Храм Трёх Святителей (Париж)

Православный храм
Храм Трёх святителей Eglise cathédrale des Trois-Saints-Docteurs
Страна	Франция
Город	Париж, 5 rue Pétel
Конфессия	Православие
Епархия	Корсунская епархия Русская православная церковь
Тип здания	Церковь
Автор проекта	Марк Сала
Строительство	1958—ок. 1958 годы
Реликвии и святыни	список Иверской Иконы Божьей Матери
Состояние	действующий

Храм трёх святителей (фр. Eglise cathédrale des Trois-Saints-Docteurs, Трёхсвятительское подворье) — кафедральный храм Корсунской епархии Русской православной церкви. Расположен в Париже по адресу: rue Pétel 5.

История

Когда в июне 1930 года митрополит Евлогий (Георгиевский) с подчинёнными ему приходами и клиром решил выйти из юрисдикции Московского Патриархата, нашлось шесть человек, которые отказались поддержать это решение — одна женщина и пятеро членов Братства Святого Фотия. Эти шесть человек сообщили о своём решении заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому), и Митрополит Сергий перепоручил их митрополиту Литовскому и Виленскому Елевферию (Богоявленскому). Постепенно к ним присоединились священники и епископ Вениамин (Федченков).

3 января 1931 года епархиальная администрация Западной Европы во главе с митрополитом Евлогием получила указ от московского Патриархата о том, что Братство святого Фотия и вся его деятельность переходят отныне в ведомство Московского патриархата, и 6 января поступил указ, запрещавший митрополита Евлогия и назначавший экзархом Западной Европы митрополита Елевферия.

Во время Великого Поста 1931 года митрополит Елевферий многократно приезжал в Париж и служил на частной квартире. В марте 1931 года вместе с небольшой группой эмигрантов (20−25 человек), оставшихся верными Московскому Патриархату, епископ Вениамин (Федченков) провёл епархиальное собрание, на котором было принято решение о создании прихода. На rue Pétel, 5 был арендовано помещение, раньше служило подвалом велосипедной фабрики. Храм расположился в подвале.

Церковь, в соответствии с уставом Братства святого Фотия, имела двойное посвящение — она была посвящена трём Вселенским святителям (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста) в знак верности Вселенскому Православию и одновременно — святому Тихону Задонскому, чтобы подчеркнуть, что эта верность проявляется в лоне русской Церкви. В ней устроили два алтаря, соответственно двум посвящениям, но также и для того, чтобы можно было служить по двум обрядам — по западному и восточному. В верхнем помещении решили устроить трапезную и монашеские кельи. Душой и вдохновителем этого дела был епископ Вениамин.

Подготовка церкви к освящению потребовала большого труда. Каждый приносил что он сумел достать или что-нибудь из дома. Начались бесконечные споры по поводу того, что можно поставить в церкви, а что нельзя, достаточно ли молитвы для того, чтобы изображение стало иконой. Освящение и первое богослужение было совершено на Пасху 1931 года.

В первые годы существования подворья не хватало даже средств для существования. Клирики храма, включая епископа Вениамина, существовали исключительно на скудные пожертвования прихожан (как деньгами, так и продуктами питания). У входа в храм стояла картонная коробка, куда складывали еду.

Несмотря на эту крайнюю нищету, владыка Вениамин смог приобрести типографскую печатную машину. И сразу же, начиная с 1931 года, при храме начало работать издательство, которое выпускало духовную и просветительскую литературу.

Стараниями епископа Вениамина (Федченкова) была куплена Иверская икона Божией Матери, вывезенная из Москвы наполеоновской армией в 1812 году. Антиквар запросил за неё 25000 франков (в те времена приличным заработком в Париже считалось 250 франков в месяц, а за 350—400 франков можно было снять однокомнатную квартиру на квартал). После того как первая попытка выкупить икону не увенчалась успехом, верующие обратились к епископу Вениамину. Он нанес визит антиквару, который подтвердил выторгованную цену в 15000 франков, но дал всего три дня на сборы залога, после чего икона должна была уйти с молотка. На следующее утро епископ Вениамин по окончании литургии сказал горячую проповедь, которая оказала необычайное воздействие на прихожан. Люди понесли в храм буквально все сбережения до последней копейки, включая сюда «неприкасаемые» сбережения на оплату квартиры — тем самым рискуя оказаться выброшенными на улицу (чего, впрочем, ни с кем не случилось). Так удалось в оговоренный трёхдневный срок собрать деньги на залог и антиквар отдал икону в храм. После этого было ещё много трудных месяцев сборов денег по всей Франции, но все равно собранная сумма была недостаточна. Надежда Соболева, известная красавица, находившаяся на содержании у одного швейцарского миллионера и, по причине своего лёгкого поведения, не допускаемая ни в один русский храм Парижа, кроме открытого для всех храма на рю Петэль продала все свои ювелирные украшения и внесла необходимый остаток.

Храм получил статус патриаршего подворья и стал известен как Трёхсвятительское подворье. На верхнем этаже была устроена типография во имя отца Иоанна Кронштадтского. В 1933 году по просьбе архимандрита Афанасия (Нечаева) Леонид Успенский и Георгий Круг расписали первый иконостас прихода.

