Христианство и антисемитизм

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Часть серии статей об

История · Хронология
Арабы и антисемитизм
Христианство и антисемитизм
Ислам и антисемитизм
Новый антисемитизм
Расовый антисемитизм
Религиозный антисемитизм
Антисемитизм без евреев

Категории:

История еврейского народа

Антисемитизм · Евреи
История иудаизма

В истории христианства много примеров как проявлений антисемитских настроений, так и осуждения антисемитизма со стороны деятелей христианства.





Христианский антисемитизм

Христианский антисемитизм прослеживается в истории христианства как минимум со II века[1][2]. Предполагает ненависть к евреям как к носителям иудаизма, например, за то, что те не признают Иисуса Мессией, а их предки его распяли.

«Христиане бывали антисемитами главным образом по мотивам религиозным. Евреи признавались расой отверженной и проклятой не потому, что это низшая раса по крови, враждебная всему остальному человечеству, а потому, что они отвергли Христа. Религиозный антисемитизм есть в сущности, антиюдаизм и антиталмудизм. Христианская религия действительно враждебна еврейской религии, как она кристаллизовалась после того, как Христос не был признан ожидаемым евреями Мессией.»

Н. А. Бердяев, «Христианство и антисемитизм»

Поскольку в христианстве Иисус считается Богом, «явившимся во плоти», то весь еврейский народ, чьи предки, согласно Новому Завету, участвовали в его распятии, объявлялся «богоубийцами». Такое обвинение не является характерным для ортодоксального христианского богословия, в котором делается акцент на то, что в смерти Иисуса виноваты все грешники, а не только еврейский народ. Но подобные обвинения все же исходили от некоторых авторов и известных деятелей христианства.

«<…> на протяжении всей христианской истории раздаётся обвинение, что евреи распяли Христа. После этого на еврейском народе лежит проклятие. <…> Евреи распяли Христа, сына Божьего, в которого верит весь христианский мир. Таково обвинение.»

Н. А. Бердяев, «Христианство и антисемитизм»

Евреи по происхождению, но перешедшие в христианство, перестают быть предметом ненависти со стороны антисемитизма в его христианской интерпретации[3]. Но обращённые из евреев часто были под подозрением, как склонные «иудействовать», то есть сохранять традиционные обычаи, соблюдать еврейские праздники. Для христианского антисемитизма характерна и резко отрицательная характеристика иудаизма.

В Новом Завете

По мнению большинства исследователей, книги Нового Завета были написаны в I — начале II веков[4], то есть ещё до полного оформления явления, называемого христианским антисемитизмом. Тем не менее, Новый Завет содержит ряд фрагментов, традиционно интерпретировавшихся некоторыми деятелями церкви как антииудейские, и тем самым способствовавших росту антисемитизма в христианской среде.

К числу подобных мест, в частности, относятся:

  • Описание суда Пилата, на котором иудеи, по словам Евангелия от Матфея, берут на себя и своих детей кровь Иисуса (Мф. 27:25). Впоследствии, опираясь на евангельский рассказ, Мелитон Сардийский (умер ок. 180 г.) в одной из своих проповедей сформулировал понятие «богоубийства», вина за которое, по его утверждению, лежит на всём Израиле[5]. Ряд исследователей прослеживает в канонических Евангелиях тенденцию оправдания Пилата и обвинения евреев, получившую наибольшее развитие в более поздних апокрифах (таких как Евангелие от Петра)[6]. Тем не менее, первоначальный смысл стиха Мф. 27:25 остаётся предметом спора библеистов.
  • Полемика Иисуса с фарисеями содержит ряд жёстких высказываний: примером может служить Евангелие от Матфея (23:1—39), где Иисус называет фарисеев «порождениями ехидниными», «окрашенными гробами», а обращённого ими «сыном геенны». Эти и подобные слова Иисуса впоследствии зачастую переносились на всех евреев[7]. По мнению ряда исследователей, такая тенденция присутствует и в самом Новом Завете: если в синоптических Евангелиях антагонистами Иисуса выступают по преимуществу фарисеи, то в более позднем Евангелии от Иоанна оппоненты Иисуса чаще обозначаются как «иудеи»[8]. Именно к иудеям обращено в этом Евангелии одно из самых жёстких выражений Иисуса: «ваш отец диавол» (Ин. 8:44). Некоторые современные исследователи[9], однако, склонны рассматривать подобные выражения в Евангелиях в общем контексте античной полемической риторики, тяготевшей к предельной жёсткости.

В современной науке отсутствует единая точка зрения на проблему антииудаизма в Новом Завете. Часть историков ранней церкви рассматривает приведённые выше и ряд других мест Нового Завета как антииудейские (в том или ином понимании слова)[10], в то время как другие отрицают наличие в книгах Нового Завета (и, шире, в раннем христианстве вообще) принципиально негативного отношения к иудаизму. Так, по мнению одного из исследователей: «нельзя считать, что раннее христианство как таковое, в наиболее полном своём выражении, привело к более поздним проявлениям антисемитизма, христианского или какого-либо иного»[11]. Всё чаще указывается и на то, что применение понятия «антииудаизм» к новозаветным и другим раннехристианским текстам в принципе анахронично, поскольку современное понимание христианства и иудаизма как двух полностью оформившихся религий неприменимо к ситуации I—II веков[12]. Исследователи стараются определить точных адресатов полемики, отражённой в Новом Завете, показав тем самым, что интерпретация тех или иных фрагментов новозаветных книг как направленных против иудеев вообще несостоятельна с исторической точки зрения[13].

В то же время, Новый Завет полон высказываний, исключающих ненависть вообще, и антисемитизм в частности: «Всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей» (1Ин. 3:15).

Об отношении же к евреям, не принявшим Иисуса, апостол Павел в Послании к Римлянам обращается к верующим из язычников со словами:

  • «Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян, которым принадлежат усыновление и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования; их и отцы, и от них Христос по плоти…» (Рим. 9:1—5)
  • «Братия! желание моего сердца и молитва к Богу об Израиле во спасение» (Рим. 10:1)

В 11 главе апостол Павел также подчёркивает, что Бог не отвергает Свой народ Израиль: «Итак спрашиваю: неужели Бог отверг народ Свой? Никак. Ибо и я израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова. Не отверг Бог народа Своего, который Он наперёд знал…» (Рим. 11:1,2)

Осуждение антисемитизма

Христианскими мыслителями

«Предположите, что окружающие Вас люди постоянно говорят с величайшим презрением о Вашем отце и матери и имеют по отношению к ним лишь унижающие ругательства и сарказмы, каковы были бы Ваши чувства? Но это именно происходит с Господом Иисусом Христом. Забывают или не хотят знать, что наш Бог, ставший человеком, еврей, еврей по преимуществу, по природе, что мать его еврейка, цветок еврейской расы, что апостолы были евреи, так же как и все пророки, наконец, что наша священная литургия почерпнута из еврейских книг. Но тогда как выразить чудовищность оскорбления и кощунства, которое представляет собой унижение еврейской расы?»

