Христианство в Индии

Христианство — третья по численности религия Индии. Число последователей по переписи 2001 г. составляет около 24 млн, или 2,3 % населения страны (по данным организации «Open Doors», число христиан в стране, как минимум, 5 % от общего количества населения, то есть около 70 млн.). Основоположником считается святой Апостол Фома. Вторая волна христианизации пришлась на эпоху португальской колонизации Индии после экспедиции Васко да Гамы в 1498 г.

В настоящее время христианские общины имеются во всех регионах Индии, однако большинство их сконцентрировано в Южной Индии, на Конканском побережье, в Северо-Восточной Индии, имеются также разрозненные общины в центре страны. Деятельность христианских организаций проявляется обычно в виде создания и руководства образовательными учреждениями, социальными службами и больницами. Около 70 % индийских христиан — католики, остальные — в основном протестанты.

Ранние христианские общины

Согласно преданию индийских христиан, Апостол Фома привёз христианство в Индию в 52 г. Он прибыл в Кодунгаллур, ныне штат Керала и основал там Семь церквей апостола Фомы, а также читал проповеди на территории нынешних штатов Керала и Тамил-Наду. Считают, что он принял мученическую кончину и был убит брахманом на Горе Святого Фомы в Ченнаи, и был погребён на месте нынешнего Кафедрального собора святого Фомы..

По мнению ряда историков, Индия начала вести интенсивную торговлю со Средней Азией, Средиземноморьем и Ближним Востоком, как по горным трассам (с севера), так и по мореходным путям (западное и южное побережье) задолго до новой эры. Отсюда можно предположить, что христианские торговцы селились в индийских городах вдоль торговых путей.

Согласно апокрифу III века Деяния апостола Фомы, написанному первоначально на сирийском языке, когда апостолы делили в Иерусалиме сферы будущих проповедей, было решено, что Фома отправится в Индию. Последний прибыв в Северо-Западную Индию, окрестил царя Гондофара и его брата, что ознаменовало рождение христианства в Индии. Тем не менее, историки считают «Деяния Фомы» скорее романтическим литературным произведением, сложившимся под влиянием традиций Индо-Парфянского царства, чем исторической летописью. В то время буддизм, лишь недавно занесённый на северо-запад Индии, получил большой успех в космополитичных городах, таких, как Таксила, где встречались греки, бактрийцы, скифы и индийцы.

Согласно Travancore Manual, Фома Канский, торговец и миссионер из Месопотамии, привёз христианство в Индию около 345 г. Он привёз с собой 400 христиан из Багдада, Ниневии и Иерусалима в Кодунгаллур. Он и его спутник, епископ Иосиф из Эдессы, попросили убежища у царя Чераман Перумала, спасаясь от преследований со стороны персидского царя Шапура II, проводившего антихристианскую политику. Колония сирийских христиан, основанная в Кодунгаллуре, стала первой известной из письменных источников христианской общиной в Южной Индии. Ряд историков пришли к выводу, что Фому Канского спутали с апостолом 1-го века Фомой, в результате чего в Индии и возник культ апостола Фомы.

Хотя точное происхождение христианства в Индии остаётся неясным, считается общепризнанным, что христианство в Индии появилось настолько давно, что распространилось там задолго до появления во многих странах Западной и Восточной Европы.

Средневековый период

Сирийско-малабарская община, известная как «насрани», была усилена притоком персидских иммигрантов-колонистов, беженцев-манихеев и др. Сирийская церковь Кералы находилась в каноническом единстве с Сирийской церковью и под юрисдикцией Патриарха Антиохийского и Патриарха Вавилонского вплоть до прибытия португальцев в конце 15 века. Епископы приезжали из Сирии.

Южноиндийский эпос «Манимекалай» (2-3 вв. н. э.) упоминает раннехристианскую секту насрани под названием «эссани». Посольство Альфреда в 833 н. э. описывало Несторианских христиан как процветающую и пользующуюся высоким статусом общину на Малабарском берегу. Марко Поло также упоминает Насрани и их древнюю церковь на Малабарском побережье в своём труде Il Milione.

