Христианский пацифизм

Христианский пацифизм (от лат. pacificus — миротворческий, от pax — мир и facio — делаю) — богословское учение раннего христианства, протестантских деноминаций и отдельных католических и православных богословов, поставившее в центр внимания духовной жизни идею непротивления злу силой. Это учение основывается на провозглашении абсолютной ценности человеческой жизни, бескомпромиссно отрицается любое оправдание насильственного покушения на эту жизнь. Основанием этого учения служит буквальное прочтение некоторых мест Священного Писания, в особенности, Нагорная проповедь Иисуса Христа (Новый Завет, Евангелие от Матфея, 5-я глава).

В различное время пацифистские взгляды последовательно выражали разные христианские движения: вальденсы, лолларды, мирная часть гуситов, моравские братья, анабаптисты, шейкеры, данкеры и др. В настоящее время полными пацифистами являются также гуттериты, меннониты, квакеры, назарены, адвентисты седьмого дня, Христадельфиане, Свидетели Иеговы, духоборы, толстовцы, а также большая часть евроазийских евангельских христиан, баптистов, пятидесятников и мессианских евреев.

На данный момент, в той или иной мере, пацифистские убеждения присущи представителям большинства христианских конфессий, таких как англиканство, лютеранство, пресвитерианство, баптизм, методизм и др.), а также нетрадиционных религиозных движений (катары, социниане, универсалисты и др.). В католицизме христианский пацифизм исповедует явное меньшинство, хотя со времен Второго Ватиканского собора оно является вполне допустимым. В православии христианского пацифизма придерживаются редкие представители, и он не признан официальным учением православных Церквей.

Богословие

Текстуальные основания пацифистского богословия

Текстуальным основанием пацифистского богословия являются следующие тексты Нового Завета:

• «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5:38-39).
• «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5:44).
• «Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы» (Мф. 13:24-29)
• «Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (Иоан. 12:46-48).
• «Милость превозносится над судом» (Иак. 2:13).
• «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу. Ибо вы к тому призваны, потому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его. Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его. Будучи злословим, Он не злословил взаимно; страдая, не угрожал, но предавал то Судии Праведному» (1 Пет. 2:18-23).
• «Не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение. Ибо, кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей; уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему» (1 Пет. 3:9-11).
• «Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12:17-21).
• «Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь: ими ниспровергаем замыслы и всякое превозношение, восстающее против познания Божия, и пленяем всякое помышление в послушание Христу, и готовы наказать всякое непослушание, когда ваше послушание исполнится» (2 Кор. 10:4-6).
• «Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти» (Откр. 12:11).

Вероисповедные основания пацифистского богословия

Христианский пацифизм опирается на следующие вероисповедные принципы:

• Буквальное понимание заповеди Иисуса Христа о любви к врагам и непротивлении злу силою (Мф. 5:44; Лк. 6:27, 35; Рим. 12:17-21), отменившей собой ветхозаветную заповедь «око за око» (Мф. 5:38-42).
• Отражение безусловной Божьей любви к каждому грешнику (3 Ин. 11; 1 Пет. 2:21-23; 1 Кор. 4:16; Еф. 5:1; Флп. 2:5) и уподобление кроткому образу Иисуса Христа (Мф. 11:29; 2 Кор. 10:1; 2 Тим. 2:25; Тит. 3:2).
• Непревзойденная ценность любой человеческой личности (Мф. 16:26; Ин. 15:13; 1 Ин. 3:16), исключающая возможность христианину выступать в роли тех, кто выносит или исполняет смертные приговоры по отношению к другим людям (Мф. 13:28-30; Ин. 12:47; 1 Пет. 2:21-23; Рим. 12:17-19).
• Миротворческий характер миссии Христа, имеющей как вертикальное (людей с Богом), та и горизонтальное (людей между собой) измерения (Мф. 5:9, 24; Рим. 5:10-11; 2 Кор. 5:18-19; Еф. 2:14-18; Кол. 1:20-22).
• Полное доверие своей жизни Богу перед лицом насилия и принятие страданий и поношения как добровольного акта подражания Господу Иисусу Христу (Мф. 20:22-23; Мк. 8:34; 1 Пет. 2:21; Флп. 1:29; Кол. 1:24).

История

Зачатки христианского пацифизма в период Ветхого Завета

Хотя в Ветхом Завете Бог проявлял преимущественно Свою справедливость, а не любовь (отсюда истребление жителей Ханаана за их грехи и допущение закона «око за око»), даже в этот период присутствуют определенные зачатки новозаветного пацифизма. Так, пацифистским характером отмечен запрет на братоубийство, данный Богом Ною и в его лице всему человечеству того времени: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию» (Быт. 9:6).

Примеры прощения своим обидчикам мы видим в лице Авраама (Быт. 21:25-30), Иакова (Быт. 26:17-22), Исава (Быт. 33:4), Иосифа (Быт. 50:15-21). Не мстил своим провинившимся друзьям и Иов (Иов 42:7-9). Моисей отказался защищаться от выдвинутых против него обвинений, за что ему была дана следующая характеристика: «Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле» (Числ. 12:3). Не случайно, этот вождь Израиля был способен на невиданное до того времени ходатайство за Божий народ: «Прости им грех их, а если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал» (Исх. 32:32). Свой народ Бог также учил воздерживаться от мести путём установления закона «око за око» (Исх. 21:24). Хотя данная через посредство Моисея заповедь «Не убий» (Исх. 20:13; Втор. 5:17) не относилась к национальным врагам Израиля, тем не менее, с её помощью пресекалось зло, существующее внутри Божьего народа. «Если кто толкнет кого по ненависти, или с умыслом бросит на него что-нибудь так, что тот умрет, или по вражде ударит его рукою так, что тот умрет, то ударившего должно предать смерти: он убийца; мститель за кровь может умертвить убийцу, лишь только встретит его» (Числ. 35:20-21). Убийство человека на войне, которая велась по воле Бога, оскверняло культовую чистоту даже рядового иудея: «И пробудьте вне стана семь дней; всякий, убивший человека и прикоснувшийся к убитому, очиститесь в третий день и в седьмой день, вы и пленные ваши» (Числ. 31:19). По этой причине священники и пророки не могли участвовать в войнах (кстати, пророк Илия не убивал собственноручно четыреста пятьдесят пророков Ваала у потока Киссона (3 Цар. 18:40), но здесь имеет место обобщение, как в тексте Мк. 15:15).

Давид назван человеком по сердцу Божьему, поскольку отдавал право на отмщение своим врагам в руки Бога и проявлял новозаветное прощение по отношению к ним, не воздавая злом за зло: по отношению к Саулу (1 Цар. 24:12-20), Самею (2 Цар. 16:5-13) и другим. Однако Бог запретил Давиду строить Себе храм по причине его чрезмерной воинственности: «И стал Давид царь на ноги свои и сказал: послушайте меня, братья мои и народ мой! было у меня на сердце построить дом покоя для ковчега завета Господня и в подножие ногам Бога нашего, и потребное для строения я приготовил. Но Бог сказал мне: не строй дома имени Моему, потому что ты человек воинственный и проливал кровь» (1 Пар. 28:2-3).

Блестящий образец пацифизма представлен нам в служении пророка Елисея, который не только спас жизнь врагам своего отечества, но и превратил их в его друзей: «Когда пошли к нему Сирияне, Елисей помолился Господу и сказал: порази их слепотою. И Он поразил их слепотою по слову Елисея. И сказал им Елисей: это не та дорога и не тот город; идите за мною, и я провожу вас к тому человеку, которого вы ищете. И привел их в Самарию. Когда они пришли в Самарию, Елисей сказал: Господи! открой глаза им, чтобы они видели. И открыл Господь глаза их, и увидели, что они в средине Самарии. И сказал царь Израильский Елисею, увидев их: не избить ли их, отец мой? И сказал он: не убивай. Разве мечом твоим и луком твоим ты пленил их, чтобы убивать их? Предложи им хлеба и воды; пусть едят и пьют, и пойдут к государю своему. И приготовил им большой обед, и они ели и пили. И отпустил их, и пошли к государю своему. И не ходили более те полчища Сирийские в землю Израилеву» (4 Цар. 6:18-23).

Подобно Елисею, и автор книги Притчей заявляет: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою: ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на голову его, и Господь воздаст тебе» (Притч. 25:21-22). Именно этот текст вспоминает потом апостол Павел, запрещая верующим использовать физическую силу против неугодного Богу начальства (Рим. 12:20). Подобным образом апостол Петр цитирует сказанное в двух псалмах Давида (Пс. 33:15; 36:27), когда говорит: «Уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и стремись к нему» (1 Пет. 3:11).

Очень часто Бог ставил Свой народ в положение того, кто должен был надеяться не на свою плотскую силу, а на Него Одного. «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны» (Исх. 14:14). «Не вам сражаться на сей раз; вы станьте, стойте и смотрите на спасение Господне, посылаемое вам» (2 Пар. 20:17). Поэтому очень часто победа Израиля над его врагами достигалась при явном перевесе сил противника (см. Исх. 14:13-14; 23:22, 27-28; Нав. 6:6:1-4; 10:11; Суд. 7:19-22; 4 Цар. 6:18-23; 7:5-7; 19:32-35; 2 Пар. 20:20-24).

Таким образом, Бог учил Свой народ полагаться лишь на Него: «Твердого духом Ты хранишь в совершенном мире, ибо на Тебя уповает он» (Ис. 26:3) и верить в предсказанное пророками мирное царствование Мессии (напр. Ис. 32:17-18; 33:20; 54:13; 55:12), которое наступит без человеческого участия или посредства (см. «без содействия рук» в Дан. 2:34). Кстати, о наступлении этого времени предсказывал ещё Иаков: «Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не придет Примиритель, и Ему покорность народов» (Быт. 49:10).

Различие между милитаристскими (если говорить в целом) установками Ветхого Завета и очевидно «пацифистской» по своему содержанию проповеди Иисуса Христа в Новом Завете может быть объяснено с помощью известной богословской теории «прогрессивного (постепенно раскрывающегося) Откровения». Согласно этой теории на протяжении истории человечества Бог передавал людям Своё Откровение постепенно — в той мере, в какой они были способны его воспринять. Поэтому имеет смысл говорить о некоторых предпосылках пацифизма в Ветхом Завете, которые, однако, не являются достаточными для того, чтобы выразить полноту новозаветного Откровения по этому вопросу.

Например, в учении пророков мы обнаруживаем явно новую тенденцию борьбы не с языческими идолопоклонниками, а с грехами самого Израиля. К тому же пророки возлагают на Израиль миссию просвещения этих же самых язычников, которые из подлежащих безусловному осуждению врагов стали превращаться в потенциальных единоверцев. А это означало, что к физической их жизни израильтянам уже следовало относиться уважительно (см. Притч. 25:21; ср. Рим. 12:20). Все это являлось закономерным переходным звеном к учению о непротивлении Нового Завета.

Наконец, институт царства в Израиле был установлен вопреки воле Божьей (1 Цар. 8:7), что сближает его с вопросом о разводе, который Христос охарактеризовал следующим образом: «Моисей по жестокосердию вашему позволил разводиться с женами вашими…» (Мф. 19:8). Стало быть, ветхозаветный милитаризм был лишь временно допущен Богом, возможно даже, чтобы показать его безысходность и зависимость от новозаветного учения о благодати, как безусловном даре Божьей любви.

Появление христианского пацифизма в период Нового Завета

Впервые пацифистские утверждения мы находим в учении Иисуса Христа: «А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: „рака“, подлежит синедриону; а кто скажет: „безумный“, подлежит геенне огненной» (Мф. 5:22). «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5:44). Важно отметить, что Христово «А Я говорю вам…» является не повторением ветхозаветной заповеди «Не убий», а углублением её содержания. Эти же идеи исповедуют апостолы Петр (1 Пет. 2:13-23; 3:9-18) и Павел (Рим. 12:17-21).

Единственным текстом Нового Завета, повествующим нам о т.ск. «внешней политике» Христа является история о том, как Ему был задан вопрос: «Позволительно ли давать подать кесарю?» (Мф. 22:17). В ответ Иисус попросил принести то, чем эта подать платится, и, когда ему показали динарий, Он спросил в Свою очередь: «Чье это изображение и надпись?» Ему ответили: «Кесарево». Тогда он сказал: «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божье Богу» (Мф. 22:21).

Данный ответ не был ловким уклонением от вопроса, а также не касался лишь темы уплаты податей Риму. Этот ответ показывал всю суть различия, существующего между Церковью и государством, объясняя возможность совмещения гражданского сопротивления («Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. 5:29)) и призыва к повиновению «всякой» (то есть включающей и злую) власти («противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13:2)).

Очевидно, что различие это может быть проведено только по принципу отношения к вопросу насилия, поскольку дело властей устрашать наказанием и воздавать за причиненное зло, а дело церкви — призывать к покаянию и прощать провинившихся (см. 1 Пет. 3:9-18; Рим. 12:17-21). Таким образом, каждый последователь Иисуса Христа имеет право возразить нечестивой власти, что и имело место во время суда первосвященников над Ним (Ин. 18:23), но не имеет право выступать против неё с оружием в руках (Мф. 26:52). Получается, среди принадлежащего кесарю есть то, что угодно Богу (непринудительные по своему характеру просветительские меры), и то, что Ему неугодно (принудительные силовые структуры).

Жизнь Иисуса Христа полностью соответствовала Его учению. Когда Петр попытался защитить Христа в Гефсиманском саду, «говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут; или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?» (Мф. 26:52-53). Когда Спаситель висел на кресте, то не проклинал Своих обидчиков, но молился о них: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34). Поэтому там сбылись пророческие слова: «Как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих» (Ис. 53:7).

Иисус Христос назвал Себя победителем мира без какого-либо принуждения: «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). Силой этой, победившей мир, является Божье слово и Голфоский крест, которыми должны пользоваться все христиане: «Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти» (Откр. 12:11). Господь Иисус считал мир с ближним важнее, чем поклонение Богу: "«Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф. 5:23-24). Поэтому всем враждующим Иисус говорит: «И мир имейте между собою» (Mк. 9:50).

Учение апостолов Христа является полностью согласованным с Его собственным учением по этому вопросу. Апостол Петр призывает делать добро злословящим верующих, то есть «провождать добродетельную жизнь между язычниками, дабы они за то, за что злословят вас, как злодеев, увидя добрые дела ваши, прославили Бога в день посещения» (1 Пет. 2:12). В Послании к Евреям 12:14 говорится: «Старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа». Апостол Павел пишет: «Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, — и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13:11). Кстати, он нигде не называет Бога именем Саваоф, что соответствовало воинственности Ветхого Завета, но постоянно называет Его «Богом мира» (Рим. 15:33; 16:20; 1 Кор. 14:33; Флп. 4:9; 1 Фес. 5:13; Евр. 13:20). Бог не только Сам примирился с людьми, но и принес мир между ними (Еф. 2:14), упразднив какое-либо различие в нациях (Гал. 3:28; Кол. 3:11).

