шаху было актом откровенного неуважения. Для Хосрова II такой поворот судьбы оказался даром небес. Он объявил траур по императору Маврикию, которого считал своим другом и союзником, отказался от даров Фоки, посадил Лилия под стражу, направил в Константинополь «бесчестные грамоты», короновал человека, назвавшего себя Феодосием, и под предлогом отмщения за убийство «своего благодетеля» двинул армию на Византию.

Военное преобладание Ирана

На протяжении нескольких лет персы наносили византийским войскам поражение за поражением. Для ромеев ситуация усугублялась тем, что Фока развязал настоящий террор против знати и его жертвой стали многие опытные военачальники. К 607 году персы вовсю хозяйничали в Сирии и Армении, захватили Феодосиополь и Дару. Две иранские армии во главе с военачальником Шахином и будущим узурпатором иранского трона Шахрваразом захватили огромные территории. Первый добрался до Босфора и в 608 году осадил Халкидон, второй взял Эдессу и палестинскую Кесарию, выйдя к Средиземному морю. Ценой огромных усилий ромеям удалось отбить нападение Шахина, но их положение оставалось крайне тяжёлым.

В 610 году Византийскую империю охватила очередная гражданская война, в результате которой Фока был свергнут и казнён, а константинопольский престол занял Ираклий, сын правителя (экзарха) византийской Северной Африки. С формальной точки зрения Хосров уже не имел морального права для продолжения распри, ибо гибель Маврикия была отомщена. По свидетельству армянского историка епископа Себеоса, Ираклий первым послал шахиншаху дары, но Хосров приказал убить послов, мотивируя это тем, что он-де возвёл на ромейский престол Феодосия, сына Маврикия, а Ираклий — самозванец. Война продолжалась, и Византия стояла на краю гибели. «Ираклий, вступивши на престол, нашёл совершенный упадок в римском управлении. Европу опустошали варвары, Азию всю заняли персы, города пленили, и римское войско на сражениях истребили. Смотря на это, он был в недоумении, что ему делать.» Давление тюрок на восточные границы Ирана ослабло из-за междоусобиц в каганате, и, казалось, ничто не мешало Хосрову нанести Византии последний сокрушающий удар. Восточные владения Византийской империи стремительно сокращались. К 613 году в руках персов были крупнейшие города Востока — Антиохия, Эдесса, Дамаск.

Взятие персами Иерусалима

Весной 614 года войска шахиншаха после двадцатидневной осады взяли Иерусалим, разбив один из участков стены камнями из баллист. Персы согнали уцелевших жителей в громадную пустую каменную цистерну для воды и оставили их в тесноте на несколько дней без пищи и питья. Тысячи людей погибли, а многих местные иудеи выкупили и убили, мстя христианам за притеснения имперской администрации. По разным источникам, в городе было убито от 62 до 90 тысяч человек. Из оставшихся в живых персы угнали в Иран мастеров-каменщиков, а также наиболее молодых и красивых юношей и девушек. Древо Креста Господня, на котором по преданию был распят Иисус, одна из наиболее высокочтимых христианских святынь, также было отправлено в Ктесифон. Шах, понимавший ценность трофея, распорядился поместить его в сокровищницу. Упиваясь победами, Хосров написал Ираклию заносчивое письмо, текст которого приводит епископ Себеос: «Любимый богами господин и царь всей земли, рождение великого Ормузда, Хозрой — Ираклу, бессмысленному и негодному рабу нашему. Не желая отправлять службу рабскую, ты называешь себя господином и царём; ты расточаешь сокровища мои, находящиеся у тебя, и подкупаешь рабов моих. Собрав разбойничьи войска, ты не даёшь мне покоя. Разве я не истребил греков? Ты говоришь, что ты уповаешь на своего Бога. Почему Он не спас Кесарию, Иерусалима и великой Александрии от рук моих? Неужели ты и теперь не знаешь, что я подчинил себе море и сушу; разве я теперь не могу подкопать Константинополя; но я отпускаю тебе все твои преступления. Возьми жену свою и детей и приди сюда; я дам тебе поля, сады и оливковые деревья, которыми ты можешь жить, и мы с любовью будем смотреть на тебя. Да не обманет вас тщетная ваша надежда — Христос, который не мог спасти себя от евреев, которые убили его на кресте. Как же он избавит тебя из рук моих? Если ты сойдешь в бездны моря, я протяну руку и схвачу тебя, и тогда увидишь меня, каким бы ты не желал видеть».