Леон Блуа (1846-1917) — французский писатель, католик

«Стоящие на совершенно различных позициях, католический философ Жак Маритен и основатель психоанализа Зигмунд Фрейд одинаково определяют источник ненависти христиан к евреям. По их мнению, он коренится в неосознанной ненависти к Христу, в бунте против „христианского ярма“. Для этих людей „иго Христа“ отнюдь не благо и „бремя его“ совсем не легко. Следовательно, христианский антисемитизм не что иное, как христофобия. Не могущий открыто выразить свою ненависть к христианству, христианский антисемит неосознанно для себя переносит её на евреев, родных по крови Основателю христианства. Он обвиняет евреев в том, что они убили Христа. На самом же деле ему хотелось бы осудить их за то, что Он вышел из их среды, что именно они дали Его миру.»

— «Грех антисемитизма», Михал Чайковский — католический польский священник

«…если мы можем относиться по-христиански ко всем, не исключая и иудеев, то мы кругом виноваты, когда этого не делаем. …Вместо того, чтобы прямо в этом покаяться, мы ищем, на кого бы свалить свою вину. Не мы виноваты — виноваты средние века со своим фанатизмом, виновата католическая церковь. Но вот начались гонения на иудеев в наши дни и в странах не католических. Тут уже виновными вместо нас являются сами потерпевшие…

…Кровожадная толпа, собравшаяся у Голгофы, состояла из иудеев; но иудеи же были и те три тысячи, а потом пять тысяч человек, которые по проповеди апостола Петра крестились и составили первоначальную христианскую церковь. Иудеи были Анна и Каиафа, иудеи же Иосиф и Никодим. К одному и тому же народу принадлежали и Иуда, предавший Христа на распятие, и Пётр и Андрей, сами распятые за Христа. Иудей был Фома не верующий в воскресение, и не перестал быть иудеем Фома, уверовавший в Воскресшего и сказавший Ему: Господь мой и Бог мой! Иудей был Савл, жесточайший гонитель христиан, и иудеем из иудеев остался Павел, гонимый за христианство и „паче всех потрудившийся“ для него. И что больше и важнее всего, Он Сам, преданный и убитый иудеями Богочеловек Христос, Он Сам, по плоти и душе человеческой, был чистейшим иудеем.
В виду этого разительного факта не странно ли нам во имя Христа осуждать всё иудейство, к которому неотъемлемо принадлежит и сам Христос, не странно ли это особенно со стороны тех из нас, которые, если и не отреклись прямо от Христа, то во всяком случае ничем не обнаруживают своей связи с Ним?

Если Христос не Бог, то иудеи не более виновны, чем эллины, убившие Сократа. Если же мы признаем Христа Богом, то и в иудеях должно признать народ богорождающий. В смерти Иисуса вместе с иудеями повинны и римляне; но рождество Его принадлежит лишь Богу и Израилю. Евреи, говорят, всегдашние враги христианства; однако во главе антихристианского движения последних веков стоят не евреи, не семиты, а прирождённые христиане арийского племени. Отрицание же христианства и борьба против него со стороны некоторых мыслителей иудейского происхождения имеет и более честный и более религиозный характер, чем со стороны писателей, вышедших из христианской среды. Лучше Спиноза, чем Вольтер, лучше Иосиф Сальвадор, чем г. Эрнест Ренан

— «Христианство и еврейский вопрос», В. С. Соловьёв (1853—1900) — православный русский философ

«<…> на протяжении всей христианской истории раздаётся обвинение, что евреи распяли Христа. После этого на еврейском народе лежит проклятие. <…> Евреи распяли Христа, сына Божьего, в которого верит весь христианский мир. Таково обвинение. Но ведь евреи же первые и признали Христа. Апостолы были евреи, еврейской была первая христианская община. Почему же за это не восхваляют евреев? Еврейский народ кричал: „Распни, распни Его“. Но все народы имеют непреодолимую склонность распинать своих пророков, учителей и великих людей. Пророков всегда и повсюду побивали камнями. Греки отравили Сократа, величайшего из своих сынов. Неужели проклинать за это греческий народ? И не только евреи распяли Христа. Христиане, или называвшие себя христианами, в течение долгой истории своими делами распинали Христа, распинали и своим антисемитизмом, распинали своей ненавистью и своими насилиями, своими услугами сильным мира сего, своими изменами и своим искажением Христовой истины во имя своих интересов.»

— «Христианство и антисемитизм», Н. А. Бердяев (1874—1948) — православный русский философ

Против антисемитизма выступали также такие известные христианские теологи и философы, как католик Жак Маритен (1882—1973), протестант Карл Барт (1886—1968) и многие другие.

Римско-католической церковью

Осуждение антисемитизма содержалось в энциклике Пия XIMit brennender Sorge», 1937) и ещё ранее в документе, опубликованном Ватиканом в 1928 году.

«Духовные связи и исторические взаимоотношения, связывающие церковь с иудаизмом, делают само собой разумеющимся полное неприятие антисемитизма, как противоречащего духу христианства. Антисемитизм и дискриминация в любых формах несовместимы с достоинством человеческой личности, и этого уже достаточно, чтобы их решительно отвергнуть»

— Комиссия Апостольской Столицы по вопросам религиозных взаимоотношений с иудаизмом:
«Указания и соображения церкви к нехристианским религиям», § 4

«Неотложный характер и важное значение церковных наставлений об отношении к иудаизму, обращённых к нашим верующим, как и то, что они должны быть точными, объективными и обстоятельными, связаны с опасностью антисемитизма, вспышки которого возникают всё вновь и вновь в разных районах и в различных формах. Речь идёт не только об искоренении из ментальности верующих остатков антисемитизма, ещё довольно часто встречающихся. Важно, чтобы, усваивая эти церковные наставления, верующие глубже познали особенную связь, роднящую нас с евреями и иудаизмом, воспитывались бы в любви и уважении к ним»

— Комиссия Апостольской Столицы по вопросам религиозных взаимоотношений с иудаизмом:
«Евреи и иудаизм в проповеди Слова Божьего и Катехизации католической церкви»

«Из систематически возникающих проявлений расовых предрассудков здесь следует отметить антисемитизм. Кошмары Холокоста (1939—1945) высветили его как наиболее трагический образ расистской идеологии XX века, увы, не побеждённой ещё до конца и существующей и в наши дни. Преступления прошлого ничему не научили некоторых людей. По-прежнему существуют организации, которые через свои ответвления в различных странах, пользуясь целой сетью издательств и изданий, распространяют и поддерживают расистский антисемитский миф. Радикализм этих групп выражается во всё множащихся в последнее время актах терроризма, направленных против евреев и символов иудаизма. Антисионизм, являющийся феноменом иного рода, имеющий в основе своей протест против государства Израиль и его политики, часто служит ширмой для антисемитизма, питается антисемитскими идеями, приводит к антисемитизму»