Раннее Новое время

В ранний период Нового времени первыми из христианских миссионеров на индийские берега высадились французы. Французский проповедник Иорданус Каталани прибыл в Сурат в 1320 году. По окончании своей миссии в Гуджарате он прибыл в Коллам в 1323 году. Он не только оживил христианство в этих местах, но и обратил в него многие тысячи людей. Как первый епископ в Индии, он также возглавлял религиозную общину в Каликуте, Мангалоре, Тхане и Бхаруче.

Португальские миссионеры высадились на Малабарском побережье в конце XV века, контактировали с местными христианами Церкви святого Фомы и попытались латинизировать литургический обряд. В то время Церковь святого Фомы следовала восточно-сирийскому обряду. В этот период зарубежные миссионеры также обратили в христианство многих местных жителей. Это привело к образованию римско-католической общины в Керале. В наше время римские католики в Керале образуют общину Христиан святого Фомы, принимающую латинский обряд, в основном проживающих в центральной Керале, а также христиан, обращённых португальцами, проживающих в основном в южной Керале.

Папская булла Romanus Pontifex передала патронат над распространением христианства в Азии в руки португальских миссионеров. Португальское колониальное правительство в Гоа поддержало миссию в Индии различными льготами для крещёных христиан. Они раздавали рис бедным, обеспечивали хорошее положение в португальских колониях среднему классу и военную поддержку местным правителям. Ранние римско-католические миссионеры, в особенности португальцы, во главе с иезуитом св. Франциском Ксаверием (1506—1552) распространили своё влияние дальше от своих опорных пунктов на западном побережье и привлекли много новообращённых. В результате португальской миссионерской деятельности многие новообращённые индийцы совмещали христианство со многими старыми обычами (они получили презрительное прозвище «рисовые христиане»). Такое поведение рассматривалось как угроза чистоте христианской религии. Франциск Ксаверий в письме 1545 года к королю Португалии Жуану III потребовал учреждения инквизиции в Гоа. Инквизиция была учреждена через 8 лет после его смерти и оказалась чрезвычайно жестокой — её жертвами стали многие новообращённые христиане, а также индусы и евреи (преследование последних было незаконным, так как формально компетенция инквизиции относилась только к отступникам от христианства).

В современном Гоа имеется большое количество католиков, около 30 % населения. Мощи Франциска Ксаверия выставлены в стеклянном гробу для публичного посещения в Базилике Доброго Иисуса в Гоа.

Мангалор — один из наиболее важных регионов на западном побережье, где имеется большое количество христиан. В 1321 году французский монах-доминиканец Иорданус Каталани из Северака высадился в местности Бхаткал около Мангалора и основал там миссию. Многих ему удалось обратить в христианство. Тем не менее, португальцам не удалось установить своё влияние в Мангалоре из-за противодействия со стороны правителя империи Виджаянагара, Кришнадеврая и бесстрашной королевы Беднор из Мангалора. Мангалорские католики в основном были потомками католиков из Гоа, которые бежали оттуда во время войн между португальцами и маратхи, а также в период инквизиции в Гоа. Позднее в Мангалоре была сооружена часовня Святого Алоизия, напоминающая Сикстинскую капеллу в Риме.

В Мумбаи высокопоставленные индусы были торжественно обращены в христианство португальскими миссионерами в XVI веке. После поражения португальцев от Маратхской империи и утраты их влияния в Индии в связи с приходом британцев произошло немало изменений. Католики из Гоа стали переселяться в северный Конкан. По случаю «Золотого юбилея королевы Виктории» христиане Северного Конкана, ранее известные как «португальские христиане», отказались от такого наименования и приняли название «Восточные индийцы».

