Христология

Христоло́гия (от др.-греч. Χρίστος – Христос + λόγος – учение) — учение об Иисусе Христе, раздел христианского богословия, освещающий вопросы воплощения Бога Сына (второго Лица Святой Троицы), сочетания во Христе божественной и человеческой природы, а также вопросы связанные с жизнью Богочеловека.

Христология неразрывно связана с другими разделами христианского богословия: триадологией, утверждающей божественность Логоса и Его единосущие с Богом Отцом; экклесиологией, раскрывающей богочеловеческую природу церкви и её понимания как Тела Христова; сотериологией, раскрывающей спасительную миссию Бога воплощенного и т.д.

История христологии

Споры о личности и природе Иисуса Христа начались ещё при его земной жизни. Как ближайшие его последователи (апостолы), так и ожесточённые его ненавистники, не могли до конца понять «кто Сей?», какой властью Он творит, куда Он идёт, и какую Чашу намеревался Он испить?

После сошествия Святого Духа в день Пятидесятницы, апостолы приступили к проповеди не только о Боге-Отце, Боге-Сыне и Святом Духе среди язычников, но и о Христе среди иудеев и тем положили начало христологии, не только как практики, но и как образовательной дисциплины. Вскоре появилось множество текстов об Иисусе Назарянине, в том числе и евангелия. Затем христологию развивали мужи апостольские и ранние христианские апологеты.

Православная христология

Авторитетные в православии отцы Великие каппадокийцы подчёркивали, что Христос единосущен Богу Отцу и Духу Святому по Божеству и, при этом, единосущен всем людям по человеческой природе.

Именно как человек, Христос страдал на кресте за всех людей, после того, как воспринял на Себя грехи всего мира (1Пет. 2:24).

Православная христология оформилась в противостоянии аполлинаризму, несторианству и монофизитству.

Во второй половине IV века Аполлинарий Лаодикийский Младший учил, что предвечный Бог Логос воспринял человеческую плоть и душу, но не воспринял человеческий ум: вместо ума у Христа был Божественный Логос, слившийся с его человеческой природой и составивший с ней одну общую природу. Отсюда знаменитая формула в трудах аполлинаристов, впоследствии ошибочно приписанная Кириллом Александрийским святому Афанасию: «μία φύσις τοῦ θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη» — «одна природа Бога Слова воплотившаяся», которую православные, католики, протестанты понимают как единство одной только божественной природы Иисуса Христа — Логоса, Святого Духа, энергий Бога-Отца, а миафизиты — как указание на единую богочеловеческую природу Иисуса. По учению Аполлинария, Христос не вполне единосущен нам, так как не имеет человеческого ума. Он — «небесный человек», лишь надевший оболочку человека, но не ставший полноценным земным человеком. Некоторые последователи Аполлинария говорили, что Логос воспринял только человеческое тело, а душа и дух у Него Божественны. Другие шли дальше и утверждали, что Он и тело принес с неба, а прошел через Святую Деву, «как через трубу».

Согласно возражавшим аполлинаристам Феодору Мопсуэстийскому и Несторию, Логос вселился в человека Иисуса, Которого Он избрал и помазал, с Которым «соприкоснулся» и «сжился». Соединение человеческой природы с божественной, согласно Феодору, было не абсолютным, а относительным: Логос жил в Иисусе как в храме. Земная жизнь Иисуса, по Феодору, есть жизнь человека в соприкосновении с Логосом. «Бог от вечности предвидел высоконравственную жизнь Иисуса и ввиду этого избрал Его органом и храмом Своего Божества». Вначале, в момент рождения, это соприкосновение было неполным, но по мере духовного возрастания и нравственного совершенствования Иисуса оно становилось полнее. Окончательное обожествление человеческой природы Христа произошло уже после Его искупительного подвига. В дальнейшем Эфесский собор осудил эту ошибку Феодора и Нестория, вместо указания на соединение двух природ говоривших о их соприкосновении.

