Хосё (авианосец)
Хосё (яп. 鳳翔 летящий феникс) — лёгкий авианосец японского императорского флота.
Проект авианесущего корабля был разработан в 1918—1919 годах под руководством инженеров Ясудзи Тадзи и Тэйдзи Каваи, его постройка была осуществлена в 1920—1922 годах совместно верфью «Асано» в Цуруми и Арсеналом флота в Йокосуке. Вступив в строй 27 декабря 1922 года, «Хосё» стал первым в мире авианосцем специальной постройки, на полгода опередив заложенный ранее в Великобритании аналогичный «Гермес».
Особенностями конструкции «Хосё» были корпус с крейсерскими обводами, сплошная полётная палуба и поворотные дымовые трубы (механизм поворота позже демонтирован при модернизации), а также островная надстройка, размещённая с правого борта. В отличие от «Гермеса», «Хосё» имел два раздельных ангара для истребителей и бомбардировщиков на разных палубах, что затем стало основным недостатком проекта.
Первая посадка на палубу «Хосё» была выполнена 22 февраля 1923 года, а испытания авиационного оборудования и отработка применения палубных самолётов продолжались вплоть до 1925 года. Переделки в ходе этого привели к превращению корабля в гладкопалубный авианосец. В 1932 в ходе Шанхайского инцидента и в 1937 в ходе начального этапа войны с Китаем авиаотряд «Хосё» активно использовался для нанесения ударов по наземным целям и ведения воздушных боёв с гоминьдановской авиацией. Авианосец был повреждён в ходе инцидента с Четвёртым флотом 26 сентября 1935 года и после этого прошёл крупную модернизацию в 1935—1936 годах. В 1939 году в связи с моральным устареванием было принято решение об использовании его в качестве учебного для подготовки пилотов палубной авиации. В этом качестве он прослужил всю Вторую мировую войну, дополнительно перестраиваясь для этих целей в 1944 году. После капитуляции Японии «Хосё» некоторое время использовался в службе репатриации, перевезя около 40 тысяч человек, после чего в 1946—1947 годах был разделан на металл в Осаке.
Содержание
Разработка проекта и строительство
Вместе с первым опытом успешного применения гидросамолётов с «Вакамии-мару» в ходе осады Циндао в начале Первой мировой войны осенью 1914 года были осознаны и серьёзные недостатки авианесущих кораблей такого типа. Как в написанном по горячим следам в начале 1915 года рапорте капитана 3-го ранга Ёдзо Канэко, так и в более позднем рапорте капитана 3-го ранга Торао Кувахары, служившего на «Вакамии» осенью 1916 года, отмечались зависимость взлётно-посадочных операций от погоды и волнения моря, большое время на спуск и подъём авиагруппы с воды. Ими было высказано мнение, что флоту нужны корабли, способные осуществлять взлёт и посадку колёсных самолётов. Подтвердили выводы Канэко и Кувахары и описывающие боевое применение гидросамолётов в Европе рапорты находившихся в Великобритании японских морских офицеров. В результате Морской Генеральный Штаб (МГШ) включил авианесущий корабль в новую судостроительную программу «8–6», принятую на 40-й сессии японского парламента и утверждённую императором 22 марта 1918 года. Поскольку термина «авианосец» официально ещё не было, он проводился как один из шести кораблей вспомогательного и специального назначения (обозначались общим термином «токумукан», пять остальных построены как флотские танкеры типа «Сирэтоко»), на него выделялось 1,2 млн иен в 1918 финансовом году[2].
Разработкой эскизного проекта занималась группа инженеров в соответствующей секции Морского технического департамента (МТД) под руководством капитана 3-го ранга Ясудзи Тадзи и капитана 1-го ранга Тэйдзи Каваи. Чётких взглядов на устройство авианосцев тогда ещё не было, и прототипом разработчикам первоначально служила британская «Кампания»en, описание которой было прислано Кикуо Фудзимото. Соответственно, первый набросок проекта имел носовую взлётную палубу и, в соответствии с требованиями МГШ, ограниченное вооружение: 32 самолёта (16 бомбардировщиков, 8 разведчиков, 8 истребителей, плюс столько же резервных), четыре-восемь 140-мм орудий и четыре зенитки[2].
В 1918 году в готовящуюся программу «8–8» вошли два будущих авианосца («Сёкаку» и ещё один, оставшийся безымянным), и МГШ выдал требования к их проекту. В соответствиями с этими требованиями новые корабли во многом повторяли «Фьюриэс» и были архитектурно близки к гидроавиатранспортам. При водоизмещении 10 000 тонн они имели носовую взлётную палубу (длина — 69 метров, максимальная ширина — 18,3 м, наклон — 2°), надстройку и дымовые трубы в центральной части корпуса и ангар для больших торпедоносцев (которые должны были взлетать с воды) в корме. Авиагруппа должна была включать до 34 машин (плюс 14 резервных), оборонительное вооружение — восемь 140-мм и четыре 76-мм орудий. Максимальная скорость хода авианосцев по проекту составляла 30 узлов, дальность плавания — 8000 морских миль 12-узловым ходом, стоимость постройки в соответствии с требованиями МГШ — по 7 млн иен за единицу. В то же время находившийся в Великобритании Кувахара сообщил о посещении им в последние месяцы войны перестроенного из лайнера авианосца «Аргус», имеющего сплошную лётную палубу, а также об опытах с посадкой самолётов на модернизированный «Фьюриэс». Вместе с информацией от морского атташе Эйсукэ Ямамото о строящихся «Игле» и «Гермесе» это привело МГШ к изменению своих требований в апреле 1919 года. Новое техническое задание говорило об авианосце со сплошной лётной палубой, островной надстройкой и выведенными на борт дымовыми трубами. Выполненный в соответствии с ним эскизный проект будущего «Хосё» был закончен к декабрю 1919 года[2].