С начала XVIII века по индийскому полуострову стали активно распространяться протестантские миссионеры, что привело к росту числа христианских общин. В 1793 году британский миссионер-баптист Уильям Кэри прибыл в Индию. Он действовал в Серампуре, Колькате и в ряде других мест, основал Серампурский колледж, перевёл Библию на бенгальский язык. Его деятельность продолжалась до самой смерти в 1834 году. В 1833 году в Индию прибыли Энтони Норрис Гроувс из общины Братьев Плимут. Он осуществлял миссионерство в дельте реки Годавари до своей смерти в 1852 году. Мормонские миссионеры, в том числе Хью Финдлей, прибыли в Бомбей и Пун в начале 1850-х годов, но их деятельность не увенчалась успехом.

В районе Ахмеднагар, ныне штат Махараштра, большинство христиан составляют протестанты, а не католики, что отличает его от других регионов. Эти протестанты именуются также христиане-маратхи. Миссионеры начали проповедовать Евангелие в этих местах с начала XIX века. Процент христиан к прочему населению Ахмеднагара в настоящее время составляет всего 4 %. В небольшой деревне Харегаон, район Шрирампур, большинство составляют католики. В Харегаон ежегодно прибывают тысячи католиков на фестиваль Матмаули (Девы Марии) 7—8 сентября.

Демография

См. также: Протестантизм в Индии

Общее число христиан в Индии, согласно переписи 2001 года составляет 24.080.016 человек или 2,34 % от её населения. Однако, это число не соответствует настоящей численности христиан, так как власти не позволяют индийским гражданам менять религиозную принадлежность после достижения ими школьного возраста. Таким образом, люди, которые обратились к вере в Иисуса Христа и даже были окрещены, могут быть записаны как индуисты.

Большинство христиан Индии — католики — по данным на 1993 г., составляют около 17,3 млн чел., в том числе 408725 членов Сиро-маланкарской католической церкви и 3674115 прихожан Сиро-малабарской церкви. В январе 1993 г. Сиро-малабарская церковь, а в феврале 2005 г. Сиро-маланкарская церковь получили более высокий статус Верховных архиепископств от папы Иоанна Павла II. Сиро-малабарская церковь — вторая по величине среди 22 восточнокатолических церквей, признающих папу римского как «видимого главу всей церкви». В штатах Керала, Тамил-Наду (юго-запад Индии) и Аруначал-Прадеш (северо-восток Индии) насчитывается в общей сложности 60 % всех христиан Индии.

Кроме того, благодаря миссионерам, в Индии появилось много протестантских церквей. Самые крупные протестантские конфессии образуют пятидесятники и независимые харизматы (6,3 млн), Церковь Южной Индии (5,95 млн), баптисты (5 млн) и Церковь Северной Индии (2,4 млн).

Христианство в Индии (статистика)

Название церкви	Число прихожан
Католики латинского обряда	13 217 160
Сиро-малабарская католическая церковь	3 674 115
Сиро-маланкарская католическая церковь	408 725
Церковь Южной Индии	3 800 000
Новая апостольская церковь	1 448 209
Церковь Северной Индии	1 250 000
Маланкарская сирийская православная церковь (Малабар)	1 200 000
Маланкарская (индийская) православная сирийская церковь	1 200 000
Ассамблеи Бога	1 000 000
Церковь Мар-Фомы	600 000
Методисты	648 000
Индийская пятидесятническая церковь Бога	600 000
Индийские братья	1 000 000
Евангелическая церковь Апостола Фомы	30 000
Пресвитерианская церковь Индии	823 456
Братство «Новая жизнь» (пятидесятники)	620 000
Полноевангельская церковь «Мана» пятидесятники	325 000
Евангелическая церковь	250 000

Армянские христиане в Индии

В XIX веке в Индии существовали несколько крупных армянских общин. На сегодняшний день в Индии действуют следующие армянские храмы:

