Культовые сооружения Вильнюса
Поделись знанием:
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».
Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
(перенаправлено с «Храмы Вильнюса»)
Культовые сооружения Вильнюса
Это список культовых сооружений Вильнюса — православных, католических и лютеранских соборов, церквей и часовен, а также синагог, мечетей и т. п.
Не существующие в настоящее время храмы выделены в отдельные подгруппы.
Содержание
Православные храмы
- Действуют:
- Пречистенский кафедральный собор (c XIV века, заложен великим князем литовским Ольгердом; Улица Майронё, 14)
- Святой Великомученицы Параскевы Пятницы (c XIV века, заложен женой великого князя литовского Ольгерда; заново отстроен в 1864; ул. Диджёйи, 2)
- Перенесения мощей святителя Николая Чудотворца (c XIV века; каменное здание заложено Константином Острожским в 1514; ул. Диджёйи, 12)
- Соборная церковь православного Свято-Духова монастыря с нетленными мощами святых виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия (1597; каменное здание с 1638—1640)
- Преподобной Евфросинии, княжны Полоцкой, в южной части Вильнюса на православном Евфросиниевском кладбище (Евфросиньевская, 1837; ул. Лепкальнё, 19)
- Кладбищенский храм-часовня святителя Тихона Задонского (Пещерная церковь Святителя Тихона Задонского) на православном Евфросиниевском кладбище, перестроенная в 1914 году из возведённой в 1843 году усыпальницы Тихона Зайцева; ул. Лепкальнё, 19.
- Святой великомученицы Екатерины на Зверинце, возведённая на месте деревянной домовой церкви в 1871—1872 годах; ул. Бирутес, 20.
- Архистратига Михаила (Михайло-Архангельская, Архангело-Михайловская на Кальварийской улице (1895; ул. Калварию, 65)
- Знамения Пресвятой Богородицы на Зверинце (Знаменская, освящена в 1903; ул. Витауто, 21)
- Первоверховных апостолов Святых Петра и Павла в Новой Вильне (Петропавловская, деревянная; 1908; ул. Коялавичяус, 148)
- Святых Константина и Михаила (Романовская; построена по проекту архитектора В. Д. Адамовича[1] в честь 300-летия династии Романовых (1913; ул. Йоно Басанавичяус, 27)
- Не действуют:
- Святого Александра Невского (Науйининкай, 1898)
- Святого Николая в тюрьме на Лукишках (1904)
- Георгиевская часовня на месте захоронения русских солдат и офицеров, павших при подавлении восстание 1863 года, на Евфросиниевском кладбище (возведена в 1865 году церковь по проекту Н. М. Чагина и А. И. Резанова).
- Не сохранились:
- Александро-Невская часовня на Георгиевском проспекте; здание не сохранилось.
Древлеправославные храмы
- Свято-Покровский молельный дом старообрядцев, старообрядческая церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Науйининкай (Naujininkų g. 24), деревянный в 1825 году, каменное здание увенчанной луковицеобразным куполом башней с 1900 года.
Католические храмы
- Кафедральный собор Св. Станислава, Arkikatedra Bazilika, Šv. Stanislovo ir Šv. Vladislovo arkikatedra bazilika, Katedra Św. Stanisława i Władysława (Кафедральная площадь 1)
- Остробрамская часовня (Aušros Vartai), Aušros Vartų Švč. M. Marijos, Gailestingumo Motinos, koplyčia, Kaplica w Ostrej Bramie (ул. Аушрос Варту 12)
- Святого Петра и Павла (Šv. apaštalų Petro ir Pauliaus, Šv. Petro ir Povilo, Św. Piotra i Pawła), «жемчужина барокко» 1668—1676 (ул. Антакальнё 1)
- Святой Анны (Šv. Onos, Św. Anny), поздняя готика XVI (Улица Майронё, 8)
- Св. Франциска (бернардинский) (Šv. Pranciškaus Asyžiečio (bernardinų), Św. Franciszka i Bernardyna (bernardynów)), деревянный основан в 1469; XVI; готика, ренессанс (Улица Майронё, 10)
- Святой Терезы (Šv. Teresės, Św. Teresy), кармелитский, на месте деревянного (1627) каменный (1633—1650 храм базиликального типа в стиле барокко (ул. Аушрос Варту 14)
- Святого Духа (Šventosios Dvasios, Św. Ducha) и доминиканский монастырь; деревянный 1408, каменный в начале XVII, 1749—1770 перестройка, позднее барокко, интерьер рококо (вторая половина XVIII (ул. Доминикону 8)
- Святой Троицы (Švč. Trejybės, Św. Trójcy), ныне Храм Милосердия Божия (Dievo Gailestingumo šventovė); деревянная XVI; с 1821 православная Благовещенская церковь, перестройка в 1846—1848 (ул. Доминикону 12)
- Святого Михаила (Šv. Mykolo, Św. Michała); заложен Львом Сапегой в 1594, ренессанс, фасад барокко 1662; монастырь бернардинок; бывший Музей архитектуры (ул. Шв. Миколо 9)