Первоначально «Хосё» должен был строиться Арсеналом флота в Йокосуке, однако распоряжением морского министра от 10 ноября постройка авианосца вплоть до спусковой стадии была возложена на судостроительную компанию «Асано» в Цуруми (ныне район города Иокогама), заказ ей выдали 30 марта 1920 года. Эта частная верфь была основана известным бизнесменом Соитиро Асано в 1917 году и введена в эксплуатацию годом позже. Исходно она предназначалась для постройки торговых судов, однако спрос на них резко упал после окончания Первой мировой войны, и её возможностями заинтересовались военные. Свою роль в выборе сыграла и близость верфи к Йокосуке, где находилась база морской авиации и завод по производству авиационного вооружения. Корпуса двух следующих авианосцев водоизмещением около 13 000 тонн также должны были строиться фирмой Асано[2].
Закладка «Хосё» в Цуруми состоялась 16 декабря 1920 года[прим. 1], церемония спуска на воду его корпуса — 13 ноября 1921 года. В тот же день он был официально переклассифицирован в авианосец. 10 января 1922 года «Хосё» был отбуксирован для достройки в Йокосуку, вместе с ним в Арсенал флота прибыли и 300 откомандированных компанией «Асано» рабочих. В начале февраля были установлены котлы, в апреле — турбозубчатые агрегаты, в мае — вооружение. Скорость работ на этом этапе замедлялась как за счёт продолжающихся переделок проекта (касающихся лётной палубы, надстройки, мачт и т. д.), так и за счёт позднего получения гироскопического успокоителя качки Сперри (прибыл только во второй половине марта) а также из-за невозможности использования 200-тонного плавучего крана в мае, поскольку он был задействован для замены орудий главного калибра на линкоре «Нагато». На предварительные испытания «Хосё» вышел в конце октября, тогда же состоялись артиллерийские стрельбы, приёмные же испытания прошли с 1 по 20 ноября, последнее испытание гироскопического успокоителя качки — 5 декабря. 27 декабря «Хосё» был передан флоту, став первым в мире авианосцем специальной постройки, на полгода раньше, чем заложенный ранее британский «Гермес»[3].
Конструкция
Корпус и компоновка
«Хосё» был сравнительно небольшим кораблём, стандартное водоизмещение которого составляло 7470 тонн, а нормальное — 9494 тонн. Его корпус размеров 168,25×17,98 метров (общее число водонепроницаемых отсеков — 175) повторял по обводам крейсера программы «8+8», обладал такой же формой оконечностей и высоким соотношением длины к ширине — 9,47. Однако в конструкции двойного дна был применён открытый бракетный флор — запатентованная капитаном 3-го ранга Тадзи технология, предназначенная для обеспечения достаточной поперечной прочности при меньшем весе. Также в силу малых размеров корабля и необходимости выполнения им роли платформы для взлёта и посадки на него установили гироскопический успокоитель качки конструкции Сперри. Эта система размещалась в отсеке между котельными и машинными отделениями, из-за недостаточной подготовки персонала она в полной мере показала свои преимущества только через несколько лет[4].
Авианосец имел длинный полубак, над которым возвышался длинный передний ангар для самолётов, по его бокам — 8 спасательных шлюпок (6 с левого борта, 2 с правого), воздухозаборники котельных отделений и 140-см орудия, корма была почти вся была занята задним ангаром. Над ними на всю длину корпуса проходила лётная палуба. На ней с правого борта у миделя находились верхушки трёх дымовых труб. Ближе к носу находилась островная надстройка, сходная по конструкции с использовавшейся на крейсерах типа «Тэнрю». Её компасный мостик накрывался навесом из парусины, выше находилась трёхногая мачта с платформами для двух прожекторов и 2,5-м дальномера. По исходному проекту, однако, мостик был открытым, а мачта простой однодревковой. Ещё ближе к носу размещался кран со складной стрелой, предназначенный для погрузки самолётов в передний ангар[5].
Энергетическая установка
На «Хосё» устанавливались два турбозубчатых агрегата Парсонса мощностью по 15 000 л. с. (11,0 МВт, приводившие в движение два гребных винта. Агрегаты были смешанного типа, каждый из них включал в себя активную турбину высокого давления (ТВД) и реактивную низкого (ТНД), работавшие через редуктор на один вал. Суммарная мощность в 30 000 л. с. обеспечивала проектную скорость хода в 25 узлов. На ходовых испытаниях же 30 ноября 1922 года в районе Татэямы при мощности машин 31 117 л. с. «Хосё» развил 26,66 узлов[6].
Па́ром турбозубчатые агрегаты питали восемь водотрубных котлов «Кампон» типа B. Четыре из которых имели нефтяное отопление (размещались в котельном отделении № 1), а ещё четыре смешанное (в котельных отделениях № 2 и 3). Рабочее давление пара — 18,3 кгс/см² при температуре 138 °C. Для отвода продуктов сгорания использовалась три дымовые трубы с правого борта, первые две шли от котлов нефтяного отопления, а третья — от имевших смешанное. Трубы имели механизм поворота, занимая штатно вертикальное положение, но отклоняясь на 90° и переходя в горизонтальное в случае проведения взлётно-посадочных операций. Такая конструкция также применялась и в ВМФ США — авианосцы «Лэнгли» и «Рейнджер» наряду с «Хосё» были её единственными носителями. Запасы топлива из 2700 тонн мазута и 940 тонн угля были необычайно большими для корабля таких размеров и позволяли ему пройти 8640 морских миль со скоростью 12 узлов[7].
Для питания корабельной электросети использовались пять электрогенераторов мощностью по 105 КВт (всего 525 КВт): четыре турбогенератора и один дизельный[8].
Авиационное оборудование и вооружение
«Хосё» имел сплошную лётную палубу, длиной 168,25 м[прим. 2], использовавшую всю протяжённость корпуса. Её ширина на участке от центра и почти до самой кормы составляла 22,6 м. Передняя часть палубы (приблизительно 1/6 от общей длины, крепилась на стойках) была сделана клиновидной, с уклоном в 5° для придания самолёту дополнительного ускорения при взлёте. Кормовая часть также была суженной и опускающейся примерно на 1 метр — для облегчения захода на посадку и касания самолётов[9].