Согласно обвинениям Кирилла Александрийского, который пренебрёг определением ипостаси, данным жившими ранее него великими каппадокийцами, и считал понятия «природа» и «ипостась» синонимами, в отличие от Православия византийской традиции, сторонники Нестория исповедовали симметричную христологию: не только две природы, но и два субъекта этих природ во Христе: человека Иисуса и Божественный Логос, Второе Лицо Пресвятой Троицы. По Несторию, который во многом следовал Диодору Тарсийскому и его ученикам Иоанну Златоусту и особенно Феодору Мопсуэстийскому, Иисус, будучи человеком, окончательно стал Богочеловеком через наитие Святого Духа, а Логос пребывал в нём в особом нравственном или относительном соприкосновении (греч. κατα σχέσιν).Несторий считал, что Дева Мария родила не Богочеловека, а Иисуса Христа, и предложил через своего секретаря вначале свой термин «Христородица», тем самым гипертрофируя частную природу Иисуса как Христа — Мессии еврейского народа, еврея и белого мужчины, умаляя его общечеловеческую природу и преуменьшая его значение как Спасителя всего человечества. Против Нестория выступили не только противники Иоанна Златоуста, но и многие его сторонники, в частности, Леонтий Иерусалимский, Прокл, Евсевий Дорилейский, а также свт. Кирилл Александрийский.

Последний, принеся покаяние за преследование Иоанна Златоуста, около 428 года опубликовал [ru.wikisource.org/wiki/12_анафематизмов «Двенадцать анафематизмов»], гипертрофировавших теорию Нестория и разоблачавших это гипертрофированное несторианство. Но важнейшим положительным моментом этих выступлений Кирилла было введение им термина «ипостасный союз». Полемизируя с несторианами, Кирилл применительно к человеческой природе Христа ввёл также понятие анипостазиса. Считая человеческое естество Иисуса анипостасным (обезличенным), Кирилл учил, что оно никогда не было отдельной ипостасью (личностью), то есть не существовало независимо от божественного естества. С этим сейчас согласны не только православные, католики и протестанты, но и миафизиты..

По Кириллу, не было такого момента, когда Иисус, будучи обычным человеком, обожился, как полагали ариане, или окончательно обожился, как думали несториане.

В Викитеке есть полный текст 12 анафематизмов Кирилла Александрийского

Хотя Несторий, отказавшись от термина «Христородица», вначале выдвинул новый термин «Богоприимица», а затем формально отказался от еретических терминов, он упорствовал в отрицании полного богочеловечества Иисуса со времени воплощения и употребления в богословских сочинениях термина «Богородица» без оговорок (против употребления в литургии и рядовыми верующими термина «Богородица» он не возражал), и в 431 году двести епископов, присутствовавших на Эфесском соборе, постановили признавать соединение в Иисусе Христе божественного и человеческого начала со времени воплощения. Было также постановлено исповедовать Иисуса Христа совершенным Богом и совершенным человеком, а Деву Марию — Богородицей без оговорок, в том числе, «по человечеству», впоследствии использовавшейся в оросе Халкидонского собора, но ни в коем случае не обязательной.

По определению IV Вселенского Собора, во Христе Бог соединился с человеческой природой «неслитно, нераздельно, неразлучно, неизменно», то есть, во Христе признаются две природы (божественная и человеческая), но одна Личность (Бога Сына). При этом ни природа Бога, ни природа человеческая не претерпели никакого изменения. Как подчеркнул А. В. Карташев, это определение собора не могло быть прямо переведено на язык грабар, в котором термины «ипостась», «лицо», «природа» переводились одним словом, и впоследствии Нерсес Шнорали проделал большую работу по согласованию философских и богословских концепций ороса Халкидонского собора с литературой на языке грабар. Поэтому до самого недавнего времени все католикосаты Армянской апостольской церкви были только номинальными, а не реальными, миафизитами, так как в соответствии с решениями V Вселенского собора использование миафизитской христологической формулы при признании ороса Халкидонского собора в формулировке Нерсеса Шнорали допустимо как дискурс православия. Халкидонский собор отрицался Армянской апостольской церковью как Вселенский не из-за христологии, а из-за отсутствия на нём представителей Армянской церкви и использования его императрицей Пульхерией из племени франков и её мужем Маркианом как повод не посылать войска на помощь ни Армении, ни своему союзнику и сюзерену Аттиле, ни единоверцу Аэцию, которому они помогли только в следующем, 452 году, когда иранская армия завязла в Армении. В этом состояла разница между позицией Армянской апостольской церкви и позицией реальных миафизитских церквей.