Победы персов в Малой Азии и Египте

На следующий год армия шахиншаха снова оказалась на берегах Босфора, но для персов, не имевших сильного флота, Константинополь был неприступен. Выйдя в пролив, Ираклий с палубы корабля обращался к иранским военачальникам, стыдил их и просил мира. Собрав какие-то суда, персы попытались подойти к городу, но боевые корабли византийцев нанесли им тяжёлый урон и заставили отступить. Но в следующем, 616 году, падгоспан запада Шахин наконец взял Халкидон — город на восточном берегу Босфора, фактически напротив Константинополя.

В 616—619 годах Шахрвараз занял Египет — персы, как и тысячу лет назад, овладели Дельтой Нила. Огромные богатства, которые византийцы пытались эвакуировать из Александрии морем, достались захватчикам из-за сильного шторма, прибившего флот к побережью. Наконец, в 622 году пали Анкира и остров Родос. За военные успехи в компании против Византийской империи Хосров II получил у народа прозвище Парвиз (Победоносный).

Так, по словам Михаила Сирийца, «персы захватили ромейские области Месопотамии, Сирии, Киликии, Палестины, Египта и всего побережья, ограбили и полонили бесчисленное количество народа. Они перевезли в персидскую землю рабов, всякого рода имущество, даже колонны из мрамора и великое множество плит.» Однако Хосров II Парвиз, ставя целью не грабёж и разорение, как ранее, а захват, не стремился к уничтожению местного населения. Поэтому персы «совершенно никому не вредили, кроме ромеев (то есть византийских воинов), которых повсюду, где находили, убивали.» На монетном дворе Александрии Хосров II велел начать чеканку медной монеты по византийскому образцу, но со своим портретом.

Поддержка шахом несторианства и богатство шаха

Персы старались противопоставлять официальному православному вероучению несторианство или монофизитство, поощряя последние и воздвигая гонения на первое. Впрочем, во время войны шах так и не дал разрешения на выбор несторианского католикоса, и в 609—628 годах иранские несториане оставались без главы своей церкви.

Вместе с завоёванными землями росло и богатство. Сведения об умопомрачительных доходах казны Хосрова Парвиза дошли до нас в передаче мусульманских историков. Ещё в конце 13-го года правления Хосрова (603 год) была произведена перечеканка монеты, и в казне после всех выплат оказалось 3296 тонн серебряной монеты в 200000 кошелях. Через семнадцать лет, в 30-м году правления, казна насчитывала сумму, большую ровно вдвое — 400000 кошелей, 1 млрд 600 млн драхм. Фирдоуси неоднократно упоминает «клады», которые спрятал Парвиз. Косвенным свидетельством этих сообщений может служить то, что в наше время драхмы Хосрова II — самый распространённый сасанидский нумизматический материал.

Титанические усилия императора Ираклия по укреплению своей армии

Однако после 620 года ситуация в ирано-византийской войне начала меняться. Император Ираклий предпринял титанические усилия для спасения своего государства, и они оказались успешными. Заняв деньги у столичных богачей и переплавив в монеты сосуды и даже драгоценные светильники главного храма Империи — собора Святой Софии в Константинополе, Ираклий смог выплатить крупные суммы аварам, нападавшим на Византию в Европе, и договориться с ними о перемирии. Император заручился также поддержкой тюрок-хазар. Весь 621 год ромеи набирали солдат и необходимые припасы, а затем Ираклий долго готовил предстоящий удар. Удалившись из столицы, он несколько месяцев изучал ту информацию, которой располагала Византийская империя относительно будущего театра войны: труды историков, географов, свидетельства разведчиков и восточных послов, стратегиконы, карты. Ат-Табари рассказывал, что Ираклию трижды снился сон, будто бы в его власти оказался толстый, в драгоценной одежде человек, сидящий на троне — Хосров II Парвиз. Император счёл этот сон вещим.