Разработка эффективного аэрофинишера оказалось наиболее сложной задачей, непосильной для японской промышленности на тот момент. Было испытано около 15 различных конструкций, прежде чем выбрали британскую систему с продольными тросами. Закуплена она была вслед за сообщениями капитана 3-го ранга Канэко, видевшего её использование не только на «Фьюриесе», но и на наземном аналоге палубы на острове Грэйн[9].
«Хосё» имел два отдельных и расположенных на разных палубах ангара. Передний, размером 67,2×9,5 м, находился на палубе полубака и в силу малой высоты предназначался только для небольших самолётов. Фактически в первые годы службы там размещались 9 истребителей-бипланов тип 10 (1MF, разработан работавшей в Японии группой Герберта Смита). Задний двухъярусный ангар находился на верхней палубе в корме, занимая по высоте две палубы, и состоял из двух частей размерами 16,5×14 (передняя) и 29,4×12 (задняя) метров. Там должны были размещаться шесть больших ударных самолётов (торпедоносцев) и шесть резервных машин. Первоначально в этом качестве планировалось использовать триплан тип 10 (1MT) высотой 4,46 метра, однако в силу непригодности для использования на авианосце он был заменён на биплан тип 13 (2MT, он же Мицубиси B1M). Для доставки самолётов на лётную палубу использовались два подъёмника: размером 10,35 на 7,86 метров в переднем ангаре и 13,71 на 6,34 метра в заднем. Для перемещения авиадвигателей использовались двери к стенах ангаров, обращённые к друг другу. В целом схема с двумя раздельными ангарами была главным минусом проекта и более на японских авианосцах не повторялась[10].
Поскольку мнения о тактическом применении авианосцев в то время сильно различались, «Хосё» нёс и четыре 140-мм орудия тип 3 с длиной ствола 50 калибров в одиночных щитовых установках, расположенных перед и после переднего ангара[6]. Орудие было принято на вооружение ЯИФ в 1914 году, использовало 38-кг снаряды с начальной скоростью 850 м/с, скорострельность — 6-10 выстрелов в минуту, максимальная дальность — 19 100 м при угле возвышения 30°[11]. В качестве средств ПВО использовались два 76,2-мм орудия тип 3 с длиной ствола 40 калибров, расположенных по краям лётной палубы спереди от заднего подъёмника[6]. Орудие также было принято на вооружение ЯИФ в 1914 году, использовало унитарные выстрелы весом 9,43-10,22 кг с начальной скоростью 670 м/с, скорострельность до 13 выстрелов в минуту, максимальная дальность — 10 800 м, эффективная по высоте — 5300 м[11].
Экипаж и условия обитаемости
Штатно экипаж «Хосё» включал 512 человек — 53 офицера и мичмана, 459 матросов и старшин[8].
Общая площадь кают командного состава равнялась 1137,06 м² (20,12 м² на человека), кубриков рядового — 1347,51 м² (3,717 м² на человека). Выделяемый в день объём пресной воды в 33 литра был одним из наибольших в ЯИФ, уступая только танкеру «Камои» (35,6 литров) и крейсеру «Такао» (34,2 литра)[8].
История службы
Испытания авиационного оборудования и палубных самолётов
При вводе в строй на «Хосё» отсутствовала бо́льшая часть авиационного оборудования, в связи с чем лётные испытания на нём начались только в конце февраля 1923 года. Их первый этап выполнялся лётчиком-испытателем компании «Мицубиси» Уильямом Джорданом, ранее служившим в Королевских ВВС Великобритании. 22, 24 и 26 февраля он на истребителе тип 10 произвёл по три посадки на палубу «Хосё», шедшего в Токийском заливе 10-узловым ходом, скорость ветра над ним при этом варьировалась от 20 до 35 узлов. Единственный инцидент при этом был связан с первой посадкой 24-го числа, когда разрушился закреплённый на оси одного из шасси гак — в результате начавшейся раскачки самолёт повредил винт, но тем не менее остановился более чем за 30 метров до конца посадочной части палубы. За посадками Джордана наблюдало и множество японских пилотов, некоторые из которых к тому времени уже отработали эту операцию на имитирующей палубу авианосца деревянной платформе, созданной компанией «Мицубиси», другие продолжали обучение на построенной флотом на пляже Оппама аналогичной конструкции[12].
Второй этап начался 13 марта, когда капитан 3-го ранга Брэкли (также бывший британский военный лётчик) дважды посадил на палубу гидросамолёт Виккерс «Викинг». Вслед за ним 14 16 и 17 марта по три посадки на истребителе тип 10 совершил капитан-лейтенант Сюнъити Кира, командир авиаотряда «Хосё», известный тем, что первым в Японии осуществил взлёт с корабельной стартовой платформы годом ранее, 29 марта 1922 года. Первая посадка 16 марта, однако, была полностью неудачной: машина Киры упала за борт, последующие две успешные посадки в тот день он делал на резервной. Хотя первые два этапа испытаний были направлены прежде всего на проверку пригодности авиационной техники и оборудования лётной палубы к проведению посадок, в случае Киры командование интересовалось и возможностями успешно сажать самолёт на палубу у лётчиков, прошедших обучение у британских инструкторов. Дело было в том, что Джордан высказал мнение об особых трудностях, с которыми сталкиваются японские пилоты при обучении этой операции, да и в ходе отработки посадок на наземную платформу было серьёзно повреждено несколько машин[13].