В марте 1934 года Вениамин (Федченков) отбыл в США, новым настоятелем стал Афанасий (Нечаев), скончавшийся в 1943 году.

Небольшой приход быстро со временем рос. С Трёхсвятительским подворьем были связны: протоиерей Дмитрий Соболев, иеромонах Стефан (Светозаров), иеромонах Феодор (Текучёв), иереи Стефан Стефановский, Василий Заканевич, иеродиакон Серафим (Родионов), Всеволод Палашковский, диаконы Евфимий и Николай Шепелевские, Николай Бердяев, Петр Иванов, Владимир Лосский, Мария Каллаш, Владимир Ильин, Михаил Бельский, братья Максим и Евграф Ковалевские Кирилл Шевич и Андрей Блум.

С 1946 года, несмотря на свои скромные размеры и за отсутствием другого храма в Париже, храм подворья получил статус кафедрального собора Западноевропейского экзархата Русской православной церкви.

В 1953 году по инициативе епископа Клишиского Николая (Ерёмина) были открыты православные богословско-пастырские курсы. Слушатели курсов участвовали в ежедневных богослужениях в Трёхсвятительском храме и проживали в помещениях при храме.

В 1958 году жилой дом, в части которого размещалась церковь, был разрушен. Владельцы земли согласились разместить храм в новом во вновь возводимом здании, при условии, что ни один элемент внешней архитектуры не напоминал бы о сакральном значении помещения. Архитектор Марк Сала, поместил церковь в плане дома, как «торговое помещение». При этом пастырские курсы и монашеская община, существовавшая при подворье, была переведена епископом Николаем (Ерёминым) в Вильмуассон.

Интерьер церкви, устроенный в русском стиле, был украшен фресками и иконами письма Леонида Успенского и монаха Григория (Круга). Работы завершились в 1960 году.

В феврале 1981 года подворье отметило своё 50-летие. Юбилейные торжества возглавил митрополит Минский и Белорусский Филарет (Вахромеев).

10-12 февраля 2001 года в Париже прошли церковно-общественные торжества, посвященные 70-летию Трехсвятительского подворья. Торжественные юбилейные мероприятия возглавил прибывший в Париж митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев).

В конце 2003 — начале 2004 года архиепископ Иннокентий (Васильев) предпринял капитальный ремонт Трехсвятительского храма. Был сделан новый потолок, который на несколько сантиметров уменьшил высоту помещения; заменён пол, переставлены иконы, установили кондиционеры.

10 февраля 2011 года в храме Сен-Жермен-де-Пре в Париже состоялся концерт духовной музыки, приуроченный к празднованию восьмидесятилетия основания Трёхсвятительского подворья.

12 февраля 2016 года в престольный праздник состоялись торжества по случаю престольного праздника и 85-летней годовщины с основания Трёхсвятительского храма. В этот день в кафедральном храме епархии была совершена праздничная Божественная Литургия.

Современное состояние

В храме хранится чтимый список Иверской Иконы Божьей Матери, вывезенный из России во время Отечественной войны 1812 года.

Единственный православный храм Парижа, где службы совершаются ежедневно. В воскресные и по церковным праздникам не вмещает всех прихожан (народ стоит на улице).

При храме Трёх святителей действует воскресная школа для детей.

Настоятели

• епископ Вениамин (Федченков) (1931—1934)
• архимандрит Афанасий (Нечаев) (1933—1943)
• игумен Серафим (Родионов) (1943—1947)
• митрополит Николай (Ерёмин) (1947—1961)
• протоиерей Александр Туринцев (1961—1984) (польск.)
• протоиерей Лев Махно (1985—1989)
• протоиерей Николай Иноземцев (1989—1999)
• епископ Иннокентий (Васильев) (1999—2004), и. о.
• епископ Нестор (Сиротенко) (2004—2011)
• иеромонах Марк (Святогоров) (декабрь 2011—2014)
• протоиерей Николай Ребиндер (с 14 августа 2014)

Литература

• [ricolor.org/europe/frantzia/mp/19/ Иеромонах Нестор (Сиротенко), настоятель Трехсвятительского подворья Московского Патриархата в Париже: «Храм Московской Патриархии» — за это сочетание слов приходилось дорого платить в 30-е годы…] // «Церковный вестник» № 5 (330) март 2006
• [www.rp-net.ru/book/articles/materialy/mitr.antoniy.php О трёхсвятительском подворье в Париже. Беседа с митрополитом Сурожским Антонием (Блумом)] // Русское зарубежье: музыка и православие: Международная научная конференция, Москва, 17-19 сентября 2008 г. / [сост. С. Г. Зверевой; науч. ред. С. Г. Зверевой, М. А. Васильевой]

Ссылки

• [pretre-philippe.livejournal.com/78520.html О Трехсвятительском храме Парижа]
• [e.korsoun.free.fr/expo80_p01.php LA FONDATION DE LA COMMUNAUTÉ DES TROIS SAINTS HIÉRARQUES] (фото)

Отрывок, характеризующий Храм Трёх Святителей (Париж)

Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?