5 апреля 622 года, на второй день Пасхи, с войсками, в значительной части состоявшими из греков и армян (а не как прежде, варваров-федератов, плохо зарекомендовавших себя в персидских компаниях Маврикия и Фоки), Ираклий отплыл в Малую Азию, в Никомедию. Там подготовка похода перешла в практическую плоскость — началась тренировка войска. Вот как описывает эти упражнения византийский хронист Феофан:

«В провинциях набрал войско, и к нему присоединил новобранцев. Начал упражнять их и приучать к военным действиям; разделивши войско на две стороны, приказал им делать ряды и бескровные нападения друг на друга, приучал их к военному крику, к шуму и возбуждению, чтобы на войне они не пугались, но смело как бы на игрище шли против неприятеля. Сам царь с Нерукотворенным образом в руках, который оставлен для нас Самим всеобещающим и творящим Словом без писания, так же как без семени родившимся, и полагаясь на сей богописанный отпечаток, он шёл на сражение, давши клятву воинам вместе с ними сражаться на смерть и разделять с ними все опасности, как с собственными детьми. Он желал управлять ими не страхом, но любовью. Но нашедши в воинах беспечность, робость, беспорядок, неустройство, как в собранных из разных земель, он привёл в одно стройное тело; и все согласно и единодушно воспевали силу и мужество царя; и он ободрял их следующими словами: «Вы видите, братья и дети, как враги Божьи попрали нашу страну, опустошили города, пожгли храмы, обагрили убийственною кровью трапезы бескровных жертв, и церкви неприступные для страстей осквернили преступными удовольствиями». Потом вооруживши войско для военных упражнений, поставил в две колонны, и явились трубы, фаланги из щитов, и в латах воины, ряды мужественно стояли, и царь велел им сделать вид сражения: пошли сильные снёмы и взаимные столкновения, будто на действительной войне, представилось страшное зрелище без убийства и опасности, взаимные угрозы убийственные без кровопролития, и обороты без необходимости, чтобы всякому занять безопасное место с доказательствами своего мужества, среди безбедного побоища. Вооружив таким образом войско, он приказал воздерживаться от несправедливости и поступать благочестиво».

В армии Ираклия появились отряды конных лучников, организованных, вероятнее всего, по персидскому образцу.

Победы византийцев

В начале апреля 623 года ромеи вторглись в пределы Ирана через Армению. Себеос сообщает, что численность армии Ираклия составляла 120000 человек. В течение одной компании Ираклий взял Двин (столицу Персармении) и Нахчван, а затем византийцы достигли иранской провинции Атурпатакана. Ганзак, её главный город, был взят штурмом, знаменитый храм огня Атур-Гушнасп уничтожен. Судя по всему, это нападение было для персов полной неожиданностью. Сколь-нибудь значительных сил на севере страны не было, войска пришлось отзывать с запада и юга. Из Сирии двинулся Шахвараз, с запада, от Халкидона — армия Шахина, но ромеям удалось отступить, разорив в Атурпатакане на своём пути всё, в междуречье Куры и Аракса и расположиться там на зиму. К весне следующего года против Ираклия действовали три армии шаха под началом полководцев Шахрвараза, Шахраплакана и Шахина, причём последний находился в непосредственной близости от ромейского лагеря. Отобрав лучших воинов, наиболее храбрых и выносливых, император внезапным маршем двинулся на Шахина, разбил его неподалёку от нынешнего города Агдама и двинулся на запад, навстречу Шахрваразу. Последний с частью своей армии приготовил византийцам засаду у северных берегов озера Ван, но в ночном бою едва избежал гибели и спасся «на плохом коне», лишившись не только воинов и имущества, но и своего гарема.