После небольших модификаций задней части палубы со 2 по 7 мая 20 июня 1923 года начался третий этап испытаний. Он проводился исключительно японскими лётчиками, включая Киру, лейтенантов Ёсио Камэи (ранее он 23 февраля 1923 года выполнил первый взлёт с палубы «Хосё») и Ацумаро Бабу и других слушателей специальных авиационных курсов. Основными его результатами стали предложения пилотов по усовершенствованию корабля, варьирующиеся от увеличения платформы прожекторов до замены уплотнителей подъёмников для предотвращения попадания капель дождя в ангары. По авиационной части единым было мнение, что островная надстройка с трёхногой мачтой только мешают обзору и должны быть удалены. Высказывались и за снятие грузового крана, уменьшение угла наклона носовой части лётной палубы (который представлял опасность при взлёте) и фиксацию дымовых труб в горизонтальном положении, с установкой системы охлаждения дыма. Также пилоты были недовольны малым размером ангаров и запрашивали, чтобы их самолёты были постоянно приписаны к «Хосё»[14].
После продувок моделей в аэродинамической трубе Технического научно-исследовательского института ВМФ с 6 июня по 20 августа 1924 года «Хосё» прошёл модернизацию на верфи Арсенала флота в Йокосуке. Островная надстройка и трёхногая мачта были полностью срезаны. Мостик разместили на палубе полубака, перед носовым ангаром, теперь он предназначался как для управления кораблём, так и для проведения взлётно-посадочных операций. Располагавшиеся на том месте кабинет и каюта были перенесены в корму. Клиновидную носовую часть лётной палубы как по просьбам пилотов, так и по соображениям обзора с мостика сделали горизонтальной. Мачта на авианосце теперь была лёгкой однодревковой, крепившейся в носовой части на растяжках. Зенитные орудия, которые ранее было невозможно использовать одновременно с продольными аэрофинишерами, были перенесены к носу, где прежде находилась надстройка. Изменений в конструкции дымовых труб произведено не было, только в 1929 году их зафиксируют в вертикальном положении, а после модернизации 1935—1936 годов — в горизонтальном[15].
В ходе работ 19 июля 1924 года было принято решение о проведении четвёртого этапа испытаний, направленных как на проверку модифицированной лётной палубы, так и применению с неё торпедоносцев. Они начались в том же месяце и проходили вплоть до конца августа. С 1 сентября по 15 ноября «Хосё» был придан Первому флоту, постоянно действуя совместно с его кораблями. В этот период с 2 по 24 октября также выполнялись полёты авиагруппы из шести истребителей тип 10 и девяти ударных самолётов тип 13. Результатом испытаний стали новые изменения в авиационном оборудовании в ходе ремонта в Йокосуке с 10 марта по 2 июля 1925 года. Авианосец получил аварийный барьер, представляющий собой прочную сетчатую структуру, находившуюся за носовым подъёмником и препятствующую падению садящегося самолёта в его шахту или столкновению с готовящимися к взлёту машинами. Гидравлический механизм обеспечивал подъём и опускание барьера в течение трёх секунд[16].
Межвоенный период
Окончание испытаний и первых усовершенствований позволило говорить о достижении «Хосё» операционной готовности. С 1 апреля 1928 года он вместе с «Акаги» образовал 1-ю дивизию авианосцев[17]. К концу того же года истребители тип 10 в авиаотряде авианосца были заменены на новые тип 3 (Накадзима A1N2). В период с 4 по 27 марта 1929 на «Хосё» были установлены прожектора для проведения ночных посадок и подъёмники для бомб. При ремонте с 6 ноября по 4 февраля 1930 года была увеличена мощность двигателя самолётоподъёмника переднего ангара с 55 до 100 лошадиных сил. Наконец, в период с 15 ноября по 7 марта 1931 года были установлены аэрофинишеры конструкции Каябы и заменено покрытие лётной палубы[18].
29 января 1932 года 1-я дивизия авианосцев («Хосё» и «Кага») Третьего флота прибыла в Шанхай, где приняла участие в событиях, известных как Шанхайский инцидент. 5 февраля группа из трёх истребителей тип 3 (ведущий — капитан-лейтенант Мохатиро Токоро) и двух ударных самолётов приняла над Чжэньжу в районе Шанхая бой с девятью китайскими истребителями — первый в истории японской палубной авиации. Хотя японцы не заявляли о сбитых, один китайский пилот был ранен, но смог совершить посадку, другой же потерял контроль над повреждённым самолётом и разбился. Два дня спустя, 7 февраля, авиация с обоих авианосцев перебазировалась на аэродром Кунда в Шанхае. 26 февраля прикрывавшие в ходе налёта на аэродром Ханчжоу ударные самолёты с «Кага» и шесть истребителей тип 3 с «Хосё» приняли бой с пятью китайскими истребителями. Японцы заявили о трёх сбитых машинах противника — по одной записали на себя Токоро и старшина Сайто и ещё одну — звено капитан-лейтенанта Ацуми[19]. 3 марта было объявлено о прекращении огня, 17-го 1-я дивизия авианосцев покинула китайские воды и 20-го вернулась в Японию[20].
В 1932 году «Хосё» получил два 7,7-мм пулемёта Виккерса, авиагруппа к тому времени состояла из истребителей тип 90 (Накадзима A2N) и ударных самолётов тип 89 (Мицубиси B2M)[21]. С 12 декабря 1932 по 27 января 1933 года было установлено светотехническое оборудование из огней опознавания с воздуха по обоим бортам палубы и огней управления посадкой с правого борта. С 15 мая по 9 июня 1933 года оказавшиеся ненадёжными аэрофинишеры Каябы были заменены на продольные аэрофинишеры типа Курэ модели 1, увеличена мощность двигателя самолётоподъёмника в заднем ангаре. Затем с 13 марта 1934 года были сняты продольные британские аэрофинишеры, очередной раз сменено покрытие лётной палубы. После инцидента с «Томодзуру»[прим. 3] на «Хосё» с 15 июля по 22 ноября были проведены работы по улучшению остойчивости, которые, как потом оказалось, были недостаточными. Наконец, с 10 по 28 января 1935 года установили новые продольные аэрофинишеры — две пары типа Курэ модели 4 и одну пару французских типа Фьё, также были размещены сигнальное устройство и ещё один аварийный барьер[22].