Халкидонский собор, несмотря на однозначное отвержение несторианства, исповедует диофизитство, которое, по мнению миафизитов, может быть истолковано в несторианском смысле, что и делали, по мнению миафизитов, соблазняя и православных, и миафизитов, Феодорит Кирский и другие, по их мнению, криптонесториане, впоследствии осуждённые вместе со своим учителем Феодором Мопсуэстийским на Втором Константинопольском соборе, который признал большой вклад Феодорита Кирского в православное богословие и в утверждение и разъяснение решений Халкидонского собора, и осудил только его ранние работы.

Таким образом, на Втором Константинопольском соборе двусубъектная диофизитская христология, предложенная Кириллом Александрийским в результате гипертрофирования ошибок Нестория и не существовавшая в реальности, как и реальные ошибки Нестория были однозначно отвергнуты Православными церквами византийской традиции, которые исповедуют односубъектную диофизитскую христологию, близкую к христологии свт. Кирилла Александрийского, но формально не совпадающую с ней, поскольку являющаяся фундаментальной для православной сотериологии, но допускающая неоднозначное толкование миафизитская христологическая формула православными византийской традиции практически не используется в христологии в узком смысле.

Современная диофелитская (православная) христология детально сформулирована на основе трудов Кирилла Александрийского прп. Максимом Исповедником в борьбе с еретической, с точки зрения византийского Православия и теперешних древневосточных церквей, доктриной монофелитства. Древневосточные церкви, как и Несторий, исповедуют миафелитство, в отличие от диофелитства Кирилла Александрийского. Это — одна из причин, почему православные богословы критикуют древневосточные церкви за несторианство многих их богословов. В последние годы несториане появились даже в миафелитской Армянской апостольской церкви, исповедание Нерсеса Шнорали которой, соответствующее оросу Халкидонского собора, казалось бы, должно было исключать несторианство. Профессор Олег Давыденков причину видит в том, что миафелитство подготавливает почву для воccтановления монофизитства и несторианства.

Диофелитское учение Христа и апостолов было подтверждено на Третьем Константинопольском соборе. Деяниями Третьего Константинопольского собора закреплено учение, что во Христе две природы, две воли и два хотения (Божественное и человеческое), и человеческое естество ни в коей мере не подавляется Божественным — оно добровольно (и сознательно) пошло на крестные страдания ради будущего преславного своего обожения и ради спасения всех людей.

Православная Церковь учит, что грехопадение людей настолько глубоко, что только Бог, через Своё воплощение, их может спасти (никаким людям, ни даже высшим ангелам, это не под силу). Падшее в грехопадении обычное человеческое естество (включающее в себя дух, душу и тело) Христос своими крестными страданиями, отрицаемыми исламом и теми миафизитами, которые верят в нетленность его тела в страстную неделю и при распятии, обновил (вернул в первозданное райское состояние), исцелил и обожил. Именно поэтому в христианстве так важно вкушение Тела и Крови Спасителя для полного соединения в любви с самим Богом. Принимая на Себя человеческую природу в момент воплощения (благовещения) Христос принял на Себя и всё, что свойственно человеку в его греховном состоянии. Будучи совершенно безгрешным, Он взял на Себя все последствия греха для того, чтобы Своими страданиями и смертью освободить и искупить человечество. «На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берёт [на Себя] грех мира.» (Иоан. 1:29) В армянском богословии встречаются и другие мнения о том, когда именно Христос добровольно взял на Себя грехи всех людей:

1. во время Своего крещения в водах Иордана
2. во время Его скорбной молитвы о чаше, в Гефсиманском саду
3. в момент Его распятия и смерти на Кресте.