Персы и авары осаждают Константинополь

В 625 году Ираклий действовал уже в верхней Месопотамии, а затем под натиском иранских войск отошёл к южному побережью Черного моря. Таким образом, беспрецедентный по авантюризму и весьма успешный поход Ираклия всё-таки не привёл к стратегическому перелому. Иран по-прежнему угрожал столице Византийской империи, и зимой 625/626 года войска Хосрова Парвиза в очередной раз овладели азиатской стороной Босфора. Шахрвараз известил об этом аварского кагана и предложил ему объединёнными силами напасть на Константинополь. Каган нарушил мирный договор с Ираклием, и летом 626 года авары и подчинённые им славяне осадили византийскую столицу.

Но союзники не могли взаимодействовать эффективно — ни у персов, ни тем более у авар не было флота, в отличие от их противников. Персы оставались на восточном берегу Босфора, авары на западном, а между ними лежал пролив, по которому беспрепятственно проходили византийские корабли, обеспечивая столицу продовольствием и войсками.

В ночь на 7 августа 626 года авары предприняли штурм, который был отбит с большими потерями для нападавших (большую часть которых составляли славянские воины, служившие аварам). После чего каган снял осаду, предал огню осадные орудия и покинул Византийскую империю. Некоторое время спустя к столице подошла армия под командованием брата императора, куропалата Феодора и очистила от персов азиатский берег Босфора. Феофан сообщает, что командовавший персами Шахин умер «от отчаяния», а Хосров приказал привезти его труп, бальзамированный солью, и, мертвого, «подвергнуть великим ругательствам».

Союз византийцев с хазарами

Тем временем Ираклий, в свою очередь, нашёл себе союзника — тюрок (греческие авторы именуют их хазарами). В 627 году объединённые силы хазар и ромеев подошли к Тифлису. Персидский гарнизон держался стойко и выдержал осаду. Издеваясь над врагами, персы вывесили над стеной «карикатуру» на тюркского предводителя — изготовленную из большой тыквы безобразную узкоглазую рожу, а Ираклия осыпали ругательствами.

Прорыв византийцев в центральные области Ирана

Осенью 627 года Ираклий, имея в рядах своей армии сорок тысяч хазарских конников, снова вторгся в Месопотамию. Началась завершающая фаза похода. Хосров отрядил навстречу византийцам заслон во главе с вельможей Рахзадом. Тот несколько раз сообщал царю, что наспех собранное персидское войско слабо.

«И он не раз, не два, но [трижды] и четырежды, осторожно [обращаясь] с письмом к царю своему Хосрову, писал: «Не о своей только смерти, но и о гибели твоих войск я заранее говорю тебе, если ты немедленно не подкрепишь тыл моих войск. Сам я не боюсь смерти, остальное ты знаешь». Тогда царь велел написать ему [следующий] ответ: «Не бойся их, но сражайся и побеждай», а в последний раз в сильном гневе написал ему: «Если не можешь победить, разве не можешь умереть?» Прочитав это строгое повеление царя, [полководец], подняв руки к солнцу и луне, воскликнул громогласно перед войском: «Боги мои, рассудите меня и царя моего жестокого».

12 тысяч персов и намного превосходящие их по численности ромеи сошлись у развалин древней столицы Ассирии — Ниневии. Инициатива в сражении принадлежала Ираклию — он, торопясь, пока к врагу не подошли подкрепления, начал сражение в субботу 12 декабря. Войска сошлись в густом тумане, а когда поднялось солнце, начался жестокий бой. Ираклий, которому некуда было отступать и для которого поражение было равносильно гибели, лично руководил битвой и сражался сам.