В ходе инцидента с Четвёртым флотом 26 сентября 1935 года на «Хосё» в результате воздействия тайфуна обрушилась носовая оконечность лётной палубы. После того, как её свисающая секция было срублена, корабль малым ходом отправился обратно в Йокосуку. С 22 ноября по 31 марта на верфи арсенала флота «Хосё» прошёл модернизацию, включавшую следующие изменения:
- Лётная палуба укорочена до 165,25 метров, подпорки её носовой части усилены и увеличены в числе;
- Усилены носовая стенка переднего ангара и мостик, проведено частичное усиление ширстрека, скулового пояса обшивки, а также внешней обшивки заднего ангара для усиления продольной прочности;
- Изменено устройство перехода между ангарами;
- Старое зенитное вооружение снято и заменено шестью спаренными 13,2-мм пулемётами тип 93, разместившимися на платформах по краям лётной палубы;
- Для уменьшения верхнего веса сняты кран, механизм поворота труб и находившиеся на верхней палубе цистерны с авиабензином. Трубы были зафиксированы в горизонтальном положении с лёгким наклоном вниз, более эта конфигурация уже не менялась.
Метацентрическая высота авианосца на испытаниях после модернизации с учётом уложенных 726 тонн балласта составила 1,11 м в полном грузу (11 443 т), 0,93 м при загрузке в 2/3 от полной (10 707 т) и 0,08 м в облегчённом виде (8344 т)[22].
После начала второй японо-китайской войны 1-я («Хосё» и «Рюдзё») и 2-я («Кага») дивизии авианосцев прибыли в район Шанхая 16 июля 1937 года[20]. Они несли суммарно 84 самолёта: 27 истребителей тип 90, 26 пикирующих бомбардировщиков и 31 торпедоносец[23]. В начале августа «Хосё» возвращался в Сасэбо, прибыв обратно в Шанхай 13-го числа. 16 августа ударные самолёты тип 92 (Йокосука B3Y) из его авиаотряда вылетали для бомбёжки китайского аэродрома, но не смогли попасть по цели из-за плохой погоды. Тем не менее, 18 августа они разбомбили занятый китайскими солдатами колледж в Шанхае, а 19 августа в ходе штурмовки аэродрома Ханчжоу уничтожили склад боеприпасов[20]. 25 августа звено старшего лейтенанта Харутоси Окамото из трёх истребителя тип 90 с «Хосё» перехватило два китайских бомбардировщика Мартин 139WS, заявив об уничтожении одного из них[24].
1 сентября 1-я дивизия авианосцев покинула Шанхай, 2-5 сентября простояла в Сасэбо для пополнения запасов, и 21 сентября прибыла в район Гуанчжоу[20]. Утром того же дня в ходе налёта на аэродромы Тяньхэ и Байюнь группа из 12 истребителей тип 90 (по 6 с каждого авианосца, ведущий — капитан 3-го ранга Ясуна Кодзоно с «Рюдзё») приняла бой с десятком или более китайских истребителей Кёртисс «Хоук II», заявив об уничтожении шести из них. На обратном пути, однако, пять машин с «Хосё» были вынуждены сесть на воду из-за выработки топлива, их пилоты были спасены японскими эсминцами[25]. После полудня был проведён ещё один налёт, и девять истребителей тип 90 с «Хосё» снова встретились с десятью «Хоуками», заявив пять сбитых[26]. 3—5 октября 1-я дивизия авианосцев перешла в Шанхай, где их самолёты перебазировались на аэродром Кунда. 17 октября «Хосё» покинул китайские воды, направляясь в Японию[20].
1 декабря 1937 года «Хосё» был выведен в резерв[20]. В 1938 году на нём уже базировались истребители тип 95 (Накадзима A4N) с ударными самолётами тип 92. В 1939 году при ремонте в Йокосуке был увеличен размер подъёмников: переднего до 12,8×8,5 метров, заднего — до 13,7×7,0 метров[18]. 12 августа было принято решение, что «Хосё» в мирное время должен использоваться как учебный авианосец, а в военное — в состава эскорта главных сил флота, пока на вооружении ещё остаются истребители тип 96 (Мицубиси A5M) и торпедоносцы тип 96 (Йокосука B4Y), на которые перевооружался его авиаотряд. Последнее планировалось только на случай генерального сражения, а до него корабль должен был использоваться для тренировки лётчиками выполнения посадок. Однако 23 декабря 1940 года была признана непригодность «Хосё» к использованию самолётов новых типов: истребителя тип 0 (Мицубиси A6M), пикирующего бомбардировщика тип 99 (Аити D3A) и торпедоносца тип 97 (Накадзима B5N). Основным его назначением стал эскорт главных сил и противолодочное патрулирование в составе 3-й дивизии авианосцев («Рюдзё» и «Дзуйхо»), флагманом которой он стал 12 августа 1941 года[17][20].