Следует отметить закономерную связь, существующую между идеями «справедливой войны» и «справедливого гнева». Большое количество текстов Нового Завета свидетельствует нам о том, что в жизни христианина не может быть никакого «справедливого гнева» (Мф. 5:22 (см. в оригинале без слова «напрасно»); Иак. 1:19-20; Рим. 12:19; 2 Кор. 12:20; Гал. 5:20; Еф. 4:26, 31; Кол. 3:8; 1 Тим. 2:8; Тит. 1:7), как и не может быть никакой формы «священной войны». Поскольку человеческий гнев очень часто является сильно субъективным, следует признать, что на выражение «справедливого гнева» способен только Один Бог.

Жизнь апостолов Иисуса Христа также свидетельствуют о том, что все они были пацифистами. Красноречивый тому пример — мученическая смерть Стефана, по примеру Христа, молящегося за своих убийц, а не проклинающего или устрашающего их Божьим судом (Деян. 7:59-60). Кроме того, царь Ирод Агриппа без каких-либо затруднений и проблем арестовал апостола Иакова и казнил (Деян. 12:2). Никто из первых христиан не воспротивился этому беззаконию. Видя, что это приятно народу, он арестовал и Петра, чтобы казнить и его, но после Пасхи. И снова-таки, мы не видим того, чтобы церковь Христа строила какие-либо планы справедливого воздаяния, но видим её молящуюся в полном уповании на Бога (Деян. 12:5, 12).

Единственное, что предпринимают апостолы в условиях гонений, это бегут в другие места (Лук. 21:21; Деян. 12:17), как советовал им Иисус Христос: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. 10:23). И даже когда они оспаривают какие-то действия властей (Деян. 4:19-20; 5:29), все это происходит в рамках того, что мы называем сегодня пассивным гражданским сопротивлением, а не в соответствии с идеями милитаризма. Поэтому в тексте Нового Завета мы не встречаем ни единого призыва к вооруженному восстанию против нечестивой власти, будь это власть римская, или преемников Ирода (иродиан).

Новый Завет упоминает лишь два случая обращения к Богу римских воинов (сотника Корнилия и филиппийского стражника), однако он умалчивает о том, оставили ли они свою службу или нет. Тем не менее, весь характер новозаветного пацифизма и историческая обстановка того времени исключают возможность совмещения веры во Христа и службы в армии. Такой возможности противоречит, с одной стороны, большая масса пацифистских текстов Нового Завета. С другой — необходимость принятия воинской присяги и почитания языческих богов в римской армии. Поэтому более вероятно мнение, считающее «благочестивого» (по еврейским понятиям) Корнилия лишь отставным офицером.

Указание апостола Павла на то, что всякая власть исходит от Бога (см. «нет власти не от Бога» в Рим. 13:1), следует понимать в том же смысле, в котором говорит об этом апостол Петр: «Итак будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти» (1 Пет. 2:13) и: «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым» (1 Пет. 2:18). Указание на «всякое» начальство, включая и «суровое», может означать только гражданское непротивление злой власти. Поэтому Павел говорит достаточно ясно: «Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками» (Рим. 12:17). Эту же мысль буквально повторяет и апостол Петр, так что мы не видим между ними никакого различия по этому вопросу: «Не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение» (1 Пет. 3:9).

Таким образом, данное повеление Павла в действительности запрещало верующим участвовать в вооруженном сопротивлении римским властям, согласно принципу Христа «Отдавайте кесарево кесарю, а Божье Богу» (Мф. 22:21). С другой стороны, сказанное Павлом относилось к неверующему правительству, которое Бог может использовать в Своих целях точно так же, как использовал власть Навуходоносора или Кира, но не к христианскому. Таким образом свидетельство Павла о том, что «начальник есть Божий слуга», который «не напрасно носит меч» (Рим. 13:4), не имеет никакого отношения к участию христиан в осуществлении государственных функций, хотя и призывает их покоряться «всякой» власти, включая и злую, в смысле отказа от вооруженной борьбы.

Христианский пацифизм Ранней Церкви и Средневековья

Не удивительно, что христианский пацифизм был широко распространен в Ранней Церкви. Многие христиане отказывались от военной службы вследствие именно пацифистских взглядов, а не только по причине необходимости на этой службе поклоняться императору и языческим богам. Пацифистские взгляды можно обнаружить в трудах большинства «отцов Церкви», живших в I—IV веках по Р. Х. Особенно можно выделить следующих из них: Тертуллиана, Ипполита Римского, Иринея Лионского, Климента Александрийского, Оригена, Киприана Карфагенского и Лактанция. Ниже мы приведем наиболее интересные свидетельства раннехристианского пацифизма.

Учение Двенадцати (Дидахе) (ок. 85):

«Любите ненавидящих вас, и не будет у вас врагa…» (Дидахе, гл. 1). «Чадо мое! Убегай от всякого злa и от всего подобного ему. Не отдaвайся гневу, ибо гнев ведет к убийству. Не будь вспыльчив, ни сварлив, ни страстен, ибо все это порождает убийствa» (там же, гл. 3).

Игнатий Антиохийский (ок. 110):

«Не старайся сам мстить тем, которые оскорбляют тебя… Будем же подражать Господу, Кто, когда Его поносили, не воздавал тем же; когда Его распинали, Он не отвечал; когда Он страдал, Он не угрожал, но молился о своих врагах» (Игнатий Антиохийский. Послание к ефесянам, гл. 10).

Поликарп Смирнский (ок. 120):

«Повинуйся заповедям Господа, не воздавая зло за зло, ругательством за ругательство, ударом за удар или проклятием за проклятие» (Поликарп Смирнский, Послание к филиппийцам, гл. 2).

Иустин Мученик (ок. 153):

«Мы, которые исполнены войной, взаимным кровопролитием и всяким злом, изменили своё воинское оружие, наши мечи на орала, а наши копья на орудия по обработке почвы» (Иустин Мученик. Диалог с Трифоном, пар. 110).

Афинагор Афинский (ок. 180):

«Мы научились не только воздавать удар на удар, не идти на суд с теми, кто обкрадывает и грабит нас, но тем, которые ударят нас по одной щеке, подставить также и другую, и тем, которые отнимают только верхнюю одежду, отдать также и нижнюю» (Афинагор, Апология, гл. 1).

Тертуллиан (ок. 197):

"«Если нам повелевается, как я сказал выше, любить врагов своих, то кого нам ненавидеть? Равным образом если нам воспрещается воздавать оскорблением за оскорбление, чтобы самим не быть оскорбителями, то кого мы можем оскорблять? Об этом вы сами можете знать. Ибо сколько раз вы свирепствовали против христиан то по собственному желанию, то из повиновения законам? Сколько раз враждебная к нам чернь, даже миновав вас, нападала на нас камнями и огнём по собственному произволу? … Однако слышали ли вы когда-либо о нас, которых вы считаете за толпу заговорщиков, решившихся на смерть за своё дело, чтобы мы мстили вам за все это?» (Тертуллиан. Апология, гл. 37).

Климент Александрийский (ок. 195):

«Если ему (христианину) причиняют несправедливость, обиду или зло, он не помнит о них. Никогда он не гневается и не питает вражды или нерасположения к кому бы то ни было, даже к тем, кто по делам своим вполне заслуживает такого отношения. Он помнит, что и его самого, и ближнего его сотворил один Бог; поэтому и в заблуждающемся человеке он чтит Творца; любит его как своего собрата по изгнанию, сожалеет о его неведении и молится о нем» (Климент Александрийский. Строматы, кн. 7, гл. 11).

Ориген (185—254):

"«Цельс и его единомышленники не могут указать среди христиан, собственно, ни одного мятежного деяния. И если бы организация христиан действительно обусловливалась возмущением и они получили своё начало от иудеев, которым было позволено поднимать даже оружие на защиту ближних и убивать врагов, то тогда законодатель христиан во всяком случае не запретил бы убийства человека и не стал бы учить своих учеников избегать даже такого насилия, которое вызвалось требованиями справедливости и направлялось на человека даже самого нечестивого (ведь он вообще считал недостойным для своих Божественных законов допускать какое бы то ни было убийство человека). Тогда и христиане, если бы только они были обязаны своим происхождением заговору, ни в каком случае не приняли бы столь умеренные законы, благодаря которым их стали убивать, как овец, и у них была отнята всякая возможность мстить своим гонителям» (Ориген. Против Цельса, кн. 3, гл. 7).

«Что же касается христиан, то они получили заповедь не мстить врагам, и, руководясь (этим) умеренным и человечным законоположением, они действительно не совершают мщения, даже при существовании у них возможности вести борьбу и при наличности у них необходимых к тому средств. Такое (законоположение) они получили от Бога, Который Сам за них всегда воинствует и в нужные моменты усмиряет тех, которые восстают против христиан и желают истребить их» (Ориген. Против Цельса, кн. 3, гл. 8).

«Мы служим Богу руками, незапятнанными кровью и чистыми от убийств… Мы сотрудничаем в труде отчизны молитвой. Хотя мы не становимся воинами (императора), даже когда он старается силой заставить нас, мы сражаемся за него (и за то, чтобы был мир) молитвой» (Ориген. Против Цельса).

Ипполит Римский (ок. 170 — ок. 235):

«Кто принял власть отдавать приказы убивать, и даже простой солдат, не должны этого делать ни при каких обстоятельствах, даже если они получат приказ. Они не должны браниться. Если они получат в качестве награды венец, они не должны возлагать его себе на голову» (Каноны Ипполита, канон 13). «Не должно быть христианину в армии, за исключением случая, когда его принуждают взять меч в руки. В таком случае пусть он не берет на себя греха пролития крови. Но если кровь прольется, пусть он будет отстранен от таинств, чтоб хотя бы через наказание, слезы и стенания очиститься» (там же, канон 14). «Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога» (Ипполит Римский. Апостольское предание, гл. 16.9).

Киприан Карфагенский (ок. 250):

«Оттого-то никто из наших не сопротивляется, когда его берут, и сам не мстит за несправедливое с вашей стороны насилие; хотя народ наш весьма значителен и многочислен: нас делает терпеливыми уверенность в имеющем последовать отмщении. Невинные уступают виновным; беспорочные спокойно переносят казни и страдания: мы не сомневаемся и уверены, что не останется без отмщения все, что мы терпим: даже, чем более будет несправедливости в преследованиях, тем справедливее и тяжелее будет возмездие за преследования, и никогда преступное восстание нечестия против нашего имени не останется без того, чтобы за ним тотчас же не последовало мщение свыше».

Арнобий (305):

«Мы, составляющие такое множество людей, усвоили из Его заповедей и наставлений то, что не должно воздавать злом за зло, что лучше перенести, нежели нанести обиду, что предпочтительнее свою кровь пролить, нежели чужой запятнать руки и совесть» (Арнобий, Против язычников, кн. 1, гл. 6).

Лактанций (ок. 304—313):

«Кто нибудь скажет здесь: так что же есть благочестие, где оно и каково? Конечно же, оно у тех, кто не приемлет войны, кто хранит со всеми мир, у кого друзьями являются даже враги, кто считает всех людей за братьев, кто умеет сдерживать гнев и усмирять сдержанностью любое душевное негодование» (Лактанций. Божественные установления. кн. 5, гл. 10).

«В самом деле, отвечать несправедливостью — не меньшее зло, чем приносить её. Ведь откуда бы рождались между людьми ссоры, откуда возникали бы борьба и войны, если бы великие бедствия не приносила с собой нетерпимость, когда на злобу отвечают злобой? Если же злобе ты противопоставишь терпимость, добродетели вернее которой не существует, и достойнее которой ничего не может быть обретено человеком, то дерзость сразу же погаснет, как будто бы ты на огонь выльешь воду» (Лактанций. Божественные установления, кн. 5, гл. 18).

«Когда Бог запретил убивать, Он не только удерживал нас от разбоя, заниматься которым и общественными законами запрещено, но увещевал также, чтобы мы не совершали и того, что у людей считается дозволенным. Так, праведнику нельзя служить в армии, ибо он служит справедливости, и даже нельзя выносить кому бы то ни было смертный приговор, [то есть нельзя быть судьей], ибо нет никакой разницы, убиваешь ли ты мечом или словом, поскольку запрещено уже само убийство. Итак, из этого предписания Бога нельзя делать никакого исключения. В самом деле, убивать человека — всегда великое злодеяние, ведь Бог восхотел, чтобы человек был неприкосновенным живым существом» (Лактанций. Божественные установления, кн. 5, гл. 20).

Свидетельства о жизни первых христиан, доступные историкам, не противоречат пацифистскому содержанию раннехристианской литературы. Джон Кадо убежден в том, что до 170 года н. э. не существует никаких достоверных сведений о христианах, служащих в армии. Мнение Кадо не является исключительным, поскольку его разделяют и другие историки, например, Наттол и Бэинтон.

Данному мнению пока противостоит лишь один «исторический» факт: великомученик Евстафий был обращён в христианство, будучи на воинской службе полководцем («стратилатом»). Затем он продолжил служить, воевал и был казнен в 118 году. Однако происхождение этой истории невозможно доказать письменными свидетельствами, ранее седьмого века н. э. К тому же, если признать, что данное предание в общих чертах верно, из него самого видно, что Евстафий крестился со своей семьей тайно. В пользу данного мнения свидетельствует тот факт, что он был замучен при Адриане, отказавшись приносить жертву императору. Это означает, что до этого времени, он эти жертвы приносил, боясь преследований. Вполне естественно в электронной Православной энциклопедии (т. 17) говорится об этом прямо: «Плакида (Евстафий) тайно крестился вместе со всей семьей у иерея Иоанна». Стало быть, он не разглашал свои христианские убеждения и впредь.

Кроме того, само предание свидетельствует о том, что Плакида все же оставил службу, бежав в Египет от разразившегося мора, и кормил свою семью, работая на поле. Но когда через пятнадцать лет по приказу Траяна его стали искать, он пытался скрыться, но его узнали по шраму на шее. Когда ему вручили послание императора, требовавшее от него прибыть в Рим и принять участие в войне с варварами, он согласился. Наконец, большое число свидетельств этого предания следует признать неправдоподобными. Например, Евстафий не узнал своих сыновей, когда они были доставлены в его армию в качестве новобранцев, хотя и взял их в свою личную охрану. Или: рассказывая о своем детстве, два брата не узнали друг друга. Не случайно, та же энциклопедия утверждает: «Некоторые болландисты вообще сомневаются в существовании такого святого и считают его литературным персонажем». По крайней мере, ни в одном историческом исследовании пацифизма эта личность не фигурирует в качестве доказательства того, что первые христиане столь рана и на законном основании служили в армии.