«Царь впереди всех сошёлся с военачальником персов, … низложил его, и сопровождавшие его обратились в бегство; царь встретился с другим, и того положил; напал на него и третий, который нанёс ему удар копьём в губу, но и этого он поразил; потом при звуке труб сошлись обе стороны, загорелась сильная брань, лошадь по имени Фалвас, она же Доркон, убита под царём пахотными воинами, которые копьём поразили её в бедро; сам он получил много ударов мечами в лицо, но поелику он покрыт был забралом из жил, то он не получил вреда и удары остались без действия».

Персидское войско было разбито наголову. Враг проник в сердце Ирана («Дил-е Ираншахр», как называли юг Месопотамии персы), и при всей громадности персидской армии, в нужный момент и в нужном месте резервов не было. Ираклий разграбил несколько царских дворцов (в том числе летнюю резиденцию шаханшахов в Дастегерде (Старый Багдад), обнаружив там три сотни римских и византийских знамён, в разное время захваченных парфянами и персами), но сам Парвиз успел бежать. Между тем в руки Ираклия попало тайное письмо шахиншаха, в котором тот, недовольный Шахрваразом, приказывал его убить. Император отослал это письмо самому Шахрваразу, и тот составил заговор против шаха. 7 января 628 года император двинулся на Ктесифон. Для обороны столицы Хосров в отчаянии приказал вооружить простолюдинов и женщин. Он надеялся на подход войск с запада, не подозревая, что Шахрвараз уже решился предать его.

На канале Нахарван, недалеко от столицы, персы всё-таки остановили ромеев. Ираклий, не желая рисковать, отошёл далеко на север, однако незыблемый до той поры авторитет Хосрова пошатнулся.

Повсеместное недовольство шахом

Иран был разорён. Тяжёлые войны требовали огромных людских ресурсов, и налоговые поступления иссякли. До тех пор, пока шла военная добыча, этого не ощущалось, но как только шахские армии стали терпеть поражения, экономика страны зашаталась. Для сохранения доходов казны стали взыскивать недоимки тридцатилетней давности. Сбор налогов не прекращался даже во время поразившего в 628 году Месопотамию наводнения. Придворные шаха роптали:

«До каких пор ещё будут течь потоки крови мужей арийской страны в битвах то тут, то там? До каких пор быть нам в страхе и дрожать от кровожадного царя нашего? До каких пор ещё будут отбирать имущество наше и достояние в пользу двора, а золото и серебро наше — в казну царя? До каких пор будут крепко заперты проходы дорог, препятствуя тем самым выгодам от торговли с другими странами? До каких пор нам жить в страхе перед его страшными повелениями? Разве не истреблял он и не поглощал, как море, достойных сородичей наших, правителей стран? Разве не погибли многие братья наши в разное время, истерзанные по его повелению группами и толпами, некоторые даже утоплены были. Разве не он разлучал мужа с женой, отца с сыном и не отправлял их к дальним народам в рабство и служение и толпами поселял их у пределов жестокого неприятеля?»

Раздосадованный неудачами, Хосров репрессировал ряд высших военных и гражданских чиновников, включая столь видных, как падгоспаны Юга и Запада. Мало того — шах отдал приказ казнить всех «великих», ранее во множестве заточенных в темницы по обвинению в трусости и предательстве. Придворные, желавшие спасти заключенных родственников, организовали против Хосрова заговор. Его возглавил старший сын царя Кавад Шируйе — Хосров собирался отдать трон не ему, а Марданшаху, сыну от Ширин. В сопровождении нескольких сотен тяжеловооруженных всадников и освобождённых из-под стражи смертников, Шируйе выступил против отца. К мятежу примкнули толпы столичных жителей.