— Папская комиссия «Справедливость и мир».
Заключение: «Отношение церкви к расизму»

«Антисемитизм — это грех против Бога и человечества. Невозможно быть христианином, будучи антисемитом. Христианство и антисемитизм несовместимы»

— Международный Католическо-еврейский комитет связи:
«Декларация Пражской конференции»

«Антисемитизм, который, увы, всё ещё является во многих странах мира проблемой, был многократно заклеймён католической церковью как идеология, несовместимая с учением Христа и необходимым уважением к человеческому достоинству мужчин и женщин, сотворённых по образу и подобию Божьему. Ещё раз хотел бы выразить позицию католической церкви, решительно не приемлющей любые формы притеснений и преследований, всякую дискриминацию людей»

Иоанн Павел II:
«Выступление перед представителями Американского еврейского комитета»

«Нет никаких мотивированных теологических оснований, оправдывающих дискриминацию или преследования евреев. По самой сути своей эти явления должны считаться грехом»

Иоанн Павел II:
«Выступление перед представителями еврейской общины во время апостольской поездки в Австралию»

«Антисемитизм и все другие разновидности расизма суть „грех против Бога и человечества“ и вместе с ними должен быть отвергнут и осуждён»

Иоанн Павел II:
«Выступление перед членами Британского Совета христиан и евреев»

«Евреи являются уникальным народом…, за что им пришлось дорого заплатить. Антисемитизм является тяжким грехом в глазах Божьих». Папа призывает католиков «смиренно признать свои ошибки, …преклонить колени перед Богом и попросить у него прощения за прошлые и настоящие грехи её сыновей и дочерей»

Иоанн Павел II, «За порогом надежды»

Отношение христианства к евреям на протяжении веков

Раннее христианство

В I и II веках (а иногда даже до конца III — начала IV века) иудеев и христиан часто рассматривали как одну религию. Христианство с самого начала признавало в качестве Священного Писания еврейскую Библию (Танах), как правило в её греческом переводе (Септуагинта).

Евреи часто укрывали спасающихся от преследований христиан в синагогах, хоронили тела христианских мучеников на своих кладбищах. Наряду с этим, однако, возникает и враждебное отношение иудеев к иудео-христианам. Аресты иудео-христиан, угрозы смертью, доносы на них римским властям служат свидетельством этой вражды. Нередко именно евреи провоцировали языческие власти Рима на гонения против христиан. В Иудее в преследованиях участвовали храмовое саддукейское священство и царь Ирод Агриппа I. Так, христианские источники сообщают о преследованиях ранней иерусалимской общины и заключении в тюрьму апостолов Петра и Иоанна; о казнях первомученика Стефана, Иакова — брата Иисуса, Иакова-апостола и Варнавы; а также о бичевании и тюремных заключениях Павла.

Впоследствии факты участия евреев в гонениях христиан использовались последними для разжигания антисемитских настроений в христианской среде.

С другой стороны, молодая христианская церковь, ведущая своё происхождение от иудейского учения и постоянно нуждающаяся в нём для своей легитимации, начинает инкриминировать старозаветным иудеям те самые «преступления», на основании которых некогда языческие власти преследовали самих христиан. Конфликт этот существовал уже в I веке, о чём есть свидетельства в Новом Завете.

Этапными в разделении христиан и евреев являются две даты. Прежде всего это 66—70 годы, годы I Иудейской войны, закончившейся разрушением Иерусалима римлянами. Для еврейских зелотов христиане, покинувшие город перед его осадой римскими войсками, стали не только религиозными отступниками, но и изменниками своего народа. Христиане же увидели в разрушении Иерусалимского храма исполнение пророчества Иисуса[14] и указание на то, что отныне именно они являются истинными «сынами Завета».

Следующим важным этапом (около 80 года) стало внесение Синедрионом в Ямнии (Явне) в текст центральной еврейской молитвы «Восемнадцать благословений» проклятия доносчикам и отступникам («малшиним»). Тем самым, иудео-христиане были отлучены от иудейской общины (Херем)[15].

Тем не менее, многие христиане долгое время продолжали верить, что еврейский народ признает Иисуса Мессией. Сильный удар этим надеждам нанесло признание Мессией руководителя последнего национально-освободительного антиримского восстания Бар Кохбы (около 132 года).

Так или иначе, но начиная со II века, антииудаизм со стороны христиан всё растёт. Особенно в этом отношении характерны Послание Варнавы, Слово о Пасхе Мелитона Сардийского[5], а позднее некоторые места из творений Иоанна Златоуста, Амвросия Медиоланского и некоторых других.

Антииудейские настроения пропагандировались императором Константином: «Неприлично следовать этому богоубийственному народу (иудеям)… Да не будет у нас ничего общего с ненавистным иудейским народом»[16].

Спецификой христианского антииудаизма — прямого наследия языческого антисемитизма — стало повторяющееся с самого начала его существования обвинение евреев в Богоубийстве. Назывались и другие их «преступления» — упорное и злонамеренное отвержение ими Христа и его учения, образ и стиль жизни, профанация Святого Причастия, отравление колодцев, ритуальные убийства, создание прямой угрозы для духовной и физической жизни христиан. Утверждалось, что евреи, как народ проклятый и наказанный Богом, должны быть обречены на «унижающий их образ жизни» (Блаженный Августин) с тем, чтобы стать свидетелями истины христианства.

Средние века

Начиная с Миланского эдикта императора Константина (313), влияние Церкви в мире всё более возрастало. Вместе с чем возрастало и «обучение презрению» к иудеям. В свою очередь, это приводило к их социальной дискриминации, кровавым наветам, погромам, совершавшимся христианами с благословения Церкви, а также погромам, инспирировавшимся непосредственно Церковью.

Появился и совершенно чуждый исконному христианскому восприятию так называемый «христианский антисемитизм», основывающийся на том, что евреи распяли Христа. Многими христианскими чиновниками надуманный антисемитизм использовался для отвлечения христианизированного, но непросвещённого населения от острых социальных, национальных, внутрицерковных и других противоречий. При этом не учитывалось учение Церкви о том, что все люди своими грехами многократно сами распинают Христа, а среди евреев было много и тех, кто сочувствовал распинаемому Спасителю, а среди воинов, бичевавших и пригвождавших Христа ко кресту, были лица италийской и греческой национальности, а также служившие в римских легионах различные варвары. Кроме того, Евангелие (многократно) подчёркивает, что Христос добровольно распялся (ради любви к людям).