- Вознесения Господня и монастырь миссионеров (Dangun Įžengimo, Wniebowstąpienia Pańskiego), основал Теофиль Плятер, 1695—1730, XVIII перестройка в стиле рококо; после 1830 монастырь закрыт (ул. Субачяус 28)
- Святых Иакова и Филиппа (Šv. Jokūbo ir Pilypo, Šv. apaštalų Pilypo ir Jokūbo, Św. Jakuba i Filipa, Śś. Jakuba i Filipa), доминиканский, деревянный с 1624, каменный в 1690—1737, фасад 1743; закрыт в 1844, на Лукишках, позднее барокко (Лукишкю 10)
- Святой Екатерины (Šv. Kotrynos, Św. Katarzyny) и монастырь бенедиктинок; пожар 1619, восстановление 1622, пожары 1655, восстановление 1670—1694, пожар 1737, реконструкция И. К. Глаубица в 1741—1773; аптечный склад в 1812; позднее барокко, рококо (ул. Вильняус)
- Святого Казимира (Šv. Kazimiero (jėzuitų), Św. Kazimierza (jezuitów)), иезуитский, раннее барокко, 1604—1616, в 1832—1915 православный Николаевский кафедральный собор; в 1966—1989 Музей атеизма (ул. Диджёйи 34)
- Святого Рафаила (Šv. Rapolo, Św. Rafała) и монастырь иезуитский, позже пиарский, 1702—1709, на Снипишках; барокко, алтари рококо (ул. Шнипишкю 1)
- Пресвятой Троицы (тринитариев, Švč. Trejybės (Trinapolio), Św. Trójcy (trynitarzy)), 1694—1717, перестройка 1750—1760, церковь 1832—1915, на Антоколе (Тринаполь), рококо
- Сердца Иисуса (визитанток, Jėzaus Širdies (vizitiečių), Serca Jezusa (wizytek)), монастырь, 1715—1760, в 1865—1915 церковь
- Всех Святых (Visų Šventųjų, Wszystkich Świętych) и кармелитский монастырь, 1620—1631; расширен в XVIII, раннее барокко, колокольня (ул. Рудининку 20/1)
- Святых Иоаннов (Šv. Jono Krikštytojo ir šv. Jono apaštalo ir evangelisto bažnyčia, Św. Janów), 1388, реконструкция И. К. Глаубица, колокольня (ул. Шв. Йоно 12)
- Вознесения Св. Девы Марии (Švč. M. Marijos Ėmimo į Dangų (pranciškonų konventualų), Wniebowzięcia najświętszej Marii Panny (franciszkanów, na Piaskach)) и францисканский монастырь, заложенный наместником Ольгерда Гаштольдом в 1387, в 1390 сожжён крестоносцами, в начале XV новый, пожар 1533, в 1773—1780 отстроен в нынешнем виде, в 1864 костёл и монастырь закрыты, в 1872—1876 монастырь приспособлен под архив (ул. Траку 9/1)
- Святого Георгия (Šv. Jurgio, Św. Jerzego), кармелитский, 1506, в 1755 перестройка, рококо; в советское время Книжная палата; дал название Георгиевскому проспекту (ныне Гедимино)
- Святого Варфоломея (Šv. Baltramiejaus, Św. Bartłomieja (kanoników regularnych)), XVII, перестройка в 1824; белорусский костёл на Заречье (ул. Ужупё 17a)
- Святого Игнатия (Šv. Ignoto, Św. Ignacego Loyoli), иезуитский, 1622—1647, монастырь; с 1798 в помещении монастыря и новициата казармы, ныне Техническая библиотека (ул. Шв. Игното 6); в 1869 костёл переоборудован под офицерское собрание; восстановлен в 1926—1929, барокко (ул. Шв. Игното 6)
- Святого Николая (Šv. Mikalojaus, Św. Mikołaja), 1320—1387, в основе готика, до Второй мировой войны считался центром литовской религиозной жизни (ул. Шв. Микалояус 4)
- Обретения Святого Креста (Kalvarijų, Šv. Kryžiaus Atradimo, Znalezenia Krzyża Św.), доминиканский, монастырь, деревянный 1664, каменный 1755—1772, рококо; на Кальварии
- Святого Креста (бонифратров, Šv. Kryžiaus (bonifratrų), Św. Krzyża (bonifratrów)), с 1635 на месте прежнего, монастырь бонифратров, пожар 1737, в 1843 монастырь закрыт; в советское время концертный Малый зал барокко; площадь Даукантаса
- грекокатолическая (униатская) церковь Святой Троицы (Šv. Trejybės, Św. Trójcy), базилианский костёл и монастырь, (XVII в.; в 1821—1919 церковь; ворота Иоганна Кристофа Глаубица рококо
- Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии (Švenčiausiosios Mergelės Marijos Nekalto Prasidėjimo) на Зверинце, ул. Селю 17 (1905, «кирпичный стиль»)
- Святого Казимира (Šv. Kazimiero) в Новой Вильне, ул. Палидово 15 (1911, неоготический «кирпичный стиль»)
- Пресвятой Девы Марии Королевы Мира (Švenčiausiosios Mergelės Marijos Taikos Karalienės) в Новой Вильне (ул. Парко 15)
- Святого Иосифа (Šv. Juozapo) в микрорайоне Пилайте (ул. Толминкемё 4); освящён в 2001 году
- Святого Яна Боско (Šv. Jono Bosko) в микрорайоне Лаздинай (ул. Эрфурто 3); освящён в 2001 году
- Божия Провидения (Dievo Apvaizdos) на Доброй Раде (ул. Гяросёс Вильтес 17)
- Блаженного Юргиса Матулайтиса (Pal. Jurgio Matulaičio), площадь Пал. Ю. Матулайчё 3, освящён в 1996 году.