У нас нет уверенности в истинности даже первого упоминания о христианских воинах времени Марка Аврелия. По свидетельству Евсевия, на четырнадцатом году своего правления Марк Аврелий прекратил гонения на христиан, вразумившись чудом (Евсевий. Церковная история, 5.5): по молитвам христианских воинов неожиданно пошёл дождь, утоливший жажду всего войска Марка Аврелия и поразивший молнией его врагов. Но как они могли служить в войске того императора, который преследовал христиан, ведь они рисковали стать палачами своих же братьев? В своем труде «Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине Великом» А. П. Лебедев пишет об этом следующее:

«Что действительно в названной войне Марка с маркоманнами и квадами произошло событие необычайного характера — спасение войска от жажды благодаря дождю, — это несомненно. Об этом согласно говорят и языческие, и христианские писатели. Но чтобы император Марк приписывал это спасение молитве христианских воинов — это доказано быть не может. Язычники спасение войска приписывали действию своих богов. Сам Марк подобное убеждение высказал в том, что приказал вычеканить монеты, на которых Юпитер изображен поражающим молниями врагов; тот же император в своих „саморазмышлениях“ приписывает свою победу над квадами именно богам и Фортуне. Другие язычники приписывали происшествие их богам, их Юпитеру, молитвам императора или языческого войска. Существовали, наконец, изображения, на которых император представлен молящимся, а войско собирающим дождь в свои каски. Значит, император отнюдь сказанного события не мог приписывать христианам».

Однако на это же событие ссылаются также Апполинарий и Тертуллиан, со слов Евсевия. Лебедев отвечает на это следующим: «Христианские писатели не имеют достаточных оснований для своего утверждения. Аполлинарий Иерапольский, по Евсевию, основывает своё мнение на том, что один легион — мелитинский, носил название громоносного (Евсев. V, 5) — fulminatrix, но такое название легиону дано не при Марке, оно встречается еще во времена Августа, да и произошло оно не от fulmen — молния, а от города Fulminea Melitena, так как вообще в древности название легионам давалось от местностей, где вербовались солдаты. Тертуллиан же в своей „Апологии“ (гл. 5) основывает своё мнение на том, что с именем Марка ходило послание, в котором будто бы данное чудесное событие приписывалось молитвам христианских солдат, но это невозможно, чтобы Марк приписывал событие действию молитв христианских солдат, когда из других источников несомненно известно, что он приписывал событие действию языческих богов и своих молитв. По всей вероятности, Тертуллиан в самом деле имел под руками послание Марково, но в нём говорилось вообще, что солдаты спаслись от гибели молитвами, а Тертуллиан в своих целях, именно как апологет и ходатай за христиан, в солдатах, о коих упоминал Марк, увидел христиан-солдат» (там же).

Итак, все три свидетельства о христианских воинах времен Марка Аврелия оказываются недостоверными, как, впрочем, и сам факт прекращения им гонений на христиан. Если же учесть, что даже первые упоминания о мученичестве (по Евсевию, пяти христиан — см. Церковная история. 6.41) за пацифистские убеждения относятся к середине третьего столетия (при Деции), хотя могут быть прослежены вплоть до правления Диоклетиана в начале четвёртого века, то сомневаться в пацифизме первых христиан не приходится. Конечно, Лактанций упоминает о христианских воинах в войске Диоклетиана (разумеется, того периода, когда тот ещё не начал преследовать христиан), однако по их поведению видно, что они шли на компромисс со своей верой, осеняя себя крестным знамением при совершении жертвоприношений императору.

Однако, когда мы посмотрим на тех христиан, которые оказались в римской армии в первой половине третьего века, то и тогда их с трудом можно назвать милитаристами. Дело в том, что Тертуллиан и за ним Ипполит Римский допускали присутствие христиан в римской армии только на условии воздержания от убийства других людей. Иначе, их учение по военному вопросу придется признать внутренне противоречивым. Это можно видеть в следующих словах Тертуллиана: «Как может христианин участвовать в войне и может ли служить даже в мирное время?… Может ли сын мира быть втянут в битву, если для него незаконно идти на войну» ("О венке воина, пар. 19).

По мнению Тертуллиана, христианин может оставаться в армии, если уже находился в ней до своего уверования. Поступать же на воинскую службу после уверования строго запрещалось. Сказанное означает, что христиане стали совмещать свою веру с воинской обязанностью в полном смысл этого слова лишь со времен Константина, хотя и служили в римском войске в мирное время, не обязуясь убивать людей. В начале третьего века считалось, что солдат-христианин вправе выполнять лишь полицейские функции, в согласии с тезисом апостола Павла: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч…» (Рим. 13:4). Иными словами, эта позиция позволяла верующим брать оружие лишь в целях устрашения преступников, но не реальной угрозы их убийства.

Именно этот принцип соблюдали все христианские воины на практике не только до Константина, но и после него. Например, Мартин из Тура (будущий епископ этого города), став христианином, прослужил в армии ещё два года. Когда же в 336 году н. э. его легион был отправлен на войну, он отказался участвовать в битве, ссылаясь на то, что он христианин. Будучи обвинен командиром в трусости, он заявил, что готов встать лицом к лицу с варварским войском, но не с оружием, а с крестом в руках. По этой же причине, когда император Константин стал покровительствовать христианству, церковный собор 314 года в Арле вынес решение: «…лишать общения тех, кто бросает оружие в мирное время». Несмотря на некоторую уступчивость этой оппортунистической позиции, мы все равно должны признать её пацифистской.

Иными словами, в первые три века истории христианства в римской армии могли находиться либо «тайные ученики», либо просто приближенные к христианству лица. Например, таковым вполне был Пахомий Великий, на которого обычно ссылаются, чтобы доказать возможность службы в римской армии после обращения в христианство. Однако само предание позволяет судить о том, что если он и обратился в христианство, то не официально, а тайно. А Википедия, говоря об этой личности, утверждает, что Пахомий лишь начал склоняться к христианству, но не был обращен в него во время своей службы в армии Константина Великого (ещё до обращения последнего): «Бывший языческий жрец бога Сераписа (Сараписа). Будучи ещё язычником, поступил в армию Константина Великого солдатом. В ходе военных действий в 312 года его подразделение было тепло встречено христианами, сохранявшими нейтралитет. Там Пахомий познакомился с Христианством, и именно с той поры постепенно стал склоняться к этой религии. После окончания военных действий крестился».

Не случайно, 13-е правило Василия Великого гласит: «Убиение на брани отцы наши не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но может быть добро было бы советовати, чтобы они, как имеющие нечистыя руки, три года удерживалися от приобщения токмо Святых Таин». По древнему церковному мнению, на которое ссылается здесь Василий Великий, не подлежали извинению за убийство на войне только монахи и священники, а сам он предлагает то, чтобы обычные христиане не просто воевали, но очищались от греха убийства только после трехлетнего воздержания от участия в Вечере Господней. Впрочем, само это правило наказания, в виду частых войн или же вероятности «законных» убийств в мирное время, не позволило бы христианским воинам участвовать в Вечере Господней какое-либо продолжительное время.

Все эти доводы отодвигают начало появления христианского милитаризма ещё дальше от первоапостольской эпохи, приблизив его вплотную ко времени становления христианства в качестве официальной религии римской империи. А значит не только богословский, но «исторический» аргумент в пользу убеждения об оригинальном происхождении христианского пацифизма невозможно снять со счетов. При этом мы отдаем себе отчет в том, что в доконстантиновскую эпоху пацифистские идеи обычно смешивались с религиозными, так что из общего числа причин отказа участвовать в войнах первые вычленить было затруднительно. Самыми подходящими условиями для службы христиан в армии могло быть и было действительно время обращения в христианство Константина Великого.

Итак, из всего выше изложенного мы можем заключить, что среди первых христиан подавляющее большинство было пацифистами, так что такому врагу христианства, как Цельс, казалось, что пацифистами были абсолютно все христиане (кстати, данное его высказывание относится к 178 году н. э.). Правда, постепенно возникла некоторая часть христиан, которые не отказывались служить в войске в мирное время, но отказывались воевать во время боевых действий римской армии (см. свидетельства Тертуллиана и Ипполита Римского). И лишь примерно в середине третьего века появились те христиане, которые не только носили оружие в мирное время, но и действительно воевали, скрывая свою принадлежность к христианству. Есть и другая причина объяснения их милитаризма — поверхностный интерес к христианству или симпатия только к отдельным его сторонам. Разумеется, в количественном отношении последняя категория лиц не была преобладающей в христианстве даже в начале четвёртого века.

Особо следует отметить христиан, отказавшихся от оружия и по этой причине ставших мучениками. В 202—203 гг. в Африке погиб мученической смертью солдат по имени Василид, отказавшийся присягнуть на верность императору, которая, как считал он, несовместима с его верой. В суровой атмосфере, насаждавшейся в империи Септимием Севером, в обстановке обожествления священной особы императора, за подобные поступки грозила смертная казнь. Империя требовала неукоснительного соблюдения всех юридическо-ритуальных форм, санкционировавших верность граждан государству.

В 298 году в Танжере был замучен ещё один христиан, оказавшийся пацифистом. В то же правление Диоклетиана в Мавритании центурион Марцелл не только отказался принести жертву императору и языческим богам, но на допросе прямо заявил о своем пацифизме: «Не должно сражаться за бренную суету христианину — человеку, являющемуся божьим воином» (Деяния св. Марцелия, пар. 4 Вслед за Марцеллом отказался от военной службы служивший в том же легионе Кассиан. Его также казнили. Немного раньше, а именно: в 295 году, отказался от несения воинской службы новобранец Максимилиан, заявив о том, что христианину нельзя воевать, хотя и признал, что некоторые христиане делают это (Деяния Максимилиана Мученика

Пацифисты были даже во времена Августина, впервые в христианстве выдвинувшего концепцию «справедливой войны». Об этом можно судить по письму, адресованному в 417 году Августином некоему Бонифацию. Бонифаций был христианином и воином, уставшим убивать и сомневавшимся в своей правоте. Из послания Августина явствует, что Бонифация одолевают сомнения, простит ли бог человекоубийство, совершаемое солдатом. Бонифаций полагает, что всякая война — это зло. Августин решительно опровергает его сомнения, заявляя, что убийство, совершаемое солдатом на войне, совершается на законных основаниях, так как, убивая, солдат не действует под влиянием собственных страстей, а является инструментом и исполнителем воли всевышнего.

Что касается прощения, то, подчеркивает Августин, каждому оно будет дано по заслугам. При этом он проводит весьма любопытную параллель между молящимся и сражающимся с оружием в руках, относя и того и другого к одному типу «воинствующего человека»: «Итак, другие, вознося молитвы, сражаются с невидимым противником. Вы же, те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров». Таким образом, мы видим зачатки зарождения мнения о том, что воевать нельзя лишь священникам и монахам, а остальные верующие могут делать это со свободной совестью, не боясь каких-либо церковных или Божественных наказаний.

Ещё одно свидетельство позднего пацифизма. В четвёртом веке Ульфила перевел Библию на готский язык, однако умышленно опустил четыре книги Царств по той причине, что готы были слишком воинственным народом и могли воспринять ветхозаветные войны как образец для ведения собственных. Он вполне по-пацифистски объяснял, что готам «нужнее обуздывать свою страсть к войне, чем её возбуждать». Из этого мы можем сделать вывод о том, что воинственность средневековой Церкви была вызвана не столько внутренними, сколько внешними причинами. Иными словами, языческим народам больше импонировал в Библии не пацифизм Иисуса Христа, милитаризм Иисуса Навина. Напомним, что ещё Оригену пришлось бороться с маркионитами и гностиками, которые обвиняли Ветхий Завет в жестокости и в противоречии Новому. Решить эту проблему можно было лишь ссылкой на совершенный характер Нового Завета и несовершенный Ветхого.

Не удивительно, что с появлением концепции «христианского государства» и связанной с ним обязанности его защищать при помощи оружия, первоначальные христианский пацифизм не просто был отвержен, но и вскоре стал преследоваться. Доказательством воинствующего на этот раз церковного милитаризма является указ императора Феодосия II, запрещавший набор в армию язычников. Таким образом, с 438 года римская армия стала состоять исключительно из христиан. Начавшиеся впоследствии преследования различного рода еретиков (павликиан, альбигойцев, вальденсов и др.), ставили последних вне закона. Богословское обоснование участия христиан в войнах дал Аврелий Августин, впервые применивший физические репрессии к донатистам, что стало стандартным отношением и ко всем остальным церковным нонконформистам.

Августин в своей работе «О граде Божьем» обосновывает доктрину «справедливой войны» для христианина, однако не считает её делом монахов и священников. Он ещё признает необходимым существование такой части церковного клира, в особенности монашества, которая была бы отделена от мирской жизни и молилась за императора и его армию. Донатисты стали первыми в оппозицию данной концепции Августина, заявив: «Не дело императоров вмешиваться в дела церкви, и не дело церкви вникать в дела государственные, а поэтому епископам нечего делать в царских палатах». Поэтому в 314 году церковный собор в Арле вместе с осуждением донатистской ереси, постановил отлучать всех верующих, которые отвергали воинскую повинность или дезертировали. Третий канон церковного собора в Арле разрешил христианам участвовать в войне, которую можно было бы квалифицировать как праведную. С этого времени пацифистское отношение к войне стало вытесняться из христианской церкви.

С осуждением донатизма как ереси стали осуждаться и пацифистские идеи первохристианства, поэтому в чистом своем виде пацифизм сохранился большей частью в ряде средневековых «ересей» Римско-католической церкви. Более же умеренная его позиция состояла в недопустимости участия в любой государственной деятельности священников и монахов. Не случайно, реагируя на традиционный церковный запрет на участие в войне, по крайней мере, священникам и монахам, декретом византийского императора Маврикия (пришёл к власти в 582 г.) солдатам, в которых была огромная нужда, запрещалось становиться монахами.