Античные методы ведения полемики (в том числе христианской) отличались особой жёсткостью. Например, Святой Ефрем (306—373) называл евреев негодяями и рабьими натурами, безумными, слугами дьявола, преступниками с ненасытной жаждой крови, 99-кратно худшими, чем неевреи[уточнить][17].

Иоанн Златоуст (354—407) в восьми проповедях «Против иудеев» бичует евреев за кровожадность, они ничего не понимают кроме жратвы, выпивки и проламывания черепов, они не лучше, чем свинья и козёл, хуже, чем все волки вместе[17][18].

«Если ты уважаешь все иудейское, то что у тебя общего с нами?.. Если бы кто убил твоего сына, скажи мне, ужели ты мог бы смотреть на такого человека, слушать его разговор?.. Иудеи умертвили Сына твоего Владыки, а ты осмеливаешься сходиться с ними в одном и том же месте? Когда узнаешь, что кто-нибудь иудействует, — останови, объяви о нём, чтобы тебе и самому не подвергнуться вместе с ним опасности»

Иоанн Златоуст

Тем не менее, призывая христиан к ревнительству в защиту собственной веры, святитель отнюдь не призывал развязывать агрессию против иудеев.

Насколько зависит от тебя, никому не подавай повода ко вражде и ссоре — ни иудею, ни язычнику; если же увидишь, что как-нибудь нарушается благочестие, не предпочитай согласия истине, но стой за неё мужественно, даже до смерти; но и в этом случае не враждуй душой, не отвращайся добрым расположением, а восставай только против поступков.

Иоанн Златоуст, беседа 22 на Послание к Римлянам

В 1096 году был организован Первый крестовый поход, целью которого было освобождение Святой земли и Гроба Господня от «неверных». Начался же он с уничтожения крестоносцами ряда еврейских общин Европы. Немалую роль в предыстории этой резни сыграла антиеврейская пропаганда погромщиков-крестоносцев, основанная на том, что христианская церковь, в отличие от иудаизма, запрещала давать в долг под проценты.

Четвёртый Латеранский собор (1215) потребовал от евреев носить на одежде специальные опознавательные знаки или ходить в особых головных уборах. Собор не был в своём решении оригинальным — в странах ислама власти предписывали и христианам и евреям исполнять точно такие же установления.

«…Что же нам, христианам, делать с этим отверженным и проклятым народом, евреями? Поскольку они живут среди нас, мы не смеем терпеть их поведение теперь, когда мы осознаем их ложь, и ругань, и богохульство…

Прежде всего, их синагоги или школы следует сжечь, а то, что не сгорит, нужно закопать и покрыть грязью, чтобы никто и никогда не смог увидеть ни камня, ни оставшейся от них золы. И это следует делать в честь нашего Господа и христианства для того, чтобы Бог мог увидеть, что мы христиане, и что мы не миримся и сознательно не терпим подобную публичную ложь, поношение и богохульные слова на его Сына и на его христиан…

Во-вторых, я советую сровнять с землёй и разрушить их дома. Ибо в них они преследуют те же цели, что и в синагогах. Вместо (домов) их можно расселить под крышей или в сарае, как цыган…

В-третьих, я советую отбирать у них все молитвенники и Талмуды, в которых они учат идолопоклонству, лжи, проклятию и богохульству.

В-четвёртых, я советую отныне запретить их раввинам учить под страхом смерти.

В-пятых, я советую, чтобы евреи были лишены права на охранное свидетельство при передвижении… Пусть они остаются дома…

В-шестых, я советую запретить им ростовщичество, и забрать у них все наличные деньги, а также серебро и золото…»

— «О евреях и их лжи», Мартин Лютер (1483—1546)

В XVI веке, сперва в Италии (папа Павел IV), затем и во всех странах Европы, были созданы обязательные для поселения этнических меньшинств резервации — гетто, которые отделяли бы их от остального населения. В эту эпоху особенно свирепствовал клерикальный антииудаизм, который отражался, прежде всего, в церковных проповедях. Основными распространителями подобной пропаганды были доминиканский и францисканский монашеские ордена.

Средневековая инквизиция преследовала не только еретиков-христиан. Репрессиям подвергались и обращённые (часто насильно) в христианство евреи (марраны), а также христиане, обратившиеся к иудаизму, и еврейские миссионеры. Широко практиковались в то время так называемые христианско-еврейские «диспуты», участие в которых для евреев было принудительным. Заканчивались они или принудительным крещением, или кровавыми расправами (в результате были убиты тысячи евреев), конфискацией имущества, изгнанием, сожжением религиозной литературы, полным уничтожением целых еврейских общин.

В Испании и Португалии были введены расовые законы об «исконных христианах». Были, однако, и христиане, со всей решительностью выступавшие против этих законов. Среди них были святой Игнатий Лойола (ок. 14911556) — основатель ордена иезуитов и святая Тереза Авильская.

Церковь и светские власти в эпоху Средневековья, постоянно и активно преследуя евреев, действовали как союзники. Правда, некоторые папы и епископы защищали евреев, чаще безрезультатно. Религиозные преследования евреев имели и свои трагические социальные и экономические последствия. Даже обыкновенное («бытовое») презрение, религиозно мотивированное, приводило к их дискриминации в общественной и хозяйственной сферах. Евреям запрещалось вступать в гильдии, заниматься рядом профессий, занимать ряд должностей, сельское хозяйство для них было запретной зоной. Они облагались специальными высокими налогами и сборами. При этом евреи неустанно обвинялись во враждебности к тому или другому народу и подрыве общественного порядка.

В Новое время

В царской России

Осуждение антисемитизма

В 1861 году епископ Нижегородский Хрисанф (Ретивцев) призвал Церковь содействовать прекращению враждебности, установить отношения диалога с евреями.

Архиепископ Херсонский и Одесский Никанор (Бровкович) в проповеди, произнесённой в конце XIX века в Одессе, подчёркивал: «Мы едины с иудеями, не отказываясь от христианства, не вопреки христианству, а во имя и в силу христианства, а иудеи едины с нами не вопреки иудейству, а во имя и в силу истинного иудейства. Мы потому отделены от иудеев, что мы ещё „не вполне христиане“, а иудеи потому отделяются от нас, что они „не вполне иудеи“. Ибо полнота христианства обнимает собой и иудейство, а полнота иудейства есть христианство»

На защиту евреев, против антисемитизма, становился ряд русских богословов и религиозных мыслителей: Владимир Соловьёв (который считал защиту евреев, с христианской точки зрения, одной из важных задач своей жизни), Николай Бердяев, о. Сергий Булгаков, а также православные мыслители (евреи по происхождению): Семён Франк и Лев Шестов.