Шахиншах находился в Вех-Ардашире, когда заговорщики подошли и окружили замок, а их сообщники угнали всех лошадей из дворцовой конюшни, чтобы никто не смог бежать. Почуяв неладное, находившаяся с Хосровом свита покинула его — во всяком случае, когда заговорщики ворвались в резиденцию царя, защищать последнего оказалось некому. Люди Шируйе поймали его в цветнике и посадили под стражу. Фирдоуси рассказывает, что шахиншаха выдало богатство — Парвиз проголодался, сидя в цветнике, и попросил не знавшего его в лицо садовника купить мяса и хлеба. В оплату шах отрезал кусок вышитого драгоценными камнями кушака. Когда же садовник пошёл купить еду, люди подумали, что это вор, так как цена камней была несопоставима со стоимостью еды. Садовника задержали, допросили, и тот рассказал, что хозяин камней прячется в саду. Так и нашли Хосрова. С мешком на голове Парвиза препроводили в замок одного из марзпанов, а спустя некоторое время убили (29 февраля 628 года). Такой была смерть «страшного охотника, льва Востока, от одного рычания которого содрогались дальние народы, а ближние от вида его таяли, как воск».

Правил Хосров II Парвиз 38 лет.

По сведениям арабских историков, в сасанидскую эпоху были известны две книги о шахе: жизнеописание («Хосровнаме») и книга о диковинах, сделанных искусными мастерами для царя. Эти рассказы дошли до Фирдоуси; «Шахнаме» описывает механический трон, с часовым механизмом и вращающимся небесным сводом, дворец шаха, построенный в Ктесифоне под руководством византийских архитекторов.

Хосров II и Мухаммед

Согласно распространённому мусульманскому преданию, в самом конце правления Парвиза Мухаммед обратился с предложением принять ислам к ряду арабских шейхов, царю Аксума, августалу Египта Георгию и императору Ираклию, а с персидской стороны правителю-гассаниду и самому Хосрову (известны достаточно древние тексты этого письма, восходящие если не к самому Мухаммеду, то к авторам времён зари ислама). Согласился только сасанидский наместник Бахрейна, а сам шах велел повесить послов. В книге «Ноуруз-наме», автором которой ныне считают Омара Хайяма, содержится рассказ о том, что якобы Хосров сильно разгневался на то, что письмо от Мухаммеда не было запечатано: «Письмо без печати — как голова без кулаха, а голове без кулаха не подобает [присутствовать] на советах». С тех пор Мухаммед носил кольцо с печатью и посылал свои письма только запечатанными.

Религия и Хосров II Парвиз

Своеобразие личности Хосрова II проявлялось также в религиозной сфере. Среди язатов — духов-покровителей Божьего творения в зороастризме, — Хосров оказывает особое предпочтение Ардви-Суре Анахите, владычице вод, приготовляющей женское лоно к деторождению. (См. его инвеститурные рельефы в Так-и-Бустане и Бехистуне). Им построен огромный храм Анахиты в Кангаваре, недалеко от Керманшаха, непохожий на обычные зороастрийские храмы. Собственно родоначальник династии Сасанидов Папак, отец Арташира I (224—240), был жрецом храма Анахиты в Парсе, но потом последним до Хосрова шахиншахом из этой династии, оказывавшим ей подобное почтение, был Нарсе (293—302). В это время иранское изобразительное искусство испытывает сильное влияние Византии, и зороастрийские образы уподобляются христианским, что особенно хорошо видно на вышеупомянутых рельефах. Две жены Хосрова были христианками: дочь Маврикия Мария и сирийка Ширин, прославленная в позднейшей поэтической традиции. Шахиншах назначал католикоса Селевкии-Ктесифона; согласно армянскому историку Себеосу, после взятия Иерусалима Хосров даже был судьёй в официально устроенном диспуте между тремя основными ветвями христианства в его империи: несторианами, монофиситами и православными («халкедонитами»); победу и свою поддержку он отдал монофиситам и повелел всем христианам Ирана придерживаться Никейского Символа веры, изложенного в рукописи из шахской сокровищницы, запечатанной перстнями шахиншахов Кавата и его сына Хосрова I Ануширвана. В отношениях между зороастрийцами и христианами Хосров предписал каждому придерживаться законов отцовской веры, отрекаться от которых запрещалось как тем, так и другим. В его же царствование в стране начинает распространяться ислам. Мухаммед обращался с проповедью в посланиях к Ираклию и к Хосрову. Шахиншах велел повесить принесших ему это послание. Впрочем, именно он уничтожил буферное арабское царство Лахмидов, чем способствовал позднейшему завоеванию Ирана «воинами пророка». Другим обстоятельством, облегчившим это завоевание, была смута, воцарившаяся в Иране после свержения Хосрова. Кавад Шируйе пробыл на троне только шесть месяцев; после него в течение четырёх лет на трон на краткий срок восходило несколько Сасанидов, в том числе и две принцессы, а также, на полгода, — Шахрабараз.