Тем не менее, немало военных оставляло службу, причем уже в христианской армии, и становилось монахами. Ярким примером этой позиции является обращение такого католического святого как Мартин Турский (ок. 316—397). Мартин родился в Паннонии (совр. Венгрия) в семье римского военачальника. Поскольку он рос в нехристианской семье, отец настоял на его военной карьере. Именно тогда он и попал в Галлию, где нес свою службу в качестве офицера. С ранней юности он мечтал о монашестве, имея перед собой героический пример для подражания в лице известного египетского монаха Антония Великого. Однажды Мартин встретил раздетого до гола нищего, с которым охотно поделился своим плащом, разорвав его надвое. А ночью Мартин увидел во сне Христа, одетого в ту половину плаща, которую он отдал нищему. Так он узнал, что сделал своё благодеяние не нищему, а Самому Иисусу Христу. Под влиянием этого события Мартин оставил службу, принял крещение и стал прислуживать епископу Иларию Пиктавийскому. В 360 году под эгидой этого епископа Мартин создал небольшой монастырь Лигуже, ставший рассадником египетского монашества в Галлии. Около 370 года Мартин был провозглашен епископом города Тур.

В своем миссионерском рвении Мартин все же не разделял политики принуждения, присущей римской церкви более позднего времени. Так, он оставил службу в уже христианской армии, считая её несовместимой с духовной практикой монашества. Позднее, когда в Испании и Галлии получила распространение гностическая ересь присциллиан, Мартин выступил против тех епископов, которые хотели передать еретиков имперским властям для наказания. Он сделал это, исходя из глубокого убеждения, что государство не должно вмешиваться в дела церкви. Будучи, кроме того, последовательным противником смертной казни за еретические взгляды, он считал, что отлучение от церкви само по себе достаточное наказание для еретиков.

Пацифистами периода Средневековья, однако, были не только альбигойцы или катары, восходящие к учению павликиан седьмого века. Например, одной из наиболее известных учений того времени, оказавшей значительное влияние на последующую историю западного христианства, явилось движение, руководимое Пьером Вальдо и распространившееся на территории Франции и Северной Италии. Вальдо, в 1170 году добровольно отказавшийся от роскошной и сытой жизни и организовавший секту из лионских нищих, призывал вернуться к евангельским принципам и очиститься от последующих наслоений христианства. В частности, по примеру первых христиан он выступил против воинской службы, за что был отлучен от церкви.

Идеи Вальдо оказали глубокое воздействие на Франциска Ассизского, основателя братства францисканцев, ставшего впоследствии одним из самых могущественных католических орденов. Молодой Франциск также принял идеи возврата к первоначальным ценностям христианства, к евангельской простоте и аскетизму. Францисканский монашеский орден, по крайней мере, в период с 1209 по 1232 годы, стоял на пацифистских принципах. В 1219 году его основатель, Франциск Ассизский, осудил Пятый крестовый поход, противопоставляя крестоносцам слова Христа: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими» (Мф. 5:9). Он даже предпринял специальную примиренческую миссию прямо к мусульманскому султану в Египет, в этот лагерь врага крестоносцев. В «Правиле» (7,8), написанном в качестве устава для монахов образованного им ордена, он писал «Пусть братья берегутся, где бы они ни находились… чтобы не приобретали себе ни одного места и не считали его своим. И если кто придет к ним, будь то друг или враг, вор или грабитель, пусть примут его благочинно»

Молитва святого Франциска Ассизского

Господи, удостой меня быть орудием мира Твоего,

Чтобы я любил, где ненавидят,

Прощал, где обижают,

Мирил, где враждуют,

Давал веру, где сомневаются,

Давал надежду, где отчаиваются,

Давал радость, где плачут,

Свет приносил — во тьму.

Господи, удостой утешать, а не ждать утешения,

Понимать, а не ждать понимания,

Любить, а не ждать любви.

Ибо, кто дает, тот получает,

Кто забывает себя, тот обретает,

Кто прощает, тому простится,

Кто умирает, тот проснется к жизни вечной.

Когда в 1232 году Папа Римский передал инквизицию в руки доминиканцев, францисканские монахи были вынуждены признать правомочность насильственного преследования еретиков, оставив свой первоначальный (с 1209 года) пацифизм. Однако францисканцы-терциарианцы остались верными первоначальному пацифизму и не согласились пойти на уступку официальной позиции высшего духовенства.

Пацифистские идеи исповедовались в Средние века не только среди монахов, но и среди священников, хотя имена многих из них до нас и не дошли. Например, чешский писатель-пацифист середины пятнадцатого столетия Петр Хельчицкий в своей «Сети веры» (гл. 73) пишет следующее: «Теперь пойдет речь великого Альбрехта (Альберта Великого), какого-то доктора, о наказаниях, направленная прямо против нас и обзывающая нас лягушками. Он говорит, что в его время объявилась какая-то лягушка, которая взяла смелость квакать против правды и закона Божиих, что де никоим образом и не по каким причинам не следует убивать человека телесного». Нам неизвестно, кто был этим лицом, однако оно осмелилось возразить такому авторитету, как Альберт Великий. Очевидно, что это было церковное лицо, а не представитель альбигойской «ереси», с которыми не спорили, а просто уничтожали физически.

Правда, на борьбу с альбигойской ересью Католическая церковь первоначально посылала лишь одних монахов доминиканского ордена, но потом в силу того, что к этому движению присоединялись и более рьяные апологеты официальной доктрины церкви, эта борьба из идейной переросла в физическую. Движение альбигойцев утопили в крови, хотя под другими названиями оно всплывало в Италии («катары»), Армении, Болгарии и даже в Бахрейне. Несмотря на свои заблуждения по другим вопросам, эти люди были верны первоапостольскому учению о непротивлении злу силой.

Крупным представителем христианского пацифизма в предреформаторский период был Петр Хельчицкий (ок. 1390 — ок. 1460). В своей книге «Сеть веры» он писал следующее: "«Достоинство и сила церкви основывается не на земном величии, а заключается в терпении, с которым на переносит несправедливые гонения от света (мира) во имя Христово, и верующие гораздо больше преуспевали в духовном совершенствовании во время гонений, когда церковь не имела светской власти, чем потом, когда она приобрела её от императора. Наперекор заповеди Христовой: „терпением спасайте души ваши“, нынешняя церковь защищается от врагов своих мечом светской власти, ведет войны, платит злом за зло и впадает таким образом в смертный грех». «Я признаю, что светская власть управляет миром и устрояет его в делах временных и земных, и потому нужна миру… Истинные же последователи Христа, любящие Бога и ближних, как самих себя, не нуждаются в принудительных мерах для того, чтобы совершать добрые дела».

Появление работы Хельчицкого «Сеть веры» относится к периоду 1436—1440 годов, но его идеи продолжали существовать в Богемии и после его смерти. Они воплотились в деятельности «Союза Чешского Братства», основателем которого был брат Гжехорж (Григорий), умерший в 1474 году. Около 1450 года оставшиеся табориты образовали небольшую общину под именем богемских или моравских братьев, которая, отказавшись от оружия, стремилась жить в уединении на основании чистого евангельского учения. Поэтому Реформация анабаптистов имеет исторические связи с движением богемских братьев, выдающимся представителем которых был известный чешский педагог и христианский гуманист Ян Амос Коменский (1592—1670).

В Англии в XIV веке англиканский богослов Джон Уиклиф основывает движение за мир, его идеи подхватываются лоллардами, участниками движений гуситов и таборитов, а затем «моравскими братьями». Затем эти же идеи высказывает друг Эразма Роттердамского, Томас Мор (1478—1535). В своей знаменитой «Утопии» (1516) он пишет следующее: «Мне ничуть не кажется, что государству полезно на случай войны, которой никогда у вас не будет, если вы этого не захотите, кормить нескончаемое множество такого рода людей, которые угрожают миру, о котором надобно печься гораздо более, нежели о войне».. Томас Мор первым выступил против смертной казни даже преступников: «Нисколько не справедливо за отнятые деньги отнимать у человека жизнь. Ибо, я полагаю, ничто из того, что есть в мире, не может сравниться с человеческой жизнью… Ведь Бог отнял у человека право убивать не только другого, но и себя…»

Учение Николая Кузанского (1401—1464) представляет собой мистическую разновидность средневекового пацифизма. В 1453 году, когда Константинополь пал под ударами турок, Николай Кузанский написал свою известную работу «О религиозном мире» («De Pace Fidei»). Как свидетельствует её предисловие, автор в своих молитвах просил Бога положить конец религиозной войне. В ответ ему, данный в форме видения, Бог показал автору представителей разных религий, которые приходят к миру через единодушное согласие с истиной. Далее Николай Кузанский описывает этот воспринятый в видении диалог как диалог небесный, начатый самим Богом, тем самым давая понять, что межрелигиозный мир порожден вовсе не преходящими рассуждениями, а волей Бога, направленного на примирение всех людей на основе свобода фундаментальных требований универсальной истины. Всеобщий мир является исполнением библейских обетований и обращен к единству, существующему в самом Боге.

Пацифистские идеи Николай Кузанского были продолжены Эразмом Роттердамским (1469—1536). Хотя некоторые исследователи считают, что этот великий христианский гуманист допускал в редких случаях «справедливую войну», госпожа П. С. Аллен (P.S. Allen), а также Рональд Масто (Ronald G. Musto), Маргарет Манн Филлипс (Margaret Mann Phillips) и Дэйл Шраг (Dale R. Schrag) приводят убедительные доказательства в пользу того, что Эразм — при всех его кажущихся уступках этой доктрине — всегда оставался сторонником полного ненасилия. В своей манере писать стилем панигирика (причем от первого лица) Эразм особенно ясно изложил свои пацифистские идеи в сочинении под названием «Жалоба Мира, отовсюду изгнанного и повсюду сокрушенного», написанном в 1516 и опубликованном в 1517 году.

Автор этого произведения от имени Мира взывает к человеческому здравомыслию: «Хотя природа только человека наделила разумом, способным воспринять Божественную волю и откровение, только его создала полным доброты и стремления к согласию, однако я скорее нахожу себе пристанище среди самых свирепых зверей, среди самых неразумных и злобных тварей, чем среди людей!» Понимая, что христиане должны быть впереди всех остальных в осуждении враждебности и войн, он обращает свою критику в их адрес: «Как можно совмещать шлем и митру? Что общего у епископского или пастырского посоха с мечом? Что общего у Евангелия со щитом? Как можно приветствовать людей с миром и одновременно ввергать их в самые жестокие битвы, ниспосылать мир на словах, а на деле призывать войну? Как можно, чтобы одни и те же уста громко восхваляли миролюбивого Христа и одновременно восхваляли войну?»

Христианский пацифизм в периоды Реформации и Нового времени

Первые реформаторы Мартин Лютер и Ульрих Цвингли, первоначально признавали пацифистские идеи, но после Крестьянской войны напрочь отказались от них. Однако ряд сторонников швейцарской реформации, получившие позже название «анабаптистов» или «перекрещенцев», настояли на этом принципе. Ещё за несколько месяцев до разрыва с Цвингли Конрад Гребель писал: «Истинные христиане отвергают как мирской меч, так и войну, потому что убийство среди них полностью запрещено». Также в сентябре 1524 года, то есть в самый разгар Крестьянской войны, лидеры швейцарского анабаптизма послали Томасу Мюнцеру письмо с решительным предостережением против применения насилия. «Верно ли, — спрашивал Конрад Гребель, — как мы слышали, что вы проповедуете в пользу нападения на князей? Если вы защищаете войну или что-то еще, что невозможно найти в ясном слове Бога, я предостерегаю вас нашим общим спасением воздержаться от таких вещей и сегодня, и впоследствии».

Конрад Гребель писал о пацифизме следующее: «Истинно верующие христиане подобны овцам среди волков… Они не используют мирского меча и не принимают участия в войнах, потому что среди них вопрос отнятия человеческой жизни полностью исчез, так как они уже не находятся под Ветхим Заветом». Подобно ему выражается и Феликс Манц: «Никакой христианин никого не ударит мечом и не будет сопротивляться злу». В 1527 году Валтасар Губмайер разошёлся со швейцарскими, южногерманскими и австрийскими анабаптистами по вопросу непротивления злу силою. Тема непротивления была центральной в его памфлете, посвящённом правосудию.

Самым последовательным пацифистом был Менно Симонс (ок. 1490—1561). Менно писал следующее: «Рожденные свыше не идут на войну и не пребывают в борьбе. Они дети мира и не знают войны… Они отдают кесарево кесарю, а Божье — Богу. Их меч есть меч духовный… Капитаны, рыцари, пешие воины и другие кровожадные люди рискуют телом и душою ради получения прибыли и клянутся поднятыми руками в том, что они готовы разрушать города и страны, пленить их обитателей, убивать их и забирать их имущество, хотя те никогда не причиняли им вреда и даже не сказали о них худого слова. О, Боже, какое проклятье и мерзость эта борьба. И они называют это защитой отчизны и народа и опорой в защите справедливости!»

Меннониты проповедовали непротивление злу и покорно переносили всякие преследования, в том числе и со стороны протестантов. По причине жестоких преследований как со стороны католиков, так и со стороны протестантов, они были разбросаны по всей Европе и попали впоследствии в Северную Америку. Ожидать государственного признания и правовой защиты меннонитам пришлось долго. В 1575 году принц Вильгельм Оранжский даровал меннонитам право заменять службу в армии различными формами гражданской службы. Это был первый случай в истории, когда правительство официально признало право части своих подданных отказываться от военной службы по мотивам совести. Вместо караульной службы, которую с оружием в руках несли граждане, меннониты должны были участвовать в сооружении валов и рытье рвов. Поскольку Голландия тогда вела войну с Испанией, а через сто лет и с Францией, меннониты шли на эту уступку, но позже отказались от выполнения подобных работ как содействующих войне.

В 1612 году меннониты Гданьска первыми получают освобождение от несения воинской службы. В 1623 году они получают от герцога Фридриха свободу религии, гражданские права и освобождение от воинской повинности на территории их проживания. В 1793 году французское революционное правительство Робеспьера признало отказ меннонитов от несения воинской службы, хотя позднее Наполеон отменил этот указ. Меннониты снова претерпевают гонения. Вскоре бежавшие от гонений меннонитские пацифисты получают приглашение от Екатерины II поселиться на юге России. Так в 1803 году они образовывают наибольшее поселение меннонитов возле реки Молочная. Здесь им предстояло получить своё второе дыхание и зажечь огонь пацифизма в России.