• Армянский храм Святого Назарета в Калькутте;
• Армянский храм Святой Девы Марии в Ченнаи.
• Церковь святого Григория в Калькутте
• Церковь Святого Петра в Мумбаи (Бомбей)
• Церковь Св. Иоанна в Чинсуре.
• Церковь Св. Богородицы в Сайдабаде
• Церковь Девы Марии (Сайдабад)
• Часовня Святой Троицы (церковь Тангра)

Русские православные христиане в Индии

Русский православный храм в честь Святого Апостола Фомы строится на территории посольства Российской Федерации в городе Нью-Дели. С начала 2000-х годов богослужения регулярно проходят в домо́вом храме, обустроенном в небольшой комнате жилого сектора посольства. Прихожанами храма в первую очередь являются россияне и представители других славянских народов, проживающие или путешествующие в Индии.

В 2012 году англиканский епископ Поликарп Нехамайя перешёл в православие, Русская Православная церковь приняла его через миропомазание. Вместе с епископом Поликарпом, который стал мирянином, были приняты пять приходов из пятидесяти, подчинявшихся его церковно-административной власти в англиканской церкви. Все приходы находятся в индийском штате Махараштра: приход святого Андрея в Брамапери, приход святого Фомы в городе Мул, приход святого Иоанна, приход святого Петра, святого Симона, Свято-Троицкая церковь в городе Чандрапур.

Местные особенности

Характерной особенностью христианства в Индии является то, что здесь «де факто» существует кастовая система, не предусмотренная Библией. Традиционные индийские касты претерпели серьёзную трансформацию в местных христианских общинах: их стало намного меньше (ввиду малочисленности общин), однако результатом этого стала их жёсткость и непроницаемость. Во многих церквях Индии должности священников могут занимать лишь выходцы из высших каст. Римская католическая церковь неоднократно обращала внимание на эту аномалию, однако серьёзных попыток преодолеть кастовое разделение индийских христиан не предпринималось.

Конфликты

Конфликт между индусами и христианами

Исторически, со времён основания христианской общины между ними и индусами поддерживалось относительно мирное сосуществование. После прибытия европейских колонизаторов началась бурная миссионерская деятельность на юге и северо-востоке Индии. Многие местные народы были обращены в католицизм, иногда насильственно. При этом новообращённые сохранили многие из своих обычаев. В частности, у индийских христиан сохранилась в изменённом виде кастовая система. Неприкасаемые составляют до 70 % от христианского населения Индии.

Агрессивный прозелитизм со стороны христианских миссионеров в годы британского господства в XIX веке стал причиной негативной реакции со стороны мусульман и индусов, которые почувствовали угрозу своему традиционному укладу жизни. Прозелитизм стал одной из многих причин индийского восстания 1857 года. С другой стороны, христиане повлияли на мировоззрение многих индуистских реформаторов XIX века, в частности, таких, как Брахмо самадж. С другой стороны, индийские христиане, особенно не принадлежащие к ранним общинам, сохранили многие индуистские обычаи, например, индуистский праздник дивали.

В XX веке соперничество между индуистами и христианами вылилось в межпартийную борьбу и экстремизм с обеих сторон. Христианское миссионерство среди индуистов низших каст привело к возникновению «скрытых христиан», в особенности среди неприкасаемых. В ответ на это индийские штаты Раджастхан, Мадхья-Прадеш, Химачал-Прадеш и Тамил-Наду приняли законы, ограничивающие или запрещающие изменение вероисповедания.

Австралиец, работавший у христианских миссионеров, был сожжён заживо вместе с двумя сыновьями, которые приехали провести каникулы в Индии с родителями. Его убийцей был активист индусской организации VHP Дара Сингх, которая виновна в сожжении ряда церквей и убийстве многих христианских активистов.