В начале XX века архиепископ Николай (Зиоров), обращаясь к евреям, говорил: «Еврейский народ близок нам по вере. Ваш закон — это наш закон, ваши пророки — это наши пророки. Десять заповедей Моисея обязывают христиан, как и евреев. Мы желаем жить с вами всегда в мире и согласии, чтобы никаких недоразумений, вражды и ненависти не было между нами»

Осуждая Кишинёвский погром 1903 года, архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий) публично заявлял: «Страшись же, христианин, обижать священное, хотя и отвергнутое племя. Страшная казнь Божия постигнет тех злодеев, которые проливают кровь, родственную Богочеловеку, Его Пречистой Матери, апостолам и пророкам. Не говори, что эта кровь священна только в прошедшем… Верующие в Бога и во Христа Его, бойтесь мести Господней за народ Свой. Страшитесь обижать наследников обетования, хотя и отвергнутых. За неверие их будет судить Господь, а не мы…»
«Жестокие кишинёвские убийцы должны знать, что они посмели пойти против Божественного Промысла, что они стали палачами народа, который возлюблен Богом»

Во время суда над Бейлисом (1913 год) эксперты Православной Церкви — профессор Киевской духовной академии протоиерей Александр Глаголев (дядя и воспитатель М. А. Булгакова) и профессор Петербургской духовной академии Иван Троицкий — защищали Бейлиса и решительно высказались против обвинений евреев в ритуальных убийствах. Против антисемитских нападок со стороны крайних радикально-правых организаций выступал митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский), а такде ряд других иерархов и богословов Церкви: митрополит Макарий (Булгаков), епископ Гродненский Донат (Бабинский), епископ Виссарион (Нечаев), архиепископ Серафим (Мещеряков), архиепископ Макарий (Миролюбов) и другие[19].

Оправдание антисемитизма

Характерны рассуждения протоиерея Николая Платоновича Малиновского в его учебнике (1912), «составленном применительно к программе по Закону Божию в старших классах средних учебных заведений» Российской империи, указывающего причины существования антисемитизма, хотя и не поддерживающего его:

«Исключительное и чрезвычайное явление среди всех религий древнего мира представляет собою религия евреев, несравненно возвышаясь над всеми религиозными учениями древности. <…> Только один еврейский народ среди всего древнего мира веровал в единого и личного Бога <…> Культ ветхозаветной религии отличается замечательною для своего времени высотою и чистотою. <…> Высоко и чисто и нравственное учение еврейской религии сравнительно с воззрениями других древних религий. Она призывает человека к богоподобию, к святости: „святи будете, яко Аз свят есмь, Господь Бог ваш“ (Лев 19.2). <…> От истинной и откровенной ветхозаветной религии нужно отличать религию позднейшего иудейства, известную под именем „новоиудейства“ или талмудической, которая является религиею правоверных иудеев и в настоящее время. Ветхозаветное (библейское) учение в ней искажено и обезображено разными видоизменениями и наслоениями. <…> В верованиях и убеждениях, внушаемых Талмудом правоверным иудеям, <…> заключается и причина того антисемитизма, который во все времена и у всех народов имел и ныне имеет множество представителей».

— Протоиерей Н. Малиновский. Очерк православно-христианского вероучения[20]

По мнению Уолтера Лакера, святой Иоанн Кронштадтский в одной из проповедей 1906 года «заявил, что евреи сами навлекают на себя погромы, что погромы — рука Господня, наказывающая евреев за тяжкие прегрешения против правительства»[21]. Однако в книге «Материалы для истории антиеврейских погромов в России», выпущенный в 19191923 годах, приводится высказывание, сделанное Иоанном Кронштадтским в 1903 году о знаменитом Кишинёвском погроме:

«Прочел я в одной из газет прискорбное известие о насилии христиан кишиневских над евреями, побоях и убийствах, разгроме их домов и лавок, и не мог надивиться этому из ряда вон выходящему событию. Помню, что было подобное событие в 1881 году, на юге России, но в гораздо меньшей силе и остроте, и было следствием пагубных увлечений и заблуждений. А теперь, что породило это, потрясающее до глубины души, буйство христианского русского народа, который, вообще, отличается простотой и добротой? Сильно чувствуется воздействие извне злонамеренных людей, подстрекнувших наш народ к такому небывалому погрому… И когда же оно свершилось? На Пасхальной неделе… Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане… Русский народ, братья наши! Что вы делаете? Зачем вы сделались варварами, — громилами и разбойниками людей живущих в одном с вами отечестве..?».

Материалы для истории антиеврейских погромов в России. — Пг., 1919. — Т. 1, с. 352[22]

.

В годы холокоста

Осуждение антисемитизма

Следует помнить о том, что было немало отважных церковных деятелей, решительно выступивших против геноцида европейского еврейства. Многие священники Франции и Голландии, рискуя жизнью, спасали преследуемых.

Анджело Джузеппе Ронкалли (ставший впоследствии папой римским Иоанном XXIII), будучи папским нунцием в Турции и Греции (1934—1944) во время немецкой оккупации Греции прилагал усилия, чтобы предотвратить депортацию греческих евреев, а также ходатайствовал перед болгарским царем Борисом III за болгарских евреев и перед турецким правительством — за евреев, бежавших в Турцию. Ронкалли также оказывал помощь евреям в Словакии, Югославии, Венгрии, Италии и Франции.

Болгария — одна из немногих стран, где от рук нацистов было спасено всё еврейское население, хотя там и хозяйничали гитлеровцы. Сначала сопротивлялся отправке евреев в лагеря смерти царь Борис III, но из-за сильнейшего давления Гитлера он сдался. Когда же евреев стали грузить в эшелоны, своё слово сказали иерархи Болгарской православной церкви, заявив: «Мы на рельсы ляжем, если поезд тронется»… И евреи были спасены.

Протестантский богослов и мученик Дитрих Бонхёффер, подвергнутый пыткам и расстрелянный в апреле 1945 года за участие в заговоре против Гитлера, бросил в адрес Церкви обвинение в том, что «она виновата в смерти самых слабых и беззащитных братьев Иисуса Христа».

После того, как архиепископ Нидерландов публично осудил нацистский антисемитизм, нацисты вывезли из Нидерландов группу священников и монахов еврейского происхождения в Освенцим, где те были уничтожены.

Во время Второй мировой войны и нацистской оккупации духовенство и верующие Русской православной церкви, рискуя своей жизнью, укрывали евреев. Классические примеры этого — мать Мария (Скобцова), священники Дмитрий Клепинин, Алексей Глаголев и многие другие.

Преступления против евреев и поддержка уничтожения

В сентябре 1941 года, после расстрела 33 771 еврея в Бабьем Яру, лидеры протестантов в Германии по собственной инициативе издали декларацию, объявлявшую «невозможность спасения евреев путём их крещения из-за их особой расовой конституции» и возлагавшую ответственность за войну на этих «прирожденных врагов Германии и всего мира <…> Поэтому необходимо принять самые суровые меры против евреев и выбросить их с немецкой земли». По словам Дэниэла Голдхагена[23]: «Эта прокламация, — санкция на геноцид — является уникальным документом в истории христианства».