| Таблица ТТХ базировавшихся на «Хосё» палубных самолётов | |||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Экипаж | Мощность двигателя | Вооружение | Размеры (размах крыльев, длина, высота) |
Вес (пустого/взлётный) |
Скорость (максимальная/крейсерская) |
Скороподъёмность | Практический потолок | Дальность/продолжительность полёта | |
| Истребители корабельного базирования | |||||||||
| Тип 10-2 (1MF3)[27] | 1 | 300 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовые) | 8,5 × 6,9 × 3,1 м | 940 кг 1280 кг |
213 км/ч | 10 мин до 3000 м | 7000 м | 2,5 часа |
| Тип 3 (A1N2)[28] | 1 | 450 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовые) 2 × 30 кг бомб |
9,7 × 6,5 × 3,3 м | 882 кг 1375 кг |
240,7 км/ч | 6 мин 10 сек до 3000 м | 7000 м | 2,5-3 часа |
| Тип 90 (A2N1)[29] | 1 | 460 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовые) | 9,37 × 6,18 × 3,03 м | 1045 кг 1550 кг |
293 км/ч на 3000 м 166,7 км/ч |
5 мин 45 сек до 3000 м | 9000 м | 500 км 3 часа |
| Тип 95 (A4N1)[30] | 1 | 670 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовые) 2 × 30 или 60 кг бомб |
10,0 × 6,64 × 3,07 м | 1276 кг 1760 кг |
352 км/ч на 3200 м 233,3 км/ч |
3 мин 30 сек до 3000 м | 7740 м | 846,4 км 3,5 часа |
| Тип 96 модель 24 (A5M4) | 1 | 710 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовые) 2 × 30 кг бомб |
11,0 × 7,56 × 3,27 м | 1216 кг 1671 кг |
435 км/ч на 3000 м 235 км/ч |
3 мин 35 сек до 3000 м | 9800 м | 1200 км |
| Ударные самолёты корабельного базирования | |||||||||
| Тип 13-1 (B1M1)[31] | 2 | 450 | 2 × 7,7-мм пулемёта (турельные) 450-мм торпеда или две 240 кг бомбы |
14,77 × 9,77 × 3,5 м | 1442 кг 2697 кг |
209,3 км/ч | ? | 4500 м | 2,6 часа |
| Тип 89 (B2M1)[32] | 3 | 650 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовой и в турели) 450-мм торпеда или 800 кг бомб |
15,22 × 10,22 × 3,71 м | 2260 кг 3600 кг |
213 км/ч | 18 мин до 3000 м | ? | 1778 км |
| Тип 92 (B3Y1)[33] | 3 | 600 | 2 × 7,7-мм пулемёта (курсовой и в турели) 450-мм торпеда или 500 кг бомб |
13,5 × 9,5 × 3,73 м | 1850 кг 3200 кг |
218,5 км/ч | ? | ? | 4,5 часа |
| Тип 96 (B4Y1) | 3 | 840 | 1 × 7,7-мм пулемёт (в турели) 450-мм торпеда или 500 кг бомб |
15,0 × 10,15 × 4,36 м | 2000 кг 3600 кг |
278 км/ч | 14 мин на 3000 м | 6000 | 1575 км |
Вторая мировая война
После начала Тихоокеанской войны 7 декабря 1941 года «Хосё» и «Дзуйхо» вышли в море вместе с главными силами из восьми линкоров (флаг адмирала Исороку Ямамото на «Нагато»), семи крейсеров и двадцати восьми эсминцев. 8 декабря в 8:30 корабли прошли пролив Бунго и направились навстречу возвращающемуся после проведения Гавайской операции авианосному соединению вице-адмирала Тюити Нагумо. Поздно вечером 10 декабря была замечена подводная лодка противника, и «Хосё» поднял свои ударные самолёты тип 96 для её преследования. Вскоре после этого в темноте авианосец и сопровождавшие его три эсминца потеряли контакт с эскадрой и утром 11-го были обнаружены с воздуха в 500 морских милях от неё, восточнее островов Бонин. На обратном пути 12 декабря самолёты с «Хосё» обнаружили подводную лодку, безуспешно атакованную эсминцем «Санаэ», в тот же день корабли вернулись в Курэ[20].
С декабря 1941 по апрель 1942 года 3-я дивизия вместе с приданным ей эсминцем «Микадзуки» пробыла в Внутреннем море, занимаясь лётной подготовкой. 1 апреля «Хосё» был исключён из её состава и переведён в прямое подчинение Первому флоту. 18—22 апреля он после рейда Дулиттла вместе с другими кораблями выходил на перехват американских авианосцев[20].
29 мая в 6:00 «Хосё» вместе с главными силами вышел из Хасирадзимы для участия в операции MI. Утром 3 июня он поднимал свои торпедоносцы для поисков потерявшихся в тумане крейсера «Сэндай» и эсминца «Исонами», найденных только в 13:15 на удалении в 43 морские мили. 4 июня «Хосё» вместе с эсминцем «Юкадзэ» отделился от эскадры и направился для поддержки южной группы. На рассвете 5 июня был получен приказ Ямамото о вылете всех восьми B4Y для поиска кораблей Нагумо[20]. Его результатом стало обнаружение одним из самолётом уцелевших после боя единиц. Несколько позже, около 7:00, другая машина, пилотируемая мичманом Сигэо Накамурой, обнаружила ещё находящийся на плаву горящий корпус авианосца «Хирю», который заснял на камеру командир экипажа лейтенант Киёси Онива[34]. Онива доложил о замеченных на борту выживших, но остов затонул около полудня до того, как его достиг посланный эсминец «Таникадзэ». На базу «Хосё» вернулся 14 июня[20].
20 июня 1942 года авианосец был переподчинён Первому воздушному флоту, оставшиеся самолёты тип 96 с него были сгружены на берег. 14 июля «Хосё» был придан Третьему флоту (с 20 октября вошёл в его состав и административно) для использования в целях подготовки лётчиков, с постоянным эскортом из эсминца «Юкадзэ». С 15 по 23 сентября он прошёл докование в Курэ. 15 января 1943 года «Хосё» вместе с «Рюхо» образовали 50-ю дивизию авианосцев Третьего флота. С 1 января по 20 февраля 1944 года «Хосё» входил в состав 51-й воздушной (учебно-боевой) флотилии 12-го воздушного флота, затем и вплоть до конца войны подчинялся напрямую Объединённому флоту. Всё это время корабль не покидал Внутреннего моря[20]. С 27 марта по 26 апреля 1944 года «Хосё» прошёл модернизацию для обеспечения возможности посадки новых торпедоносцев «Тэндзан» (Накадзима B6N) и пикирующих бомбардировщиков «Суйсэй» (Йокосука D4Y). Полётная палуба была удлинена до 180,8 метров, ширина её увеличена до 10,0 метров в носу, 22,7 — в центральной части и 14,0 — в корме. Были установлены шесть аэрофинишеров Курэ тип 3 моделей 10 и 11, а также аварийный барьер типа Кугисё модели 3. 140-мм орудия сняли, вместо них установлено около двадцати одиночных 25-мм зенитных автоматов тип 96. Каких-либо модификаций подъёмников и ангаров не проводилось в связи с тем, что постоянного базирования самолётов на «Хосё» более не предполагалось. Значительное удлинение и расширение лётной палубы привело к росту верхнего веса и снижению остойчивости до опасного значения, но угроза опрокидывания не была значительной при походах только во Внутреннем море и при благоприятных погодных условиях[21].