В Символе веры меннонитов 1632 года мы читаем следующее: «Параграф 14. Защита силой. Касаясь мести, когда мы противимся нашим врагам мечем, мы верим и исповедуем, что Господь Иисус запретил своим ученикам и последователям любую месть и насилие, и поэтому наставил их не воздавать злом за зло, ни ругательством за ругательство; но вложить мечи в ножны или, как говорили пророки перековать их на орала (Ис. 2:4; Мих. 4:3; Мф. 5:39,44; Рим. 12:14; 1 Пет. 3:9). Из этого мы видим, что в соответствии с жизнью, примером и учением Христа, мы не должны поступать неправедно, или причинять зло или скорбь любому человеку; но напротив, добиваться спасения и благосостояния каждого; а также, если необходимость требует того, бежать из одного города или страны в другую, ради Господа, и претерпевать страдание за наше добро, но не давать никому повода для соблазна; и если нас ударят по нашей правой щеке, то поверни также и другую, но не мсти за себя и не воздавай ударом за удар (Мф. 5:39; 10:23; Рим. 12:19). Кроме этого, мы должны молиться за наших врагов, утешать и кормить их когда они голодны или жаждут, и тем самым убеждать их этой праведностью, побеждая зло добром (Рим. 12:20,21). И последнее, мы должны творить добро во всех отношениях, представляя себя совести всякого человека перед Богом, и, согласно закону Христа, не делать другим того, чего бы мы не хотели, чтобы они сделали нам (Мф. 7:12; Лк. 6:31; 2 Кор. 4:2).

Параграф 15. О принесении клятв. Относительно принесения клятв мы верим и исповедуем, что Господь Иисус запрещал своим последователям делать это; то есть что Он заповедал им не клясться вовсе, но чтоб их да было да и их нет было нет. Исходя из этого, мы понимаем, что все клятвы, как высокие, так и низкие, запрещены; и что вместо них мы должны подтверждать все наши обещания и заветы, заявления и свидетельства по всем вопросам только при помощи Да — значит да и Нет — значит нет; и что мы должны всегда, во всем и для каждого выполнять любые обещания и обязательства которые мы утвердили таким образом, выполнять их также верно, как если бы мы подтвердили их наиболее торжественной клятвой. И если мы так поступаем, то мы уверены, что ни у кого — даже у самого правительства — не будет причины требовать большего от нас (Мф. 5:34-37; Иак. 5:12; 2 Кор. 1:17».

Среди других реформаторов-пацифистов следует упомянуть фигуру Себастьяна Франка (1499—1542). В своей «Боевой книжке мира» (1539) он раскритиковал войну, которую он назвал «скотской, бесчеловечной, противной природе людей». Все войны прошлого, за редким исключением, он считал варварскими и сугубо грабительскими. Полагают, пишет Франк, что войны — Божье дело, а воины — слуги Господни. Но если это так, то военные действия должны начинаться не иначе как по Божьему повелению и вестись не в собственных интересах воюющих сторон, а исключительно ради Божьей славы и всеобщей пользы. Людям незачем заботиться об умножении и усилении своих войск и вооружения, ибо только Всевышнему ведомо, когда Его нужно защищать. Франк был убежден, что, если отказаться от разрешения земных конфликтов силой оружия, то для войны во славу Бога просто не останется места, и на земле воцарится «долгий, поистине вечный мир».

Написав несколько книг, которые ещё при его жизни издавались огромными тиражами, Франк оказал существенное влияние на различные направления религиозной мысли. В частности, его учение высоко ценилось представителями гуттерского братства (от имени своего лидера, Якоба Гуттера). Гуттериты, возникшие в начале 1530-х годов, выступали за общность имущества, отказывались участвовать в каких-либо формах государственного управления, нести воинской службы, воздерживались от уплаты военных налогов и т. п. После разгрома Мюнстерской коммуны в 1535 году эмигрировали в Венгрию, а в 1767 году переселились в Валахию и в Россию.

Видным представителем церкви «моравских братьев», также исповедующей пацифизм, был Ян Коменский (1592—1670). В своем капитальном труде «Всеобщий совет об исправлении дел человеческих» он писал о задачах, стоящих перед христианскими пацифистами, следующее: «Целью человеческого общества является всеобщий мир и безопасность. И народное благо должно быть высочайшим законом каждой республики и королевства; потому следует запретить все, что может каким-либо образом нарушить покой человечества, поставить под угрозу, подорвать или разрушить звенья общественной или личной безопасности. Основную опасность в этом смысле представляют войны, ибо войны никому не несут спасения; поэтому, чтобы устранить всякую возможность вернуться к вражде и войнам, необходимо запретить оружие… Равно как и кровавые замыслы, которые влекут за собой одни лишь опустошения, пепелища, смерть и падение государств. Встает, однако, вопрос, как быть с ружьями и пушками? Отвечаю: ружья следует применять против хищников, тогда как пушки надо бы перелить на колокола, которыми созывают народ, или на музыкальные инструменты…»

Ещё одной крупной протестантской церковью, признавшей пацифизм на уровне своей официальной доктрины, является церковь квакеров (от англ. «трясущийся») или друзей, возникшая во второй половине семнадцатого века в Англии. Основатель этого учения, Джордж Фокс (1624—1691), развил учение о «внутреннем свете», присущем каждому из людей и потому несовместимым с насилием. Пребывание в Слове Божьем, писал Фокс в 1654 году, «устраняет основания для войн и, собрав наши сердца вместе, ведет их к Богу и друг к другу и приводит к тем началам, которые существовали прежде всех войн». Если устранить внутреннюю враждебность, считал Фокс, войны исчезнут сами собой. Обращаясь к офицерам и солдатам в 1657 году, он говорил: «Итак, начните внутреннюю войну, которая устранит причины внешней, посредством чего вы все сможете прийти к истинному пониманию, как отвечать тому, что от Бога в каждом».

Вслед за декларацией 1661 года появились квакерские трактаты, провозглашающие и обосновывающие мирную доктрину. Среди них следует упомянуть трактаты Э. Бэрроу, А. Пеннингтона, У. Смита, У. Бэйли. Однако наиболее ясно и последовательно она была обоснована в фундаментальной книге Роберта Баркли (1648—1690) «Апология истинного христианского богословия», вышедшей в 1676 в Амстердаме. Защита идеи пацифизма Робертом Баркли беспримерна: «Если сражаться за внешние и тленные вещи, поднимать войну друг против друга, даже против тех, кого мы никогда не видели и с кем никогда не ссорились и вообще не имели ничего общего, ничего не зная о причинах войны, которую власти каждой страны раздувают друг против друга, причины которой в основном не известны сражающимся солдатам, как и то, на чьей стороне лежит правда или неправда, и все же заражаясь такой злобой и ненавистью друг против друга, что все вокруг может быть разорено и разрушено для того, чтобы отменить одну форму богослужения и установить другую… Если творить все это и подобные вещи означает выполнять закон Христа, то наши противники — действительно верные христиане, а мы — жалкие еретики, позволяющие себя разорять, тащить в тюрьму, изгонять, избивать и жестоко обходиться с нами безо всякого сопротивления».

Английские квакеры продолжили традицию ненасилия, порожденную средневековыми сектами, и существенно обогатили её, превратившись сегодня в одно из наиболее влиятельных религиозных христианских течений. Известным английским пацифистом в восемнадцатом столетии был основатель Методистской церкви, Джон Уэсли (1703—1791), о чём красноречиво свидетельствуют его неоднократные «стычки» с разбойниками при его ежедневных путешествиях на лошади. Многие из них были обращены в веру через совершенное смирение этого великого Божьего человека.

Очень интересна в связи с этим следующая история. За то, что Уэсли обличал людей во грехах, его решили убить. Проповедник был пойман на глухой дороге. Разбойники схватили лошадь за узду, стянули его на землю и жестоко избили. Все это время Джон Уэсли не сопротивлялся, но, упав на колени, молился Господу: «Отче Небесный, прости им». Эти его слова так подействовали на главаря разбойников, что он неожиданно приказал: «Остановитесь! Не бейте его!» Затем, обращаясь к Уэсли, он сказал: «Господин, клянусь, что впредь никто не сделает тебе зла. Я готов защищать тебя, если бы для этого потребовалось пожертвовать собственной жизнью». Имя главаря было Жорж Клифтон. Все знали его, как отъявленного бандита и нечестивца. Никакая физическая сила не могла сломить Клифтона, но смелость и смирение проповедника покорили его. Обратившись к Христу, он посвятил остаток своей жизни проповеди Евангелия в своей стране.

В первые годы своего служения Уэсли испытывал большое количество оскорблений и даже преследований в свой адрес. На него много раз нападала толпа, неоднократно в него бросали камни, однажды ему даже пришлось переплыть озеро, дабы спастись. Однако у него была особая способность завоевывать доверие лидеров толпы и тем самым гасить сопротивление. И неудивительно, что со временем его пацифизм получил большое признание. Мы вполне солидарны с мнением французского историка Элие Халеви, который считал, что методизм в Англии «оказал наибольшее влияние на страну, тем самым предотвратив её выход на тропу революционного насилия».

Уэсли переписывался с членом парламента Уильямом Уилберфорсом (1759—1833) — личностью, сыгравшей ведущую роль в отмене работорговли в Англии. Последний сильно дорожил советами и поддержкой Уэсли. Тем не менее, Джон Уэсли был сторонником нанасильственных мер воздействия на политику и был против использования карательной функции государства по отношению к господам, не пожелавшим отпускать своих рабов на волю. Итак, с одной стороны, он был за отмену работорговли и рабства, но, с другой, он призывал к этому богатых людей, не вынуждая их к этому.

Вскоре квакерский пацифизм был перенесен в Новую Англию. Квакерская община в Пенсильвании, основанная в 1681 году английским квакером Уильямом Пенном (1644—1718) в Северной Америке, сумела произвести т. н. «святой эксперимент», обусловивший демократический характер Конституции США и веротерпимость американской нации. Исходя из принципов квакерского учения, Уильям Пенн, будучи губернатором Пенсильвании, отказался взять в руки оружие во время войны с индейцами и тем самым существенно укрепил положение квакерской колонии. В своей книге «Опыт о настоящем и будущем мире…» он писал: «Право не есть повод для войны: не только христиане против христиан, но христиане одного и того же вероисповедания обагряют свои руки в крови единоверцев, причем они, как только могут, взывают к помощи и поддержке доброго и всемилостивого бога, чтобы он держал их сторону при уничтожении их братьев. Между тем спаситель говорил им, что он пришел к людям, чтобы спасти, а не лишать их жизни, чтобы дать и укрепить мир среди людей».

Во второй половине восемнадцатого века в Европе итальянским юристом Чезаре Беккариа (1738—1794) был впервые поднят вопрос об отмене смертной казни. В своем трактате «О преступлениях и наказаниях», первое издание которого вышло в 1764 году, он по-пацифистски взывает: «Кто, читая историю, не содрогнется от ужаса тех варварских и ненужных истязаний, хладнокровно изобретенных и применяемых людьми, которые почитали себя мудрецами? Кто не будет возмущен до глубины души при виде тысяч несчастных, которых бедствия заставляют возвращаться в первобытное состояние, поскольку законы, всегда служившие интересам меньшинства в ущерб большинству, сознательно способствуют такому положению или допускают его? Кто же не будет также возмущен предъявлением нелепых обвинений, измышленных трусливым невежеством, или обвинений в неизменной верности своим убеждениям равно как и тем, что люди, наделенные одними и теми же чувствами, а потому и теми же страстями, на потеху фанатичной толпы подвергают себе подобных изощренным пыткам с соблюдением всех продуманных до мелочей формальностей?»

На титульном листе третьего издания книги Беккариа, появившегося в 1765 году, была помещена глубокомысленная гравюра, модель которой он сам представил издателю. Богиня Правосудия, изображенная в виде Минервы, в шлеме, но без оружия в руках, взирала с ужасом и отвращением на палача, перед которым лежали отрубленные головы. Взгляд же её, благосклонный и удовлетворенный, направлен был на орудия труда: мотыги, пилы, молотки, лежавшие рядом с цепями и кандалами. Это изображение было глубоко символичным: богиня отвергала смертную казнь и предлагала заменить её принудительным трудом.

Пацифистские идеи Беккариа были положительно восприняты в Национальном собрании Франции при обсуждении в 1791 году нового уголовного кодекса. Его депутаты отчаянно боролись против смертной казни и судебного варварства Максимилиана Робеспьера по отношению к «врагам революции». Затем на какое-то время идеи Беккариа и его книга были забыты в результате бурного развития революции. Однако спустя несколько лет после революционного террора интерес к Беккариа возник вновь в связи с оживлением интеллектуальной жизни, повлекшим за собой обращение к гуманистической философии и просветительским идеям. Плоды усилий Беккариа сказались со временем: на сегодняшний день отменили смертную казнь в законодательном порядке либо на практике 118 государств мира, исключение составляют лишь 78.

Кроме квакеров в США появляются различные другие церковные организации, протестующие против участия христиан в войнах. Таковыми были, например, шейкеры. Духовный лидер шейкеров, Анна Ли, учила, что клятва недопустима, а война является дьявольским наваждением. По этой причине во время войны США за независимость все члены шейкерской общины были заподозрены в том, что они являлись английскими агентами, и подверглись заключению. Во время Гражданской войны шейкеры стали первыми из признанных государством отказников от военной службы. В период расцвета в 1820-60 в 18 коммунах шейкеров насчитывалось 6000 полноправных членов, а всего вместе с «испытующимися» в поселениях проживало около 200 тысяч человек.

Ещё одним пацифистским движением периода Реформации была церковь данкеров (от нем. tunken, «окунаться»). Оно началось в Германии в 1708 году как часть духовного пробуждения, называемого пиетизмом. Первое собрание данкеров было организовано в Шварцзенау, Германия (в настоящее время в земле Северный Рейн-Вестфалия). В том же году небольшая группа из семи человек во главе с Александром Маком (1679—1735) крестила друг друга путём троекратного погружения лицом стороной вниз в проточной воде: трехкратная форма крещения, символизирующая веру в Троицу, стала отличительной практикой данкеров. По причине гонений со стороны официальной церкви Германии в период с 1719 по 1729 годы Александр Мак и его последователи эмигрировали в Америку, в штат Пенсильвания. Их первая церковь в США была организована в 1723 году. Ещё в 1782 году данкеры решительно выступили против рабства и работорговли, а также участия христиан в войнах. Данкеры являются наиболее многочисленными в штатах Пенсильвания, Мэриленд, Вирджиния, Огайо, Индиана, Иллинойс, Айова, Миссури, Небраска, Канзас и Северная Дакота.