Епископ Т. Вурм уверял, что он не скажет «ни одного слова» против борьбы с евреями, как с опасным элементом, который разъедает «религиозную, моральную, литературную, экономическую и политическую сферы».

В 1942 году, когда геноцид еврейского народа был уже в разгаре, личный представитель американского президента запросил государственного секретаря Ватикана о том, есть ли у папы какие-либо предложения о мерах по мобилизации общественного мнения цивилизованного мира против нацистского варварства. В официальном ответе было сказано, что сообщения о действиях против евреев достигли Ватикана, но подтвердить их не оказалось возможным. Другое важное лицо намекнуло, что папа полон беспристрастной любви ко всем народам и именно поэтому вынужден вести себя с большой сдержанностью.

Рав Вайсмандель рассказывает о двух характерных встречах с представителями католического духовенства в Словакии. Священник Тиссо был здесь инициатором высылки евреев. Незадолго до праздника Песах 1942 года один уважаемый раввин обратился к архиепископу Словакии с просьбой повлиять на Тиссо — его бывшего личного секретаря. Раввин говорил только об угрозе депортации. Архиепископ же решил просветить его насчёт истинной судьбы, ожидавшей евреев: «Это не просто депортация. Там вы не умрёте от голода и лишений, там они (немцы) убьют вас всех, старых и молодых, женщин и детей, всех в один день. Это наказание вам за смерть нашего Спасителя. Вам остается только одна надежда: всем перейти в нашу религию. Тогда я добьюсь отмены этого указа».

Даже в апреле 1944 года, когда решалась судьба 400 000 евреев Венгрии (в основном католической страны), папа по-прежнему хранил молчание. Подпольный Комитет беженцев прямо попросил папу вмешаться: объявить, что участники депортации евреев в лагеря смерти будут отлучены от церкви. Уклончивый ответ был послан регенту Венгрии с двухмесячным опозданием, когда 350 000 евреев этой страны уже погибли в газовых камерах.

Осенью 1944 года рав Вайсмандель вместе со своей семьей и сотнями других евреев оказался в пересыльном лагере перед отправкой в Освенцим. Ему удалось бежать и добраться до резиденции папского нунция. Он описал его преосвященству условия, в которых жили люди в лагере, и попросил того немедленно вмешаться в планы Тиссо. Нунций ответил: «Сегодня воскресенье. Ни Я, ни отец Тиссо не занимаемся в святой для нас день будничными делами». Когда потрясённый Вайсмандель сказал, что смерть детей отнюдь не будничное дело, священник заявил: «Не существует невинных еврейских детей. Все евреи виновны. Вы должны умереть. Это наказание за ваш грех (то есть убийство Иисуса)».

В августе 1945 года, уже после уничтожения трети еврейского народа, протестантский епископ А. Мараренс, говоря о грехах церкви всё же заметил, что евреи причинили «огромное бедствие» немецкому народу и заслужили наказания, «но более человечного».

После холокоста

Холокост вызвал сильнейшее потрясение в церкви и в мире.

Позиция Римско-католической церкви

Официальное отношение Католической Церкви к евреям и иудаизму изменилось, начиная с периода понтификата Иоанна XXIII (1958—1963). Иоанн XXIII был инициатором официальной переоценки отношения католической церкви к евреям. В 1959 г. папа распорядился, чтобы из читаемой в Страстную пятницу молитвы были исключены антиеврейские элементы (например, выражение «коварные» применительно к евреям). В 1960 г. Иоанн XXIII назначил комиссию кардиналов для подготовки декларации об отношении церкви к евреям.

Перед своей смертью (1960) он также составил покаянную молитву, которую назвал «Акт раскаяния»[24][25]:

«Мы сознаём теперь, что многие века были слепы, что не видели красоты избранного Тобой народа, не узнавали в нём наших братьев. Мы понимаем, что клеймо Каина стоит на наших лбах. На протяжении веков наш брат Авель лежал в крови, которую мы проливали, источал слёзы, которые мы вызывали, забывая о Твоей любви. Прости нас за то, что мы проклинали евреев. Прости нас за то, что мы второй раз распяли Тебя в их лице. Мы не ведали, что творили»

Во время правления следующего папы — Павла VI — были приняты исторические решения Второго Ватиканского собора (19621965). Собором была принята Декларация «Nostra Ætate» («В наше время»), подготовленная при Иоанне XXIII, авторитет которого сыграл в этом существенную роль. Декларация рассматривает отношение католической церкви к нехристианским религиям и одна из её тем касалась пересмотра отношения католической церкви к евреям.

Впервые в истории появился родившийся в самом центре христианского мира документ, снимавший с евреев многовековое обвинение в коллективной ответственности за смерть Иисуса. Хотя «еврейские власти и те, кто следовали за ними, требовали смерти Христа», — отмечалось в Декларации, — в Страстях Христовых нельзя видеть вину всех евреев без исключения — как живших в те времена, так и живущих сегодня, ибо, «хотя Церковь — это новый народ Божий, евреев нельзя представлять отвергнутыми или проклятыми».

Также впервые в истории официальный документ Церкви содержал ясное и недвусмысленное осуждение антисемитизма.

«…Церковь, осуждающая все гонения на каких бы то ни было людей, памятуя об общем с иудеями наследии, и движимая не политическими соображениями, но духовной любовью по Евангелию, сожалеет о ненависти, о гонениях и всех проявлениях антисемитизма, которые когда бы то ни было и кем бы то ни было направлялись против евреев»

За период понтификата Папы Иоанна Павла II (1978—2005) изменились некоторые литургические тексты: из отдельных церковных чинопоследований были удалены выражения, направленные против иудаизма и евреев (оставлены лишь молитвы за обращение иудеев ко Христу), а также отменены антисемитские решения целого ряда средневековых соборов.

Иоанн Павел II стал первым Папой в истории, переступившим порог православной и протестантской церквей, мечети и синагоги. Он стал также первым Папой в истории, попросившим прощения у всех конфессий за злодеяния, когда-либо совершённые членами Католической церкви.

В октябре 1985 года в Риме состоялась встреча Международного комитета по связи между католиками и евреями, посвященная 20-летию Декларации «Nostra ætate». В ходе встречи прошла также дискуссия по поводу нового ватиканского документа «Замечания о правильном способе представления евреев и иудаизма в проповедях и катехизисе римско-католической церкви». Впервые в документе такого рода было упомянуто государство Израиль, говорилось о Катастрофе европейского еврейства, признавалось духовное значение иудаизма в наши дни и приводились конкретные указания, как толковать новозаветные тексты, не делая антисемитских выводов.