3 января 1945 года «Хосё» в Курэ проводил учения вместе с авианосцем «Кайё», кораблём-целью «Сэтцу» и эсминцем «Юкадзэ». 20 января он участвовал в торпедных стрельбах 453-й авиагруппы и подводной лодки Ха-106. 2 февраля самолёты с него отработали по учебной цели, намеченные же на 26 февраля учения с 762-й авиагруппой были отменены из-за налёта американской авиации. 9 марта были проведены пуски авиаторпед, в том числе с использованием пяти боевых. 11 марта 252-я авиагруппа с авианосца отрабатывала атаки на «Сэтцу». 19 марта при налёте американской авиации на Курэ «Хосё» был повреждён в результате попадания трёх лёгких авиабомб, на нём погибли шесть человек, а в лётной палубе образовались четыре пробоины. В силу того, что диаметр наибольшей из них был около метра, они были быстро заделаны — с 21 по 27 марта. 20 апреля авианосец был переведён в резерв третьей категории, 1 июня — уже в резерв четвёртой категории, экипаж сокращён до 50 %. С 5 июля окрашенный в камуфляжную окраску «Хосё» стоял у пляжа Нисиномисима, южнее стоянки «Рюхо», где 24 июля получил лёгкие повреждения при очередном налёте на Курэ. 26 июля 1945 года он перешёл из Курэ в Модзи — ранее этот переход откладывался из-за работ по разминированию Симоносекского пролива. Повреждения были исправлены в течение 15 дней, и там корабль простоял до капитуляции Японии 2 сентября[20].
После окончания войны
«Хосё» был исключён из списков ЯИФ 10 октября 1945 года, но продолжил службу в качестве репатриационного судна[20]. Для этих целей была срезана передняя часть лётной палубы, а ангары приспособлены для размещения людей. Экипаж на тот момент состоял из 41 офицера (в том числе 10 токуми сикан[прим. 4] и 6 мичманов) и 369 матросов и старшин. До исключения из службы репатриации 15 августа 1946 года корабль совершил девять рейсов (в том числе на атоллы Эниветок, Вотье и Вевак), перевезя около 40 тысяч японских военнослужащих и гражданских лиц, затем 31 августа его передали министерству внутренних дел. Со 2 сентября по 1 мая 1947 года «Хосё» был разделан на металл в Осаке на верфи «Кёва» (ранее «Хитати дзосэн Сакурадзима»), завершив свою 24-летнюю историю[1].
Командиры
- 13.11.1921 — 1.4.1923 капитан 1 ранга (тайса) Дзиро Тосима (яп. 豊島二郎)[20];
- 1.4.1923 — 1.12.1923 капитан 1 ранга (тайса) Хэйдзабуро Фукуё (яп. 福興平三郎)[20];
- 1.12.1923 — 15.4.1925 капитан 1 ранга (тайса) Рютаро Умэдзу (яп. 海津良太郎)[20];
- 15.4.1925 — 1.11.1926 капитан 1 ранга (тайса) Сэйдзабуро Кобаяси (яп. 小林省三郎)[20];
- 1.11.1926 — 1.11.1927 капитан 1 ранга (тайса) Гиитиро Кавамура (яп. 河村儀一郎)[20];
- 1.11.1927 — 10.12.1928 капитан 1 ранга (тайса) Киёси Китагава (яп. 北川清)[20];
- 10.12.1928 — 30.11.1929 капитан 1 ранга (тайса) Горо Хара (яп. 原五郎)[20];
- 30.11.1929 — 1.12.1930 капитан 1 ранга (тайса) Хидэхо Вада (яп. 和田秀穂)[20];
- 1.12.1930 — 14.11.1931 капитан 1 ранга (тайса) Эйдзиро Кондо (яп. 近藤英次郎)[20];
- 14.11.1931 — 1.12.1932 капитан 1 ранга (тайса) Рокуро Хориэ (яп. 堀江六郎)[20];
- 1.12.1932 — 20.10.1933 капитан 1 ранга (тайса) Тэйдзо Мицунами (яп. 三並貞三)[20];
- 20.10.1933 — 15.11.1934 капитан 1 ранга (тайса) Рокукити Такэда (яп. 竹田六吉)[20];
- 15.11.1934 — 12.6.1935 капитан 1 ранга (тайса) Сэйго Ямагата (яп. 山縣正郷)[20];
- 12.6.1935 — 15.11.1935 капитан 1 ранга (тайса) Кокити Тэрада (яп. 寺田幸吉)[20];
- 15.11.1935 — 16.11.1936 капитан 1 ранга (тайса) Мунэтака Сакамаки (яп. 酒巻宗孝)[20];
- 16.11.1936 — 16.10.1937 капитан 1 ранга (тайса) Рюносукэ Кусака (яп. 草鹿竜之介)[20];
- 16.10.1937 — 15.11.1939 капитан 1 ранга (тайса) Такацуги Дзёдзима (яп. 城島高次)[20];
- 15.11.1939 — 20.8.1940 капитан 1 ранга (тайса) Каку Харада (яп. 原田覚)[20];
- 20.8.1940 — 11.11.1940 капитан 1 ранга (тайса) Усиэ Сугимото (яп. 杉本丑衛)[20];
- 11.11.1940 — 5.9.1941 капитан 1 ранга (тайса) Томодзо Кикути (яп. 菊池朝三)[20];
- 5.9.1941 — 1.8.1942 капитан 1 ранга (тайса) Каору Умэтани (яп. 梅谷薫)[20];
- 1.8.1942 — 15.11.1942 капитан 1 ранга (тайса) Бундзиро Ямагути (яп. 山口文次郎)[20];
- 15.11.1942 — 5.7.1943 капитан 1 ранга (тайса) Кацудзи Хаттори (яп. 服部勝二)[20];
- 5.7.1943 — 18.12.1943 капитан 1 ранга (тайса) Такэо Кайдзука (яп. 貝塚武男)[20];
- 18.12.1943 — 1.3.1944 капитан 1 ранга (тайса) Ёси Мацуура (яп. 松浦義)[20];
- 1.3.1944 — 6.7.1944 капитан 1 ранга (тайса) Киёси Кода (яп. 国府田清)[20];
- 6.7.1944 — 5.3.1945 капитан 1 ранга (тайса) Юдзиро Мурота (яп. 室田勇次郎)[20];
- 5.3.1945 — 18.5.1945 капитан 1 ранга (тайса) Сюити Осуга (яп. 大須賀秀一)[20];
- 18.5.1945 — 20.9.1945 капитан 1 ранга (тайса) Кэйдзи Фурутани (яп. 古谷啓次)[20];
- 20.9.1945 — ? капитан 1 ранга (тайса) Кунидзо Канаока (яп. 金岡国三)[20].