Известным христианским пацифистом начала девятнадцатого столетия был Анри де Сен-Симон (1760—1825) — французский философ и утопический социалист. Биографы этого дворянина любят рассказывать, как каждое утро в спальне юного Анри раздавался возглас камердинера: «Вставайте, граф, Вас ждут великие дела!» И, действительно, этот человек стал великим мыслителем и социальным реформатором. Под влиянием ужасов французской революции у Сен-Симона вырабатывается стойкое «отвращение к разрушению». Одновременно он отказывается от графского титула и наследства в знак солидарности с бедняками. В самом начале нового века Анри берется за перо с целью создания проекта нового общественного устройства. Целью его последующих трудов были «страсть к науке и общественному благу, стремление найти способ прекращения мирным путём страшного кризиса, переживаемого всем европейским обществом».

Уже в первом своем сочинении «Письма женевского жителя к своим современникам» (1802) Сен-Симон требует замены воинственного типа человечества на научный: «Прочь, Александры, уступите место ученикам Архимеда». Самым главным сочинением Сен-Симона по интересующей нас теме было «Новое христианство», написанное в конце его жизни. В нём он отстаивает возможность мирного преобразования общества на христианских началах, однако новое христианство он отличает от традиционного по пацифистскому принципу, потому что «люди должны относиться друг к другу как братья».

Сен-Симон учил, что только моральный подход позволит примирить бедняков с богатыми людьми, когда оба эти класса людей полностью откажутся от принципа насилия. Образцом для проповедников нового христианства должно стать миротворческое поведение первоначальных христиан. При этом единственным средством его распространения является убеждение: «Пусть нас преследуют, как и первых христиан, нам совершенно возбраняется употребление физической силы».

«Новое христианство призвано доставить торжество принципам общей морали в той борьбе, которая происходит между этими принципами и стремлениями достигнуть частичного блага за счет блага общего. Эта обновленная религия призвана создать для всех народов состояние вечного мира». Своё сочинение Сен-Симон завершает такими словами: «Государи! Внемлите гласу Бога, говорящего вам моими устами: станьте вновь добрыми христианами, перестаньте считать наемные армии, дворянство, еретическое духовенство и нечестивых судей своей главной опорой».

По мнению Сен-Симона, только промышленный класс приносит наибольшую пользу государству и поэтому должен быть допущен до управления делами государства. С этой точки зрения нужно переделать состав правительства, чтобы устранить из него «военных», как «потребителей, ничего не производящих», которых он прямо называет антинациональной партией. Вместо военно-теократического государства, пережившего себя, должно прийти государство промышленно-научное, а воинская повинность должна уступить место общей обязанности труда. Показательно, что социалистический лозунг «От каждого по его способностям, каждому — по его труду», провозглашённый в Конституции СССР 1936 года (ст. 12), восходит к тезису Сен-Симона: «Каждому по его способности, каждой способности по её делам».

Христианские пацифисты были последовательными сторонниками освобождения рабов в Британии и США. Лидский квакер Уилсон Арминстед посвятил этому свою книгу «Дань для негра» (1848), второе заглавие которой гласило: «Реабилитация моральных, интеллектуальных и религиозных способностей цветной части человечества, в частности африканской расы». Арминстед посвятил её трём неграм и "множеству других благородных примеров возвышенной человечности в негре… прекрасно определяющей «образ Бога изваянный из слоновой кости». В ней он поставил перед собой цель продемонстрировать «на основе фактов и свидетельств то, что белые и тёмные человеческие расы как дети одного небесного Отца и во всех отношениях Он завещал всем одно и то же», а также доказать, «что негр несомненно и полностью наделён равными правами с остальным человечеством».

В американском движении за освобождение рабов в США сыграли большую роль пацифистские взгляды Вильяма-Ллойда Гаррисона (1805—1879), ещё в 1838 году составившего Декларацию непротивления («Non resistance»), а также известного евангелиста Чарльза Финнея, поскольку «ряды движения, выступающего против рабства, формировались в большей части из обращенных в веру во Христа после проповедей Финнея».

В период Гражданской войны в США (1861—1865) под влиянием квакеров и меннонитов в этой стране появляется ряд новых пацифистски настроенных церквей и гуманистических организаций, например: «Церковь адвентистов седьмого дня», «Свидетели Иеговы», «Универсальная церковь», «Общество установления между людьми всеобщего мира», «Американское антирабовладельческое общество У. Гаррисона». Благодаря усилиям протестантских проповедников, в особенности Адина Балу (см. Балу А. Учение о христианском непротивлении злу насилием. М., 1908), Кирби Пейджа, Клоранс Кейз и других, в это время были разработаны основы христианского учения о непротивлении злу насилием, оказавшего значительное воздействие на великого русского писателя и мыслителя Льва Толстого.

Баллу в продолжение пятидесяти лет писал и издавал книги преимущественно по вопросу непротивления злу насилием. Одних статей, принадлежащих перу Баллу, насчитывается около пятисот. В них Баллу рассматривал типичные возражения пацифизму и опровергал их на библейском материале. Лев Толстой читал его книгу под названием «Христианское непротивление», которую ему прислал сторонник Баллу Льюис-Жильберт Вильсон (1858—1921). Он перевел её на русский и в 1908 году смог издать этот перевод в Москве «Посредником» под заглавием «Учение о христианском непротивлении злу насилием». Другие труды Баллу пока ещё не известны большому числу христиан Восточной Европы, как и книги квакера Ионафана Даймонда «Исследование о совместимости войны с принципами христианства» (1824) и Даниэла Моссера «Утверждение непротивления» (1864), на которые ссылается Лев Толстой в своем произведении «Царство Божие внутри вас» (1893).

Следует отметить некоторые различия, существующие между религиозными пацифистами США. Оставаясь верными шестой заповеди «Не убий» (Исх. 20:9), члены церкви адвентистов попыталась сделать все для того, чтобы доказать свою лояльность правительству, поэтому они не заняли позицию абсолютного отказа от военной службы по мотивам совести, как это делали меннониты, свидетели Иеговы и квакеры. Вместо этого адвентисты считают возможным несение воинской службы в любых нестроевых воинских подразделениях. О том, как это выглядело на практике, можно судить по истории отбывания «воинской» службы в 1945 году Десмонда Досса.

Адвентисты седьмого дня не определяли своё отношение к военной службе до лета 1862 г., когда разразилась Гражданская война в США, но, когда в марте 1863 г. был объявлен всеобщий призыв, вопрос о военной службе стал злободневным. Первоначально адвентисты откупались от мобилизации, внося военный налог в размере 300 долларов на человека, но как только в феврале 1864 года квакеры добились для себя альтернативной службы, они также решили воспользоваться данным законом. 2 августа 1864 г. по решению Генеральной конференции, адвентисты седьмого дня провозгласили себя официально отказниками по мотивам совести. В конце августа руководитель церкви адвентистов Джон Н. Эндрюс приехал в г. Вашингтон ходатайствовать перед правительством о предоставлении статуса, позволяющего членам его церкви не участвовать в боевых действиях. Этот статус ему удалось получить без особых затруднений. Большинству призывников-адвентистов, которые поступили на службу в армию, была предоставлена альтернативная служба в госпиталях или санитарно-медицинских корпусах.

Постепенно пацифизм начал наращивать свои позиции, поскольку о мире заговорили даже те, кто традиционно допускал идею «справедливой войны». Например, кальвинистские баптисты были в войске Кромвеля и участвовали в религиозных войнах Англии. Однако в девятнадцатом веке с пацифистскими призывами выступил известный баптистский проповедник Чарльз Сперджен (1834—1892). Для него было немыслимо, чтобы две христианские страны могли вступить в какую-либо войну. В 1870 году он произнес проповедь на текст Деян. 10:36, в которой говорилось: «Лучше всего, быть в мире со всеми людьми, но мы просто обязаны находиться в дружеских отношениях со святыми. Я должен очень сожалеть, если кто-либо является моим врагом, но если этим врагом является святой, то я должен считать это бедствием».

Ещё ранее, в 1861 году Сперджен проповедовал на тему текста Мф. 5:9. В этой проповеди он призвал каждое правительство к тому, чтобы быть способным разрешать конфликтную ситуацию, «не проливая крови и не винимая меч из ножен». Описывая качества миротворца, он утверждал следующее: «Он говорит о войне, говорит, что она чудовищна, что она в лучшем случае — злодейство, что из всех бедствий она — самое худшее». Указывая на невозможность участия христиан в насилии, он писал: "Но миротворец… как человек все же считает, что его личной политикой должна быть политика мира. В случае, если его честь запятнана, он не отстаивает её любыми способами. Он полагает, что, гневаясь на ближнего своего, вместо того, чтобы снести обиду, он наносит своей репутации еще больший урон. Он слышит, как другие говорят: «Если наступить на червя, то он выйдет из себя». Однако миротворец отвечает: «Я не червь, я — христианин, и потому я выхожу из себя лишь затем, чтобы благословить ударяющую меня руку и чтобы помолиться о тех, кто жестоко со мной обращается».

В лице Дуайта Муди (1837—1899) пацифизм попал в конгрегационалистские церкви США. Муди было только двадцать четыре года, когда в Соединенных Штатах началась трагическая Гражданская война. Как и во всех крупных городах страны, в Чикаго началась мобилизация и обучение новобранцев. Муди был горячим сторонником аболиционизма, слушая вдохновенные речи таких людей, как Уильям Ллойд Гаррисон, Уэнделл Филипс и Илий Лавджой. Поэтому Муди был постоянным участником публичных демонстраций против рабства. Несмотря на все свои симпатии к северянам, Дуайт Л. Муди отказался принимать участие в боевых действиях с оружием в руках. Об этом он говорил следующее: «В моей жизни никогда не было времени, когда я мог бы почувствовать, что способен взять пистолет и застрелить такого же парня, как я сам. В этом отношении я — квакер».

Отказавшись от оружия во время Гражданской войны, Муди, тем не менее, работал от организации YMCA душепопечителем раненных и умирающих солдат объединённых войск, а также распространял Евангелие среди военнопленных. Организовывая посещение и молитвенные собрания в войсках, собранных в лагере Дуглас, расположенном недалеко от его города, Муди добился возведения в этом месте часовни. Он был лидером группы в сто пятьдесят христианских работников, несущих Евангелие от палатки к палатке, от солдата к солдату со всем пылом и расположением братской любви. После падения форта Донелсон, в феврале 1862 года, Муди в числе специальной команды был отправлен нести христианское утешение раненым и умирающим добровольцам. Многие из них успели исповедать ему свою веру в Бога, прежде чем покинуть эту землю навсегда. В этом качестве он был на поле боя девять раз, не имея при себе никакого оружия. В битве при Мерфрисборо в январе 1863 года, находясь под огнём, он ходил среди раненых и умирающих, спрашивая: «Вы — христианин?» В 1898 году Mуди был председателем евангелизационного отдела армии и флота христианской комиссии YMCA во время испано-американской войны.

Христианский пацифизм в современное время

Первая мировая война (1914—1918) произвела шок в общественном мнении. Правда, те страны, в которых были сильны пацифистские позиции, заняли в этой войне нейтралитет. Например, радикальная и социал-демократическая партии Дании придерживались пацифистской позиции, выступая практически за полное разоружение страны и использование против милитаризма собственного правительства методов всеобщей стачки и отказа от воинской службы. Накануне войны в миротворческом движении Дании значительно возросла роль христианско-пацифистских организаций, например, созданного в 1912 году Христианского Совета мира. Широкое распространение во всех скандинавских странах получило философское учение датского священника Н. Грундинга (1783—1872), христианское влияние которого защитило народы этих стран от революционных настроений.

В 1914 году в Великобритании возникает «Сообщество примирения», ставшее в нынешнее время крупной международной общественной организацией, ассоциированным членом ЮНЕСКО, имеющей множество национальных организаций в различных странах мира. Особо следует сказать о шведском пацифизме, возникшем в Первую мировую. В годы Первой мировой войны и непосредственно после её окончания возникли христианские пацифистские организации, ставившие своей целью остановить массовое кровопролитие и не допустить международные конфликты в будущем. Однако влияние христианского пацифизма на секулярное общество ещё было недостаточно сильным, чтобы предотвратить милитаристские настроения, особенно гитлеровской Германии.

В Швеции баптистским проповедником Альбертом Викманом (1884—1942) было основано «Антивоенное движение». В своих лекциях-проповедях, с которыми он ездил по стране, он осуждал войну и все, что с ней связано, исходя из несовместимости войны с христианской моралью. В 1919 году большая часть участников этого движения вошла в «Шведское объединение за мир и арбитраж», а остальные, руководимые священниками Ю. Вокстрёмом и Г. Ф. Лундгреном (оба — члены объединения), основали радикально-пацифистскую организацию «Шведская миссия всеобщего мира». В середине 1920-х годов было около 4 тыс. членов в 77 местных отделениях этой организации, но в 1925 г. пастор Лундгрен вернулся в «Шведское объединение за мир и арбитраж» и вместе с ним — 2,3 тыс. членов миссии.

Члены Шведской миссии всеобщего мира активно пропагандировали отказ от воинской службы, видя в нём радикальное средство избавления от войн. Вступая в Шведскую миссию всеобщего мира, они давали клятву перед Богом ни при каких обстоятельствах не оказывать пособничества войне, не работать на военных предприятиях и т. п. Миссия имела свой орган — газету «Фредсмиссионерен», которая издается до настоящего времени. Определенным достижением этого движения было принятие в 1920 г. закона о праве на отказ от воинской службы по идейным убеждениям.

После окончания Первой мировой войны несколько протестантских церквей ясно высказались за поддержку идеи международного пацифизма. В 1931 году в США опрос видных протестантских деятелей об их отношении к воинской службе, проведенный религиозно-пацифистским журналом «Мир завтра», показал, что 62 % опрошенных осудили войну. В Англии большинство протестантских церквей (баптисты, конгрегационалисты, пресвитериане, три методистские церкви, квакеры) в 1929 году объединились в Совет Христа и мира во главе с епископом Честерским, который заявил, что «никогда не поддержит никакую войну и военную службу своих соотечественников». Известный христианский пацифист англиканский каноник Дик Шеппард в 1934 году опубликовал воззвание «Приверженцев мира», лозунг которого «Я отказываюсь от войны и никогда более её не поддержу» к 1934 году восприняло около 125 тыс. человек.

Милитаризм нашёл слабое место в Германии, где лютеранская доктрина считала происходящую от Бога «всякую власть». Поскольку немецкие пацифисты не были вооружены средствами гражданского неповиновения, они предпочли выезд из страны по причине преследований со стороны гитлеровской власти. После уничтожения немецких профсоюзов в 1933 году к средствам пассивного сопротивления никто не прибегал. Ещё одной проблемой немецких пацифистов была их раздробленность. Эту мысль выразил пацифист Мартин Нимёллер так: «В Германии они (нацисты) сначала пришли за коммунистами, но я не сказал ничего, потому что не был коммунистом. Потом они пришли за евреями, но я промолчал, так как не был евреем. Потом они пришли за членами профсоюза, но я не был членом профсоюза и не сказал ничего. Потом пришли за католиками, но я, будучи протестантом, не сказал ничего. А когда они пришли за мной — за меня уже некому было заступиться».