Спустя полгода, в апреле 1986 года, Иоанн Павел II первым из всех католических иерархов посетил римскую синагогу. Он назвал евреев «старшими братьями». Посещая десятки городов мира с апостольскими визитами, Иоанн Павел II никогда не забывал обращаться с приветствиями к еврейским общинам. Говоря о страданиях евреев во время холокоста, он всегда называл этот геноцид ивритским словом «Шоа».

Аналогично вели себя и другие высокопоставленные клирики Ватикана. В 1990 году президент комиссии по религиозным отношениям с евреями архиепископ (позднее кардинал) Э. Кессиди заявил: "То, что антисемитизм нашёл место в христианской мысли и практике, требует от нас акта Тшува ["раскаяния"]".

В 2000 году Иоанн Павел II нанёс исторический визит в Израиль. Он посетил Мемориал Катастрофы и героизма Яд ва-Шем и помолился у Стены Плача, после чего принёс покаяние перед еврейским народом.

Православная церковь

Русская православная церковь принимала участие в деятельности Всемирного совета церквей, в частности, его комиссии «Церковь и еврейский народ», в работе международных конференций: в Москве были проведены две международные конференции представителей христианских церквей и нехристианских мировых религий, где официальные представители Московской Патриархии выступали с решительным осуждением милитаризма, расизма и антисемитизма.

Как пишет политолог Вячеслав Лихачёв, в Русской православной церкви доминирует консерватизм и сопротивление религиозным новациям. В связи с этим ревизия доктрины негативного отношения к евреям, которая была проведена в католической и протестантской церквях, затруднена. Основным выразителем этой традиции был Иоанн (Снычёв), митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. «Еврейский вопрос» относится к темам, которые консерваторы акцентируют во внутрицерковной полемике, обвиняя евреев, принимающих православие в попытке развала церкви изнутри, критикуя церковных либералов как наёмников евреев, а высших иерархов за любые попытки диалога с иудаизмом и тем более экуменические высказывания. В РПЦ существует течение меньшинства, представители которого утверждают, что подлинное христианство несовместимо с антисемитизмом[26].

13 ноября 1991 года Патриарх Московский и всея Руси Алексий II на встрече с раввинами в Нью-Йорке процитировал обращение к евреям, сделанное в начале ХХ века архиепископом Николаем (Зиоровым)[27]:

Еврейский народ близок нам по вере. Ваш закон — это наш закон, ваши пророки — это наши пророки. Десять заповедей Моисея обязывают христиан, как и евреев. Мы желаем всегда жить с вами в мире и согласии, чтобы никаких недоразумений, вражды и ненависти не было между нами

Данное обращение было подвергнуто жёсткой критике в консервативных церковных кругах[26][28].

19 апреля 2008 года группа из 12 священников из пяти православных церквей (Русской, Греческой, Украинской, Грузинской и Константинопольской) выпустила обращение с призывом пересмотреть давние богословские позиции по отношению к евреям и государству Израиль и удалить антисемитские места из богослужений, особенно пасхальных, где ненависть к евреям выражается особенно ярко[29].

Современный израильский раввин Адин Штейнзальц: «Я считаю, что в России антисемитизм растет „сверху“, а не „снизу“. Все его значимые волны по разным причинам создавались властями. Так было во времена погромов 1895 года. Что-то видоизменилось, но, по сути, продолжилось во времена существования организации „Память“, которая была не народным движением, а была создана властями. Как это ни странно прозвучит, но в России источниками антисемитизма остаются церковь и христианская теология. Но, видимо, для большинства русских и тех, кто посещает церковь, это скорее приключение, впечатление, нежели образование. Людей, придерживающихся православной теологии, несравнимо меньше людей, посещающих церковь. Поэтому влияние фактора антисемитизма сегодня не очень значимо»[30].

Размышляя о канонических определениях, запрещающих христианам молиться в синагоге, поститься с иудеями, праздновать с ними субботу и др., Патриарх Сербский Павел пишет:

«В этих определениях под обозначением „иудеи“ в виду имеется не народ, а вероисповедание, и нам должно быть ясно, что здесь речь идет не о каком-то расизме, не об антисемитизме, совершенно чуждом христианству и Православию. Это определённо подтверждается и тем фактом, что обычно каноны, содержащие для верующих запреты по отношению к иудеям, то же самое запрещают и по отношению к язычникам, без разницы, к какому народу они принадлежат, равно как и по отношению к христианским еретикам и схизматикам».

Патриарх Сербский Павел. «Уясним некоторые вопросы нашей веры»[31]

Напишите отзыв о статье "Христианство и антисемитизм"