При этом, Церковь учит, что от Своей Пречистой Матери Спаситель воспринял немощную и уязвленную плоть падшего человечества, но не воспринял никакого греха.

Католицизм

Основные различия между католиками и православными почти не касаются христологии в узком смысле. В триадологии православные не признают какие бы то ни было добавления в Никео-Цареградский символ веры, в частности, филиокве. Различия в толковании природы зачатия Девы Марии между, с одной стороны, православными, и, с другой стороны, католиками и старообрядцами, также не являются основным предметом христологии в узком смысле. В то же время в Католической церкви, в отличие от православной, существует «мариология» как специальный раздел догматического богословия. Напротив, учение отцов Православной Церкви о Пресвятой Богородице было неотъемлемой частью их христологии, и именно в контексте христологических споров следует рассматривать то постепенное развитие культа Богородицы, которое происходило на христианском Востоке в течение всего первого тысячелетия. Хотя в древнееврейском тексте пророчества пророка Исаии о Еммануиле — Иисусе Христе — употреблено слово «алма», которое может означать и «девственница», и «молодая женщина», уже Иустин Философ настаивает на девственности Богородицы, с чем согласны православные, католики, протестанты, миафизиты. Православные, католики, протестанты считают Деву Марию Приснодевой, а брата Иисуса Христа — его братом по отцу. В то же время православные, в отличие от католиков, считают, что Дева Мария умерла, как и все люди, наследует жизнь вечную, как все праведники, и отмечают Успение Пресвятой Богородицы, когда душа её была взята в чертоги небесные, а не её Вознесение. При этом, хотя с православными согласен даже Фома Аквинский, в 1950 году римокатоликами был принят догмат о вознесении Девы Марии. Но католики не рассматривают это как расхождение в христологии, так как они считают это разногласиями в мариологии.

Православные считают, что главой Вселенской Церкви — мистического тела Христова — является только Иисус Христос, и его в этом качестве не может замещать римский папа.

Протестантизм

Почти все протестанты являются диофизитами. Это связано с тем, что основным источником протестантского богословия является Библия, согласно которой Спаситель имел в одной Личности две природы: Божественную и человеческую, не исключающие одна другую (Кол. 2:2, Евр. 10:5-7, Кол. 1:15-17, Гал. 4:4-5, Евр. 4:15, 2Пет. 1:4). Протестанты понимают миафизитскую христологическую формулу аналогично православным и католикам как выражающую единство только божественной природы Христа в соответствии с Новым Заветом. Православные, католики, англикане «Высокой церкви», традиционные богословы епископальных церквей, методисты понимают эту формулу и как полноту обоженного человечества в соответствии со своим Священным преданием. Священное предание, при толковании которого возможно иное, чем в Библии, понимание миафизитской христологической формулы, заимствованной Кириллом Александрийским из сочинений аполлинаристов, выпущенных под именем Афанасия Александрийского, является у протестантов только вспомогательным источником богословия, и миафизитство влияет только на некоторых протестантов Эфиопии, Египта и Армении, как и на часть униатов этих стран. Но поскольку протестанты заимствовали у Церкви Востока её учение о евхаристии, которое ошибочно считали восходящим к Несторию, они пытались доказать, что и Кирилл Александрийский заимствовал диофизитство и диофелитство у Нестория и его сторонников в результате полемики с ними. Но, по мнению православных и традиционных католических и англиканских богословов, христологические взгляды Кирилла Александрийского в результате полемики не изменились, полемика была между диофизитами, хотя Несторий был, в отличие от Кирилла, миафелитом, и нельзя проводить параллель между заимствованием у несториан протестантами и эволюцией взглядов Кирилла Александрийского. В последнее время и некоторые современные протестантские теологи согласны с этим. Вот слова лютеранина Л.Коэна: «Кирилл демонстирует явную склонность к идеям, которые впоследствии стали именоваться диофизитскими. Также можно добавить, что [уже в толкованиях на Евангелие от Иоанна задолго до спора с Несторием] Кирилл явно демонстрирует то, что впоследствии стало назваться диофелитством». Этот прогресс в восприятии протестантами христологии свт. Кирилла просматривается не только в вопросе об образе соединения во Христе божества и человечества, но и в наиболее «трудной» для западного богословия теме — учении об обожении человеческого естества во Христе. Но при этом вполне очевидно, что изменение отношения к богословию свт. Кирилла Александрийского находится в русле общего «обращения» западного богословия, в лице его лучших представителей, к изучению и постижению учения отцов Православной Церкви, одной из причиной которого явилась деятельность русских богословов, оказавшихся на Западе, и других (в основном, греческих) православных богословов. Таким образом, можно сделать вывод, что в настоящее время причиной трактовки христологии свт. Кирилла Александрийского как «миафизитской» может быть лишь либо богословская некомпетентность того или иного автора, либо посторонние, вненаучные факторы, такие как зависимость от догматических установок миафизитов, защита протестантского учения о евхаристии несмотря на диофизитство и диофелитство протестантов или заинтересованность в пользу защиты монофизитских и несторианских мнений и толкований для обоснования экуменизма.