Правда, усилия таких германских пацифистов, как Э. Фукс и Э. Эккерт, вылились в с создание союза с коммунистической идеологией. Впрочем, эта связь обозначилась ещё на Брюссельском конгрессе мира 1936 года. Важнейшим итогом конгресса был выход на авансцену истории нового антивоенного движения — Всемирного Объединения за мир (ВОМ), в рамках которого впервые демократические, пацифистские и коммунистические силы готовы были совместно бороться за предотвращение войны.

Видным немецким антифашистом и пацифистом был Карл фон Осецкий (1889—1938), лауреат Нобелевской премии мира 1935 года. Ещё в годы своей учёбы в школе Осецкому удалось попасть на собрание с участием известной пацифистки Берты фон Зуттнер, автора нашумевшей в Европе антимилитаристской книги «Долой оружие!». Эта ранняя встреча с этим видным представителем пацифизма оставила глубокий след в душе впечатлительного юноши, до конца его жизни сделав его пацифистом. Убежденный в том, что рост милитаризма в Германии приведет к войне, Осецкий уже в 1912 году становится одним из основателей гамбургского отделения «Германского общества мира».

Назначение в 1933 году Гитлера рейхсканцлером и провокационный поджог Рейхстага привели к гонениям на демократов, социалистов и коммунистов. В результате этой провокации многие пацифисты, например, Гельмут Герлах, Эдит Якобсон и Курт Гроссман, в числе многих тысяч немцев были вынуждены покинуть Германию. Понимая всю опасность создавшегося положения, Осецкий отказался покинуть страну. На утро после пожара Рейхстага он был арестован секретной полицией и помещен сперва в Берлинскую тюрьму, затем — в концентрационные лагеря Зонненбург и Эстервеген-Папенбург. Тяжелые физические работы и условия содержания осужденных, царившие в лагерях, подорвали его и без того слабое здоровье, приведя его, в конце концов, к мученической смерти.

Когда началась Вторая мировая война (1939—1945), её удалось избежать снова-таки скандинавским странам, где пацифистские позиции были более сильными, чем в Европе. С приходом к власти в Германии Гитлера в 1933 году, положение многих пацифистов в этой стране изменилось к худшему. Те из них, кто не успел эмигрировать, были фактически расстреляны или замучены в гитлеровских застенках. Да и в странах, принявших участие в этой войне, было расстреляно большое количество пацифистов. Особенно пострадали свидетели Иеговы, по которым сейчас имеется официальная статистика. В фашистской Германии за отказ брать в руки оружие свыше 270 Свидетелей были казнены как государственные преступники. Всего при нацизме в тюрьмы и концлагеря были брошены более 10 000 Свидетелей Иеговы. В Японии Свидетели тоже подвергались суровым преследованиям. В Соединенных Штатах за отказ от военной службы более 4 300 Свидетелей Иеговы были заключены в федеральные тюрьмы. В Великобритании за отказ исполнять воинские обязанности к тюремному заключению были приговорены свыше 1 500 Свидетелей, в том числе более 300 женщин..

В послевоенный период пацифисты смогли добиться принятия международного закона о неприкосновенном статусе лиц, не участвующих в военных действиях, т. н. некомбатантов. В соответствии с Женевской конвенцией от 12 августа 1949 года об обращении с военнопленными, медико-санитарный состав и духовный персонал, задержанные держащей в плену страной, с целью оказания помощи военнопленным, не должны считаться военнопленными. Пользуясь преимуществами и защитой указанной Конвенции, они могли продолжать выполнять свои медицинские и духовные обязанности, обеспечивая потребности соотечественников, на которых распространяется режим плена.

Крупнейшей фигурой христианского пацифизма послевоенного времени является Мартин Лютер Кинг (1929—1968) — баптистский пастор, лидер движения за гражданские права чернокожих в США, активный борец с дискриминацией, расизмом и сегрегацией. Он активно выступал против колониальной агрессии США, в частности во Вьетнаме. За важный вклад в демократизацию американского общества в 1964 году Мартину была присуждена Нобелевская премия мира. В 2004 году (посмертно) он был награждён высшей наградой США Золотой медалью Конгресса. Эти достижения Мартина сильно контрастируют с его положением жертвы, даже если и не говорить о его вынужденной смерти: в возрасте 39 лет был убит выстрелом из винтовки в Мемфисе, штат Теннесси. Основной же заслугой Кинга является признание пацифистами необходимости оказания гражданского сопротивления злой власти.

Мартин Лютер Кинг вошёл в историю не просто как борец против дискриминации, но как духовный лидер, в основе деятельности которого находился синтез христианской веры, теологии ненасилия и социальной концепции равноправия. В автобиографии «Паломничество к ненасилию» он излагает свой личный путь достижению этого синтеза. Во время обучения в теологической семинарии он прочитал работу Уолтера Раушенбаха «Христианство и социальный кризис», приведшую его к пониманию, что в основании религии должна лежать забота о всех нуждах человека — не только духовных, как это традиционно понимается в христианстве, но и материальных (социальных, экономических и т. д.). «С тех пор как я прочитал Раушенбаха, — отмечает Кинг, — моим убеждением стало то, что религия, признающая важность заботы о людских душах, но не затрагивающая общественные и экономические условия, ранящие эти души, — это религия с умирающим духом, ожидающая только того дня, когда её похоронят. Хорошо сказано: „Религия кончается там, где кончается человек“».

Еще одним видным пацифистом современности является Джон Xовард Йодер (1927—1997). В своей знаменитой книге «Политика Иисуса» (1972) Йодер полемизирует с популярным мнением о христианстве Рейнхольда Нибура. После критики мнения Нибура, Йодер демонстрирует на примерах из Евангелия от Луки и Послания Павла к римлянам то, что радикальный христианский пацифизм был самым верным подходом к ученичеству Христа. «Политика Иисуса» была представлена евангельским издательством «Христианство сегодня» в числе пяти наиважнейших христианских книг двадцатого века. В числе его других произведений на тему пацифизма находятся: «Христианское отношение к войне, миру и революции» (1983), «Царственное священство: социальная этика как Евангелие» (1984), «Война Агнца: Этика ненасилия и миротворчества» (2009) и другие.

С окончанием Второй мировой войны и началом ядерной гонки начинается повсеместное движение за ядерный пацифизм. Основной заслугой пацифизма в двадцатом веке является удержания ведущих стран мира от применения ядерного оружия и развязывания мировой войны с планетарными последствиями. Когда однажды Эйнштейна спросили, чем будут воевать люди в Третью мировую войну, он ответил, что не знает, зато знает точно, каким будет оружие в Четвёртой: копья и стрелы. В его иронии сокрыта большая доля горечи, поскольку в своем ответе он подразумевал опасность уничтожения всего человечества при помощи невиданной доныне по своей разрушительной силе бомбы — атомной.

Наибольший размах антиядерное пацифистское движение приняло в начале 80-х годов и снова-таки в Швеции. Это был новый этап в широком антивоенном движении Швеции, вызванный ухудшением международной обстановки, то есть решением НАТО о размещении американских ракет средней дальности в Европе и модернизацией советских ракет СС 20. Не остались в стороне от этого массового движения различные христианские организации и Шведская церковь. Религиозные организации не только непременные участники антивоенных кампаний, в ряде случаев они выступали инициаторами различных начинаний в борьбе за разоружение и безъядерный Север. Не редкость — священники-ораторы на массовых антивоенных митингах.

В апреле 1980 г. христианские организации были среди 23 различных общенациональных объединений, выступивших под лозунгом «Швеция должна начать (разоружение первой)». В кругах шведского духовенства была положительно встречена идея лютеранского священника Ларса Алероса о создании своей профессиональной организации Священники против ядерного оружия. Его инициативу поддержали 4 из 13 шведских епископов — Бертиль Ертнер, Ларс Карлсон, Мартин Лённебю и Перу-Улоф Арен, и в течение нескольких дней 700 из 3000 священников вступили в эту организацию.

Активности английских пацифистов содействовало объявление в декабре 1979 года о том, что крылатые ракеты будут размещены в Великобритании (вскоре Британское правительство объявило о принятом решении заменить ядерные подводные лодки «Поларис» другими подводными лодками «Трайдент»). Не желая допустить размещение смертоносных ракет в своей стране, группы протестующих миротворцев создавались в каждом городе и многих селениях в Великобритании. Их члены выполняли повседневную работу: листовки, собрания, дежурства и т. д. и участвовали в крупных национальных демонстрациях, организованных Компанией за ядерное разоружение (КЯР), таких, как живая цепь в 14 миль от Олдермастона до Бургфильда на Пасху 1983 года, или полумиллионный марш, проведенный в октябре 1983 года.

В декабре 1981 года в Моулзуорте (штат Кэмбридтшир) — не действующей, а запасной базой военно-воздушных сил, где планировалось строительство — членами Христианского Союза Примирения был организован мирный лагерь с целью как-то воспрепятствовать гонке ядерных вооружений. Это движение, имевшее место в течение пяти лет, приняло широкий размах и освещение в прессе. Особую активность в нём проявили квакеры. Все миротворцы, действовавшие на этой военной базе, пытались раскрыть миру милитаристские планы своего правительства и таким путём содействовать реформе внешней политики своей страны.

Под влиянием ужасов Первой мировой войны пацифизм пробудился и в лоне Римско-католической церкви. Первой католической миротворческой организацией в США была созданная в 1927 году монсеньором Джоном А. Раеном (John A. Ryan) «Католическая Ассоциация за мир во всем мире» (The Catholic Association for International Peace). Но это не было ещё официальной позицией Католической церкви по этому вопросу, поскольку она опиралась на идею «справедливой войны» Августина и Фомы Аквинского.

После окончания Второй Мировой войны Папа Пий XII заявил, что, вследствие увеличивающегося разрушительного воздействия ядерного оружия, никакая война не может быть нравственно оправданной, кроме акта самообороны. Использование оружия не должно порождать зло и беспорядки, более серьёзные, чем то зло, которое будет устранено. Война должна вестись как последнее средство, только после того, как все мирные средства будут исчерпаны. Война может быть законной, только если её цель состоит в том, чтобы достигнуть справедливости. Эти требования отвечали условиям ведения т. н. «справедливой войны», которую отрицают пацифисты.

Второй Ватиканский Собор (1962—1965) утвердил отказ от военной службы как вполне допустимый вариант для католиков в документе: «О Церкви в Современном Мире» (79:3) и в том же самом документе осудил бомбежку городов и гражданских жителей (80:3). Эти строки также были включены в «Катехизис Католической Церкви», № 2311 и № 2314. В том, что американские католические епископы подтвердили пацифизм и отказ от службы в армии как легитимное выражение католической веры в своем пасторском послании 1983 года «Вызов мира» («The Challenge of Peace»), сказалось влияние американской пацифистски Дороти Дей (1898—1980)..

Наконец, необходимо упомянуть о появлении пацифистских идей в лоне Русской Православной Церкви (РПЦ), всегда их осуждавшей. Так, в годы Первой мировой войны, революции и последовавшего за ними террора афонский монах старец Силуан, до пострига Семен Иванович Антонов (1866—1938), осмеливается возразить официальной позиции РПЦ и создает своё пацифистское учение о мире. По его мнению, «каждый человек есть непреходящая вечная ценность, большая, чем весь прочий мир»; и потому сознающий это человек «никогда даже внутренне не помыслит убийства, не позволит себе вредить ближнему или хотя бы оскорбить его». Цель человеческой жизни — достижение мира внутри, мира между ближними, мира между нациями и государствами. Для старца Силуана сам Бог — это мир, и кто ни коснется этого вечного источника мира, достигнет мира с самим собой и с окружающим миром. Необходимыми условиями достижения мира являются покаяние, смирение и любовь ко всем людям, даже к врагам. Любовь, прощение обид и примирение должны стать основой мирных отношений между отдельными людьми, между государствами и нациями. Это учение легло в основу многолетней молитвы старца за мир на всей земле: «Да не будет ни злобы, ни войн, ни врагов, но одна любовь да царствует». Позже эти идеи были восприняты и другими священнослужителями, например, архим. Спиридоном (Кисляковым).

Таким образом, сегодня быть пацифистом можно в практически любой христианской конфессии или церкви без риска быть изгнанным из неё. Здесь можно вспомнить Декларацию Объединённой пресвитерианской церкви (США) под названием «Миротворчество. Призыв верующего». Пацифистскую позицию открыто выразил в своей книге «Кинжал и крест» баптистский автор и профессор философии религии Кулберт Дж. Рутенбер. Сегодня о пацифизме свободно свидетельствуют такие современные авторы, как Джон Хорш, Эдвард Йодер, Мэлвин Гингерич, Гай Франклин Хоршбергер и Джон Йодер.

Христианский пацифизм в России

Возникновение русского пацифизма обычно относят к концу XIX века, поскольку именно с этого времени рядом государственных деятелей и юристов начинают широко обсуждаться идеи международной безопасности и разоружения. Книги М. А. Энгельгардта «Прогресс как эволюция жестокости» (1899), «Вечный мир и разоружение» (1899), профессора Московского университета Л. А. Комаровского «Главные моменты идеи мира в истории» (1895), вице-президента европейского Института международного права Ф. Ф. Мартенса «Современное международное право цивилизованных народов», русского парламентария и филантропа князя В. Н. Тенишева «Вечный мир и международный третейский суд» (1909), пацифиста барона М. А. Таубе «Принципы мира и права в международных столкновениях средних веков» (1899) и другие создали серьёзную теоретическую базу для развития пацифистской деятельности в России. Труды С. И. Гессена, Я. Новикова и Блиоха, пропагандирующие пацифизм и разоружение, становятся широко известными за рубежом.

В 1898 году выходит фундаментальный 6-томный труд пацифиста и экономиста из Русской Польши Блиоха (известного на Западе как Жан Блох) «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях». На огромном фактическом материале автор доказывает невозможность ведения войн в современном ему мире в связи с достигнутым техническим уровнем вооружений. Он критикует также пагубность состояния «вооруженного мира», то есть сдерживания возможных войн за счет постоянного возрастания количества вооружений великих держав. По утверждению свидетелей, именно Блиох, имевший длительную аудиенцию с Николаем II, склонил русского царя к предложению о созыве первой Гаагской конференции в 1899 году.