Хосров II Парвиз в литературе

Хосров II Парвиз, вместе с Арташиром I Папаканом, Хосровом I Ануширваном и Бахрамом V Гуром, привлекал к себе исключительное внимание классиков как пехлевийской, так и персидской литературы (Фирдоуси, Низами Гянджеви и проч.), а также арабской («Тысяча и одна ночь») и тюркской (Навои) литературной традиции, соприкасавшейся с культурной традиции Ирана . В этой «парвизиане» Хосров неотделим от окружающей его роскоши, изысканности и могущества, а также от прекрасной Ширин, и является, таким образом, олицетворением этой доисламской культуры Ирана перед её падением.

Литература

• Дашков С. Б. Цари царей — Сасаниды. История Ирана III — VII вв. в легендах, исторических хрониках и современных исследованиях. — М.: СМИ-АЗИЯ, 2008. — 352 с. — 4000 экз. — ISBN 978-5-91660-001-8.
• L. Bréhier, Vie et Mort de Byzance, P. 1992.
• A. Christensen, L’Iran sous les Sassanides. Copenhague, 1944 (2nd ed.)
• Антиох Стратиг, Пленение Иерусалима персами в 614 г. СПб., 1909. См. тж. на сайте: [www.vostlit.narod.ru]
• История епископа Себеоса, Ереван, 1939. См. тж.: [www.vehi.net/istoriya/armenia/sebeos/031.html]
• А. И. Колесников, Иран в начале VII в. — Палестинский сборник. Вып. 22 (85). Л. 1970.
• В. Г. Луконин, Древний и раннесредневековый Иран. М. 1987.
• Низами Гянджеви, Собрание сочинений. В 5-ти тт. М. 1985. т. 2
• Н. В. Пигулевская, Византия и Иран на рубеже VI и VII веков. М. — Л. 1946.
• К. Рыжов, Все монархи мира: Древняя Греция, Древний Рим, Византия. М. 1998.
• Феофилакт Симокатта, М. 1996.

См. также

• Хосров и Ширин
• Барбад — придворный музыкант Хосрова II Парвиза
• Шабдиз — конь Хосрова II Парвиза
• Бехистунская надпись

Ссылки

• [www.iranicaonline.org/articles/khosrow-ii Энциклопедия Ираника: Хосров II]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Arabien/VII/620-640/Muhammed/brief_chosrow_627.phtml?id=5134 ПИСЬМО ШАХУ ХОСРОВУ II (627)]

Примечания

Правители раннесредневекового Ирана (Сасаниды¹)

Сасан • Папак • Ардашир Папакан • Шапур I • Ормизд I • Бахрам I • Бахрам II • Бахрам III • Нарсе • Ормизд II • Шапур II • Арташир II • Шапур III • Бахрам IV • Йездигерд I • Бахрам V • Йездигерд II • Ормизд III • Пероз • Балаш • Кавад I • Замасп • Хосров I Ануширван • Ормизд IV • Бахрам VI • Хосров II Парвиз • Кавад II • Арташир III • Шахрвараз • Борандохт • Азармедохт • Йездигерд III ¹выделенные шрифтом маленького размера не относятся к этой династии

Отрывок, характеризующий Хосров II Парвиз

Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.