Другие направления христианства

Историческим христианством вопросы христологии решались различно, вследствие чего возникли христологические учения, осуждённые Церковью как еретические:

• Арианство (Это — не только триадологическая, но и христологическая ересь, так как ариане верили, что божественная природа Христа появилась только при его крещении.)
• Докетизм
• Аполлинарианство
• Несторианство
• Монофизитство
• Миафизитство (акефальство по Иоанну Дамаскину)
• Монофелитство (Например, хотя многие другие православные считают Феодорита Кирского святым, РПЦ признаёт Феодорита Кирского только блаженным, так как основанная им в монастыре святого Марона школа стала центром монофелитства)
• Афтардокетство

См. также

• Ипостасное соединение
• Кенозис

Литература

Творения Святых Отцов

1. Прп. Иоанн Дамаскин [aleteia.narod.ru/damaskin/ist-pref.htm Источник знания] Пер. с греч. и коммент. Д. Е. Афиногенова, А. А. Бронзова, А. И. Сагарды, Н. И. Сагарды. — М.: Индрик, 2002. — 416 с. — (Святоотеческое наследие. Т. 5)

Научно-богословская литература

1. Jean Meyendorff. Le Christ dans la Theologie Byzantine. Paris, 1968. (На английском: John Meyendorff. Christ in the Eastern Christian Thought. New York, 1969. Русский перевод: Прот. Иоанн Мейендорф. «Иисус Христос в восточном православном богословии». М., 2000.)
2. Еп. Григорий (В. М. Лурье). История византийской философии. Формативный период. СПб., Axioma, 2006. XX + 553 с. ISBN 5-901410-13-0 [axioma.spb.ru/z_byz_phil/contents.htm Оглавление], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/filos_1_1.htm Раздел 1, гл. 1], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/filos_1_2.htm Раздел 1, гл. 2], [www.hgr.narod.ru/div2ch1.htm Раздел 2, гл. 1], [www.hgr.narod.ru/div2ch2.htm Раздел 2, гл. 2], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/div4ch1.htm Раздел 4, гл. 1], [st-elizabet.narod.ru/raznoe/grr/div4ch2.htm Раздел 4, гл. 2]
3. В. В. Болотов [www.omolenko.com/photobooks/bolotov4.htm#Nav «Лекции по истории древней Церкви». Том 4]
4. А. В. Карташёв [www.magister.msk.ru/library/bible/history/kartsh01.htm Вселенские Соборы] Париж, 1963

Отрывок, характеризующий Христология

– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]