Тем не менее, первым русским пацифистом следует признать Феодосия Косого (XVI в.), реформистское учение которого было осуждено православным духовенством. В конце 1540-х годов он стал монахом, а в 1551 году начал проповедовать своё учение. Он учил о равенстве всех людей, независимо от социального положения, национальности и религиозной принадлежности; выступал против любого социального неравенства: «не подобаеть же в христианох властей быти», призывал к отказу от платежа податей, критиковал священников за то, что они учат «земскых властей боятися и даеи даяти им». Очень смелым было выступление Феодосия Косого против войн: христианам «не подобаеть… воевати», а также выступал и против насильственных форм борьбы с социальной несправедливостью. Примечательно, что учение Феодосия Косого было оригинальным, поскольку невозможно доказать, что он имел какие-то контакты с немецкими анабаптистами.

Таким образом, первыми пацифистами на Руси суждено было быть «еретикам», по мнению РПЦ, хотя ещё князь Владимир и его сыновья, Борис и Глеб, не считали возможным не только мстить своим врагам, но и защищаться от их нечестивых посягательств. Ещё одним оригинальным пацифистским движением на Руси были духоборы. После того, как в 1895 году они демонстративно сожгли оружие, их твердый отказ от участия в военной службе привел к репрессиям со стороны царских властей и вынудил значительную часть секты эмигрировать в Каналу. Те, кто остался в России, были менее последовательны: они принимали участие в русско-японской и в первой мировой войнах. В первые годы существования советской власти духоборцы были согласно декрету 1919 г., освобождены от несения военной службы, но впоследствии подверглись преследованиям и были вынуждены идти в армию.

Последователи пацифистского учения великого русского писателя Л. Н. Толстого (1828—1910), отлученного от РПЦ, были более настойчивы. Накануне и во время Первой мировой войны они пытались остановить рост милитаризма, выпуская и расклеивая по стенам городов антивоенные воззвания, в которых напоминали, что противление злу насилием способно только умножить зло, что все люди — дети одного Бога и потому не должны убивать друг друга. Местные власти разыскивали участников антивоенных акций и бросали их в тюрьмы. Московский военный суд проговорил 28 толстовцев к каторжным работам. То же случилось с другими толстовцами, которые отказывались служить в войсках.

Первые российские пацифистские общества возникли в период революции 1905—1907 годов на периферии Российской империи. Это были Польское общество друзей мира в Варшаве (1906) и Витебский союз мира (1905). Московское Общество мира было зарегистрировано лишь в 1909 году. Во главе его стали Павел Долгоруков и Леонид Комаровский. В том же году было создано Петербургское общество мира, которое возглавил видный юрист, член Государственного совета проф. М. М. Ковалевский. Это общество стало выпускать периодический орган русских пацифистов «Вестник мира» (1912—1914). В 1909 году польским пацифистом, католиком графом Тышкевичем совместно с другими было основано «Киевское общество друзей мира», куда: входили не только историки, дипломаты и общественные деятели, но и представители высшего православного духовенства, а также католики. К началу Первой мировой войны в России насчитывалось 900—1000 членов различных пацифистских обществ, не учитывая Польского и Финляндского.

Затем в истории Российской империи последовал ряд последовательных военных катастроф: война с Германией, Февральская революция, Октябрьская революция, Гражданская война, установление культа И. В. Сталина. Можно смело сказать, что в этих условиях выжил лишь протестантский пацифизм, представленный такими самыми крупными течениями как евангельские христиане и баптисты.

Советская власть поначалу заявила о своих мирных инициативах, выйдя из Первой мировой. Подписанный В. И. Лениным в марте 1919 года Декрет об освобождении российских религиозных пацифистов от воинской обязанности не мог не вызвать одобрения в широких кругах западных пацифистов (кстати, впервые такой закон был принят в Дании в феврале 1917 года, то есть во время Первой мировой войны! В Швеции аналогичный закон был принят в 1920 году, в Норвегии — 1922). Тем не менее, революционное насилие, сопровождавшее свержение старой власти, насторожило сторонников мира. Хотя первые декреты Советской власти и отвечали демократическим устремлениям, однако их воплощение в жизнь не всегда отвечало реальности, а вскоре совсем вызвало безграничное насилие и террор. Установки на мировую революцию, практику революционного насилия, разгул кровавой Гражданской войны, преследование российской интеллигенции, православного духовенства и социалистов, особенно суд над эсерами в 1922 году по делам четырёхлетней давности, стали шоком не только для левой интеллигенции, но и тех пацифистов, которые приветствовали Октябрьскую революцию. В результате известный писатель Ромен Роллан в 1920 году вышел из коммунистической партии.

В январе 1918 года советской властью был издан «Декрет об отделении церкви от государства», который симпатизировал отечественным пацифистам. 4 января 1919 года был издан декрет «Об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям». Правда, в реальности этот декрет не всегда и не везде работал одинаковым образом, так что многие граждане, отказавшиеся от военной службы, были осуждены и даже казнены. Архивы хранят немало подлинных писем тех лет, оставленных теми, кто был приговорен к расстрелу за свою веру.

Поэтому не удивительно, что вскоре советская власть изменила свою религиозную политику. И, прежде всего, ей не нравился русский протестантский пацифизм. Здесь имеется в виду известная резолюция Всероссийского объединённого съезда евангельских христиан и баптистов (1920 г.), принятая по предложению М. Д. Тимошенко: «Считая… участие евангельских христиан баптистов в пролитии человеческой крови при всяком государственном строе преступлением против совести и точного учения и духа Св. Писания, равно признавая для евангельских христиан баптистов невозможным как брать оружие в руки, изготовлять такое для военных целей во всех его видах, так и обучаться военному делу, что будет равносильно прямому участию в кровопролитии — Всероссийский съезд единогласно постановляет: руководствуясь своим внутренним убеждением и опытом на основании учения Евангелия всякий евангельский христианин баптист должен считать своей Священной обязанностью открыто отказываться от военной службы во всех её видах, стремясь всем сердцем быть верным последователем Того, Кто учит всепрощению и любви».

18 сентября 1925 года был принят Закон «Об обязательной военной службе», один из разделов которого был посвящён категории граждан, отказывающихся служить в армии с оружием в руках. Данный Закон, как и последующий Закон СССР «Об обязательной военной службе» 1928 года, признавал право граждан на отказ от военной службы по религиозным убеждениям, однако обязывал их проходить альтернативную воинскую обязанность. Законодателем был значительно ограничен круг лиц, имеющих возможность воспользоваться данным правом. К ним относились «граждане, входящие по рождению и воспитанию в состав семей, принадлежащих к сектам, религиозные учения которых запрещают в настоящее время и запрещали до 1917 года отбывание военной службы с оружием в руках» (ст. 216 данного закона).

В 1928 году в условиях скатывания к тоталитаризму Декретом ВЦИК и СНК «Об утверждении перечня узаконений РСФСР, утративших силу с введением в действие Закона об обязательной военной службе» были отменены нормативные акты, положившие начало становлению правового института освобождения от обязательной военной службы по религиозным убеждениям: Декрет ВЦИК от 22 апреля 1918 г. «Об обязательном обучении военному искусству», Декрет СНК от 4 января 1919 г. «Об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям», Декрет СНК от 14 декабря 1920 г. «Об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям».

Формальным основанием для этого послужили в том числе и решения недавно прошедших съездов адвентистов седьмого дня (1924), баптистов (1926) и евангельских христиан (1927), на которых при рассмотрении вопросов об отношении к Красной Армии были приняты решения об обязательном для всех членов названных общин, призываемых в армию, несении военной службы без всякой её замены нестроевыми работами. Однако важно заметить, что эти решения были инспирированы Антирелигиозной комиссией при ЦК ВКП(б) и ОГПУ путём внедрения своих агентов в среду верующих и проведения соответствующей работы на местах и на самих съездах. Из текстов официальных документов формулировки о возможности несения альтернативной службы полностью исчезли в 1939 году.

Таким образом, с 1923 года, по решению Наркомюста, право на альтернативную службу имели члены лишь четырёх групп: меннониты, духоборы, молокане и старообрядцы Спасовского согласия (в просторечии именуемые «нетовцы»), поскольку только они подвергались репрессиям за пацифизм ещё при царской власти. До 1935 года меннонитов отправляли на альтернативную службу, которая чем дальше, тем больше напоминала каторгу. В 1936 году вышла новая Конституция, в которой уже не было ни слова про сознательных отказников от воинской службы, поэтому их заявления не принимались, меннонит мог выбрать или армию, или исправительно-трудовой лагерь. В 1939 году вышел новый закон о военной службе, в котором об альтернативной службе уже ничего не было. Ворошилов написал статью о новом законе, где, в частности, обосновывал такую отмену тем, что за 1937 и 1938 годы заявлений на альтернативную службу не поступало.

Несмотря на силовое искоренение пацифизма в Советской России, он не прекратил своего существования. Имеются подробные свидетельства о советских репрессиях против русских пацифистов времен сталинских репрессий: Юрия Грачева, Ивана Антонова и Йоханнеса Реймера. В настоящее время существует специальной созданный сайт «Христианский пацифизм», на котором представлено большое количество пацифистских работ христианской направленности.

Видные представители

• Христианские пацифисты (категория)

См. также

• Пацифизм
• Ненасилие
• Антимилитаризм
• Анархо-пацифизм
• Отказник совести

Библиография

• A Dictionary of Early Christian Beliefs, ed. by D.W. Bercot (Peabody, MA: Hendrickson, 1998).
• J.D. Charles, Between Pacifism and Jihad (Downers Grove, IL: InterVarsity Press, 2005).
• D.G. Hunter, The Christian Church and the Roman Army in the First Three Centuries in: The Church’s Peace Witness, ed. by M.E. Miller and B.N. Gingerich (Grand Rapids, MI: Wm. B. Eerdmans Publishing Co., 1994).
• Cahill L., Love Your Enemies: Discipleship, Pacifism, and Just War Theory (Minneapolis: Fortress Press, 1994).
• William R. McGrath Why we are conscientious objectors to war? (Edgewood Press, 1980).
• John Cadoux, The Early Christian Attitude to War (N.Y.: Seabury Pr., 1982; 1st pub. 1919), РР. 228—229).
• Geoffrey Nuttall, Christian Pacifism in History (Berkeley, Calif.: World Without War Council, 1971).
• Roland H. Bainton, Christian Attitudes toward War & Peace: A Historical Survey and Critical Reevaluation (Nashville, Tenn.: Abingdon Pr., 1960).

Литература

Основные тексты

• Н. Н. Гусев [community.livejournal.com/pacificum/7791.html «Отношение первых христиан к войне»]
• П. Брок [www.nekij.info/Links/Library/Sborniki/Books/Nenasilie%20kak%20mirovozrenie%20i%20obraz%20zhizni/Brok.html «Отношение к ненасилию в пацифистских сектах в средние века и раннее новое время»] // «Ненасилие как мировоззрение и образ жизни», М., ИВИ РАН, 2000.
• Эразм Роттердамский [www.krotov.info/library/26_ae/aera/zm_01.htm «Жалоба мира» (1517 г.)]
• Б. ф. Зуттнер [az.lib.ru/z/zuttner_b_f/ «Долой оружие!» (1889 г.)]
• Л. Н. Толстой [az.lib.ru/editors/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_1260.shtml «Царство божие внутри вас…» (1890-93 гг.)]
• Л. Н. Толстой [az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_1230.shtml «Закон насилия и закон любви» (1908 г.)]
• М. А. Поповский [www.belousenko.com/wr_Popovsky.htm «Русские мужики рассказывают. Последователи Л. Н. Толстого в Советском Союзе 1918—1977»]. L., 1983
• П. В. Веригин «Декларация братской жизни» (1898 г.)
• П. И. Бирюков [az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_1570.shtml «Гонение на христиан в России в 1895 г.»] — о духоборах
• [www.nekij.info/Links/Library/Kvakery/Books/Nobelevskaja_premija_mira.html «Нобелевская премия мира 1947 года»] — о квакерах
• [community.livejournal.com/pacificum/36017.html «Почему Свидетели Иеговы не участвуют в войнах?»] // «Сторожевая Башня», 1 июля 2008.
• Д. Хайнц [www.nekij.info/Links/Library/Sborniki/Books/Nenasilie%20kak%20mirovozrenie%20i%20obraz%20zhizni/Heinz.html «Адвентисты седьмого дня и отказ от участия в военных действиях: историческая перспектива»] // «Ненасилие как мировоззрение и образ жизни», М., ИВИ РАН, 2000.
• У. Саватский [krotov.info/library/05_d/ol/giy_4.htm «Протестанты-пацифисты в Советской России в межвоенный период»] // «Долгий путь российского пацифизма», М., ИВИ РАН, 1997.
• Архимандрит Спиридон (Кисляков) [www.krotov.info/library/11_k/is/lyakov.htm «Исповедь священника перед церковью» (1916 г.)]
• М. и Л. Цвик [www.krotov.info/history/19/1890_10_2/1887dey.htm «Дороти Дей, пророк пацифизма в Католической Церкви»]

Исследования

• Ф. Дайсон [krotov.info/lib_sec/05_d/day/son.htm «Оружие и надежда»], М., «Прогресс», 1990 — главы из книги.
• [www.nekij.info/Links/Library/Sborniki/Books/Pacifism%20v%20istorii/Pazifism%20v%20istorii.html «Пацифизм в истории»]. М.: ИВИ РАН, 1997
• [www.krotov.info/library/05_d/ol/giy_0.htm «Долгий путь российского пацифизма»]. М.: ИВИ РАН, 1997.
• [marsexx.narod.ru/lit/traktaty_o_vechnom_mire.html «Трактаты о вечном мире».] М., Соцэкгиз, 1963
• И. Гордеева [www.znanie-sila.su/?issue=projects/issue_132.html&rr=&razd=1&r=1 Радикально-пацифистское движение в России — ХХ век]
• Г. А. Гололоб [christianpacifism.org/2014/08/03/history-of-christian-pacifism/ Побеждай зло добром. История христианского пацифизма]
• К. В. Стволыгин [antimilitary.narod.ru/sborniki.htm#2010_stvoligin «Отказы от военной службы вследствие убеждений в Российской империи».] Минск, РИВШ, 2010

Ссылки

• [christianpacifism.org Сайт «Христианский пацифизм»]
• [krotov.info/spravki/essays/13_m/mirotvr.html Раздел «Миротворчество» в библиотеке Я. Г. Кротова]
• [antimilitary.narod.ru/library.htm Библиотека проекта «Вне насилия»]

Отрывок, характеризующий Христианский пацифизм

– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.


25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.