Правительство штата Трипура нашло свидетельства в пользу того, что Баптистская церковь Трипуры поддерживала террористическую группу Фронт национального освобождения Трипуры, сепаратистскую группу, которая нападала и убивала индусов в данном регионе, что привело к прекращению индусских фестивалей. Террористические группы пользовались моральной поддержкой Американских баптистских церквей США — их представитель Джон Сандквист (John Sundquist) выступил с официальным обращением в их поддержку 26 февраля 1998 года.

Повстанцы Нагаленда представляют собой коалицию повстанческих групп, действующих в Нагаленде на северо-востоке Индии. «Христианство является существенным элементом идентичности народности нага», поскольку около 95 % из них являются христианами. По мнению Гордона Минза,

…нельзя игнорировать религиозную проблему… Поскольку большое число нага являются христианами… то федеральное правительство Нага может сыграть на страхе многих нага, что в рамках Индийского союза религиозная свобода христианского меньшинства может быть ущемлена. Движение за независимость, которое может рядиться в одежды как национализма, так и религиозной справедливости, изначально имеет преимущество. И нет сомнения в том, что повстанцы-нага — действительно искренние и благочестивые верующие. Пение гимнов и молитвы составляют важную часть их повседневной практики в их джунглях. … Многие баптистские проповедники активно содействуют этнической чистке региона от индусов и других нехристиан.

—

Согласно докладу, представленному в 2011 году «Catholic Secular Forum» (CSF), нападения на христиан со стороны экстремистских индуистских группировок в настоящее время происходят почти во всех индийских штатах в связи с чем зафиксировано 2141 случай насилия в отношении христиан. Почти половина актов насилия в 2011 году были совершены в юго-западном штате Карнатака, а также случаи дискриминации христиан особенно часто происходят в штатах Орисса, Гуджарат, Мадхья-Прадеш и Чхаттисгарх. Жертвами становятся, в основном, женщины и дети.

Конфликт между мусульманами и христианами

Мусульмане в Индии и Пакистане, в случае обращения в христианство, подвергаются унижениям, запугиваниям, нападениям. В Кашмире 50-летний новообращнный в христианство по имени Башир Тантрай был убит, предположительно исламскими экстремистами, 21 ноября 2006 г.

Христианский священник К. К. Алави, обратившийся в христианство из ислама, вызвал гнев мусульманской общины и получил немало угроз. Воинствующая исламская группа «The National Development Front» организовала против него активную кампанию.

См. также

• Протестантизм в Индии
• Католицизм в Индии
• Православие в Индии
• Апостол Фома
• Маланкарская православная церковь
• Сиро-малабарская католическая церковь

Литература

• Христианство: Энциклопедический словарь. Т. 3. — М., 1998. — С. 395-458
• Shourie, A. (1994). Missionaries in India: Continuities, changes, dilemmas. New Delhi: ASA Publications.
• Madhya Pradesh (India)., Goel, S. R., Niyogi, M. B., & Voice of India. (1998). Vindicated by time: The Niyogi Committee report on Christian missionary activities. New Delhi: Voice of India.
• Panikkar, K. M. (1969). Asia and Western dominance. New York: Collier Books.
• Goel, S. R. (1996). History of Hindu-Christian encounters, AD 304 to 1996. New Delhi: Voice of India. ISBN 81-85990-35-2

Примечания

• This article includes material from the 1995 public domain Library of Congress Country Study on India.
• Trec International
• International Mission Board of the Southern Baptist Convention
• American Baptist Convention
• The St. Thomas Christian Encyclopedia of India, Vol.I (India), Vol.II (Kerala)

Ссылки

• [anglicanhistory.org/india/chatterton1924/25.html A History of the Church of England in India]
• [www.newadvent.org/cathen/07722a.htm Catholic encyclopedia — entry on India]
• [www.indianchristianity.com St. Thomas Christian Encyclopaedia of India]
• [www.churchesinindia.com Churches In India]
• [www.pilgrimage-india.com/christian-pilgrimage/ Christian Pilgrimage sites in India]

Отрывок, характеризующий Христианство в Индии

Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.