- Христа Короля и Св. Тересы Младенца Иисуса (Kristaus Karaliaus ir šv. Kūdikėlio Jėzaus Teresės) в Павильнисе (улица Шварёйи 3)
- Святого Стефана (Šv. Stepono, Św. Stefana), ок. 1600, перестройки 1770, 1794, после 1864 тюрьма
- Сердца Иисусова, Serca Jezusa, железобетонный, проект Антония Вивульского, строительство начато в 1913, не завершено; на месте незавершенного костёла был построен Дворец строителей
- Божией Матери Утешения (августинцев), Marijos Ramintojos, Kościół M. B. Pocieszenia (augustianów), 1675, нынешний вид после перестройки 1746—1768, барокко, в советское время склад (ул. Савичяус)
- Господа Иисуса, Viešpaties Jėzaus, Pana Jezusa, 1694—1717, тринитариев, монастырь; французы ограбили в 1812, в 1864 перестроен в церковь Св. Михаила Архангела; на Антоколе
Протестантские храмы
- Храм евангелико-реформатский (Ewangelicko-Reformowany, Kalwiński, Evangelikų reformatų) XIX века на улице Завальной (ул. Пилимо 18); спроектирован в 1829 архитектором Каролем Подчашинским, построен в 1830—1835 годах в стиле позднего классицизма. В советское время с фронтона были сняты скульптуры Казимира Ельского[2] и в здании был устроен кинотеатр «Хроника» („Kronika“)
- Храм евангелико-лютеранский (Ewangelicko-Luterański, Evangelikų liuteronų) XVI—XVIII веков на улице Немецкой (ул. Вокечю 5); построен на месте неоднократно горевшего деревянного, заложенного в 1555 году; в советское время мастерские скульпторов, с 1954 года реставрационные мастерские.[3]
Мечети
- Татарская деревянная мечеть на Лукишках (на углу прежних улиц Лукишской и Магометанского переулка), построенная во второй половине XIX века на месте, где была мечеть с XV века, была разрушена в советский период в 1962 году.[4]. Прежняя мечеть изображена на гравюре Юзефа Озембловского 1830 года.
Кенасса
- Караимская кенасса на Зверинце (Жверинас). Строительство было начато в 1911 году по проекту архитектора Михаила Прозорова. Первая мировая война прервала отделочные работы, возобновлённые в 1921 году. 9 сентября 1923 года освящена. В 1949 году была закрыта советскими властями, здание национализировано. В 1989 году здание было возвращено караимской религиозной общине. По завершении ремонта в 1993 году освящена.
См. также:
Синагоги
- Хоральная синагога на улице Пилимо (Завальной; в 1901—1903 годах построена по проекту архитектора Алексея Полозова (1820—1903).
- Знаменитая Большая синагога пострадала во время Второй мировой войны и остатки её были снесены.
Напишите отзыв о статье "Культовые сооружения Вильнюса"
Примечания
- ↑ Нащокина М. B. Архитекторы московского модерна. Творческие портреты. — Издание 3-е. — М.: Жираф, 2005. — 535 с. — 2 500 экз. — ISBN 5-89832-043-1.
- ↑ Vladas Drėma. Dingęs Vilnius. Vilnius: Vaga, 1991. ISBN 5-415-00366-5. P. 235. (лит.)
- ↑ [www.augustana.lt/?lang=en&mID=11&id=1 Vilnius Evangelical Lutheran Church] (англ.)
- ↑ [www.e-islam.ru/islamic/?ID=465 Рожите Ситдыковене. Документ хранился в «Хамаилах» 71 год]
Литература
- А. А. Виноградов. Путеводитель по городу Вильне. Вильна, 1908.
- Герман Шлевис. Православные святыни Вильнюса. Вильнюс: Свято-Духов монастырь, 2003.
- Герман Шлевис. Православные храмы Литвы. Вильнюс: Свято-Духов монастырь, 2006. ISBN 9986-559-62-6.
- Vytautas Šiaudinis. Vilniaus maldos namai. Vilnius: Diemedžio leidykla, 2001. ISBN 9986-23-097-7. (лит.)
Ссылки
- [www.orthodoxy.lt/index.php/where,eparhia;sub,viln%20blag Вильнюсское благочиние]
- [vilnius.lcn.lt/parapijos/dekanatai/vilniaus/ Vilniaus dekanatas] (лит.)
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Храмы Вильнюса
Отрывок, характеризующий Культовые сооружения Вильнюса
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».
Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»
Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