Примечания

  1. [www.vehi.net/asion/chaik.html «Грех антисемитизма» (1992)], ксендз Михал Чайковский
  2. [www.jcrelations.net/ru/?item=2597 «Христианство и антисемитизм»]. Элла Грайфер
  3. Иван Аксаков, «Израиль в прошлом, настоящем и будущем». Сборник. Сергиев посад, 1915, стр. 29
  4. [www.eleven.co.il/article/13002 Новый Завет] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  5. 1 2 [www.orthlib.ru/Meliton/paskha.html Слово о Пасхе Мелитона Сардийского]. Некоторые исследователи полагают, однако, что Слово о Пасхе отражает не столько антисемитский настрой христианской общины, сколько внутрихристианские конфликты, в частности, споры с последователями Маркиона; Израиль же, о котором идёт речь, представляет собой, скорее, риторический образ, в противопоставлении которому определяется истинное христианство, а не реальную иудейскую общину, на которую возводится обвинение в богоубийстве (Lynn Cohick, 'Melito of Sardis’s «PERI PASCHA» and Its «Israel»', The Harvard Theological Review, 91, No. 4., 1998, pp. 351—372).
  6. Crossan, J. D., Who Killed Jesus? Exposing the Roots of Anti-Semitism in the Gospel Story of The Death of Jesus, San Francisco: Harper, 1995.
  7. Примером такого толкования этих слов служит антисемитский трактат Мартина Лютера «О евреях и их лжи».
  8. См., в частности, Robert A. Wild 'The Encounter between Pharisaic and Christian Judaism: Some Early Gospel Evidence', Novum Testamentum, 27, 1985, pp. 105—124. Проблема возможной антииудейской направленности Евангелия от Иоанна детально рассмотрена в [books.google.ru/books?id=GJKgs7fiH2cC Anti-Judaism and the Fourth Gospel], Westminster John Knox Press, 2001.
  9. Luke T. Johnson, 'The New Testament’s Anti-Jewish Slander and the Conventions of Ancient Polemic', Journal of Biblical Literature, 108, 1989, pp. 419—441
  10. Разбор подобных мест и их возможных интерпретаций см., например, в Sandmel, S. Anti-Semitism in the New Testament?, Philadelphia: Fortress Press, 1978.
  11. Gager, J. G. The Origins of Anti-Semitism: Attitudes toward Judaism in Pagan and Christian Antiquity, New York: Oxford University Press, 1983, p. 268.
  12. По отношению к этой эпохе некоторые исследователи предпочитают говорить скорее о «христианствах» и «иудаизмах» во множественном числе. См., в частности, Jacob Neusner [books.google.com/books?id=n-JONPInS2cC&dq=normative-judaism&hl=ru Studying Classical Judaism: A Primer], Westminster John Knox Press, 1991.
  13. См., в частности, Dunn, J. D. G. The Question of Anti-semitism in the New Testament Writings of the Period, в [books.google.ru/books?id=9zCh9SBb6Y8C Jews and Christians: The Parting of the Ways], Wm. B. Eerdmans Publishing, 1999, pp. 177—212. Автор приводит обзор работ исследователей, придерживающихся разных точек зрения на проблему, в том числе и противоположной. В частности, он цитирует (p. 178) слова одного из крупнейших еврейских исследователей Нового Завета Давида Флуссера (David Flusser): «Если бы христианин обнаружил где-нибудь столь враждебные утверждения о христианстве, разве он не назвал бы их антихристианскими? Скажу больше: многие христиане не колеблясь назвали бы подобные фразы антииудейскими, если бы встретили их не в Новом Завете, а каком-угодно другом тексте. И не говорите мне, что подобные выражения и идеи это всего лишь полемика евреев между собой».
  14. Лк. 13:34—35 и Мф. 23:37—39
  15. Хотя Иисус и его последователи были отлучены ещё при жизни Иисуса (Иоан. 9:22).
  16. Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. М., 1994. Т.2. С.436, 437.
  17. 1 2 Карлхайнц Дешнер, Криминальная история христианства. М.1996 г. ISBN 5-300-00790-0 Стр.114
  18. [www.magister.msk.ru/library/babilon/greek/zlatoust/zlato037.htm Иоанн Златоуст, Против иудеев]
  19. [www.vehi.net/asion/alex2.html «Ваши пророки — наши пророки» (1991)], Патриарх Московский и всея Руси Алексий II
  20. Протоиерей Н. Малиновский. Очерк православно-христианского вероучения с изложением предварительных понятий о религии и откровении вообще и обзором вероисповедных особенностей римской церкви и протестантства. Сергиев Посад, 1912, стр. 21 — 29.
  21. цит. по русскому переводу книги «Черная сотня. Происхождение русского фашизма», выпущенному в 1994 году при поддержке Фонда «Открытое общество» Джорджа Сороса
  22. Библиотека «Вехи». [www.vehi.net/asion/ioann.html Святой Иоанн Кронштадтский. Мысли мои по поводу насилий христиан с евреями в Кишиневе]. Проверено 18 августа 2008. [www.webcitation.org/6647oE31T Архивировано из первоисточника 10 марта 2012].
  23. Дэниэл Голдхаген, «Hitler’s willing executioners»
  24. [www.machanaim.org/philosof/vera/gl1.htm#2 Э. Беркович. «Вера после Катастрофы»]
  25. De Rosa, Peter, "Vicars of Christ: The Dark Side of the Papacy, " Dublin, Ireland: Poolbeg Press, 1988, 2000.
  26. 1 2 [www.jcrelations.net/ru/?item=1791 Антисемитизм, православная Церковь и государство в современной России]
  27. [www.index.org.ru/journal/11/kazhdaya.html Пятый пункт и девятый вопрос]
  28. [www.omolenko.com/otstuplenie/ryumin.htm Речь Алексия (Ридигера) II-го, сказанная 13 ноября 1991 г. в Нью-Йорке на встрече с раввинами]
  29. [www.iscelen.org/981-pravoslavvie-i-antisemitizm.html Православие и антисемитизм]
  30. [www.interfax-religion.ru/?act=print&div=7614 «ПРОФИЛЬ»: Адин Штейнзальц: «Евреев пора занести в Красную книгу»] Текст интервью журналу Профиль 28 января 2008 года
  31. Патриарх Сербский Павел. Уясним некоторые вопросы нашей веры. — Минск: Д. В. Харченко, 2007. — с. 37

См. также

Ссылки

  • [www.vehi.net/asion/martin2.html Выдержки из книги Мартина Лютера «О евреях и их лжи»]
  • [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/vys_vseh.php Указ 1742 года О высылке как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень, всех Жидов]
  • [www.krotov.info/spravki/temy/a/antisemit.html Материалы, посвящённые антисемитизму] в [www.krotov.info Библиотеке Якова Кротова]
  • [www.pravoslavie.ru/put/28768.htm Отношение Православной Церкви к евреям — материал сайта «Православие. Ру»]
  • [toldot.ru/tags/cristianity/ Взаимовлияния Христианства и Иудаизма] (недоступная ссылка с 26-05-2013 (3960 дней))

[www.vehi.net/asion/index.html «Еврейский вопрос» в русской религиозной мысли конца XIX—XX вв.]

Современные книги и статьи

  • [www.vehi.net/asion/lesev.html «Христианство после Освенцима» (1990)], С. Лезов
  • [www.vehi.net/asion/alex2.html «Ваши пророки — наши пророки» (1991)], Патриарх Московский и всея Руси Алексий II
  • [www.vehi.net/asion/chaik.html «Грех антисемитизма» (1992)], ксендз проф. библеистики Михал Чайковский
  • [sila.by.ru «Двести лет вместе»], А. И. Солженицын
  • [kuraev.ru/index.php?option=com_remository&Itemid=54&func=download&id=7&chk=81661ff134d391afa4f707c0cadfb9ea «Как делают антисемитом»], Андрей Кураев
  • [www.vehi.net/asion/perevez.html «Грех антисемитизма»], священник Вячеслав Перевезенцев
  • [www.vehi.net/asion/martin.html «Теолог Холокоста»], Даниэль Грубер
  • [www.vehi.net/asion/fobia.html «Христианство и юдофобия»], Дмитрий Таланцев
  • [www.krotov.info/yakov/2_chlvek/3_dobrota/2_2_antisemitizm.html Азбука ненависти. Антисемитизм]. Яков Кротов
  • «Антисемитизм в христианстве», Шаповалов К. А.
  • [toldot.ru/tags/antisemitizm/ «Антисемитизм»]. Обзор статей
  • [ec-dejavu.net/a-2/Antisemitism.html Антисемитизм как феномен мировой культуры,] Крапивенский С. Э.
  • [berkovich-zametki.com/Nomer29/Dialog.htm Можно ли христианину мыться в бане с евреем? Христианско-иудейский диалог вчера и сегодня] Евгений Беркович
  • [berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer10/CHRISTI1.htm Христос в Освенциме. Кризис христианства после Холокоста] Евгений Беркович
  • [church-and-jews.org.ua/index.html Православная церковь и евреи]

Отрывок, характеризующий Христианство и антисемитизм

– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.