Напишите отзыв о статье "Хосё (авианосец)"
Примечания
- Комментарии
- ↑ Во всех старых источниках указана дата на год раньше — 16 декабря 1919 года. Однако эскизный проект «Хосё» был закончен лишь в течение декабря, а работы над чертежами машинного отделения и вовсе началась в этот день. Возможный источник ошибки — опечатка в ежегодном отчёте Морского министерства за 1926-й финансовый год, отнёсшая спуск авианосца к 1920-му году. См. статью Миланович, с. 24.
- ↑ Во многих источниках, включая японские, указывается неверная цифра 158,20 метров. Это может быть следствием как ошибки при переводе футов в метры, так и данными раннего проекта — в период между изменениями требований в апреле 1919 года и закладкой корабля планировалось, что лётная палуба не будет продолжаться за задний ангар, а на корме будет находиться грузовой кран. См. статью Миланович, с. 24.
- ↑ 12 марта 1934 года только что вступивший в строй миноносец «Томодзуру» перевернулся в шторм, погибло 97 членов экипажа. Этот инцидент привёл к отстранению главного конструктора Фудзимото и введению жёстких требований к остойчивости.
- ↑ Токуми сикан — термин, обозначающий младших офицеров ЯИФ (до лейтенанта включительно), повышенных из унтер-офицеров за достойную службу или после завершения специальных курсов.
- Сноски
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Миланович, 2008, p. 22.
- ↑ 1 2 3 4 Миланович, 2008, p. 11.
- ↑ Миланович, 2008, p. 11-13.
- ↑ Миланович, 2008, p. 13-15.
- ↑ Миланович, 2008, p. 12-13.
- ↑ 1 2 3 Миланович, 2008, p. 15.
- ↑ Миланович, 2008, p. 13, 15.
- ↑ 1 2 3 Миланович, 2008, p. 23.
- ↑ 1 2 Миланович, 2008, p. 13.
- ↑ Миланович, 2008, p. 13, 15, 22.
- ↑ 1 2 Лакруа и Уэллс, 1997, p. 24.
- ↑ Миланович, 2008, p. 15-16.
- ↑ Миланович, 2008, p. 16.
- ↑ Миланович, 2008, p. 16-17.
- ↑ Миланович, 2008, p. 17.
- ↑ Миланович, 2008, p. 17-21.
- ↑ 1 2 Миланович, 2008, p. 21.
- ↑ 1 2 Миланович, 2008, p. 20, 22.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 2-3.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 Тулли.
- ↑ 1 2 Миланович, 2008, p. 22-23.
- ↑ 1 2 Миланович, 2008, p. 20-21.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 5.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 7.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 8.
- ↑ Хата, Идзава, Шорс, 2013, p. 135.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 163.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 225.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 226.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 232-233.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 164.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 168.
- ↑ Микеш и Абэ, 1990, p. 281.
- ↑ Паршалл и Тулли, 2005, p. 355-356.
Литература
- на английском языке
- Robert C. Mikesh, Shorzoe Abe. Japanese Aircraft, 1910–1941. — London: Putnam Aeronautical Books, 1990. — ISBN 0-85177-840-2.
- Eric Lacroix, Linton Wells II. Japanese cruisers of the Pacific war. — Annapolis, MD: Naval Institute Press, 1997. — 882 с. — ISBN 1-86176-058-2.
- Peattie Mark. Sunburst: The Rise of Japanese Naval Air Power 1909–1941. — Annapolis, Maryland: Naval Institute Press, 2001. — ISBN 1-55750-432-6.
- Jonathan B. Parshall,Anthony P. Tully. Shattered Sword: The Untold Story of the Battle of Midway. — Dulles, Virginia: Potomac Books, 2005. — ISBN 1-57488-923-0.
- Anthony P. Tully. [www.combinedfleet.com/Hosho.htm CombinedFleet.com IJN Hosho: Tabular Record of Movement]. KIDO BUTAI!. Combinedfleet.com (2006).
- Kathrin Milanovich Hôshô: The First Aircraft Carrier of the Imperial Japanese Navy // Warship. — 2008. — С. 9-24. — ISBN 978-1844860623.
- Ikuhiko Hata, Yashuho Izawa, Christopher Shores. Japanese Naval Fighter Aces: 1932-45. — Mechanicsburg, MD: Stackpole Books, 2013. — 464 с. — ISBN 978-0-8117-1167-8.
| |||||||||||||||||||||||||
 |
Эта статья входит в число хороших статей русскоязычного раздела Википедии. |
Отрывок, характеризующий Хосё (авианосец)
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.
Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.
От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…
Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.
Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.
Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.
О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
