Хронология Вильнюса
Поделись знанием:
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Хроноло́гия Ви́льнюса — основные события истории Вильнюса, события истории Литвы и соседних стран, а также эпизоды биографий выдающихся деятелей культуры, имевшие место в Вильнюсе, в хронологическом порядке.
Содержание
XIV век
- — первое упоминание Вильнюса в письме Гедимина к немецким городам; Вильнюс называется в письме столичным городом.
- 4 сентября—27 октября — осада крестоносцами виленских замков.
XV век
- — по приглашению Казимира Ягеллона в город прибыли бернардинцы.
- — основан Виленский монетный двор.
XVI век
- — приглашённым в Вильну доминиканцам передан храм Святого Духа и большой участок земли с постройками рядом с ним; началось строительство монастыря и перестройка костёла.
- — начато строительство городской стены, опоясавшей город; завершено в 1522.
- 13 декабря — в костёле Святых Иоаннов открыта приходская школа.
- — первое печатное издание (Франциска Скорины).
- — сооружён первый мост через реку Вилию.
- — иезуиты основали коллегию, на основе которой девять лет спустя была создана академия.
- — основана Академия и университет (лат. Almae Academia et Universitas Vilnensis Societatis Jesu).
- — при иезуитской виленской Академии основана типография.
- — отпечатан Третий Литовский Статут.
- — основан костёл Святого Михаила и женский бернардинский монастырь.
- — в иезуитской типографии при университете отпечатана первая литовская книга в Вильнюсе «Катехизис» Микалоюса Даукши.
- — отпечатана славянская грамматика Лаврентия Зизания.
- — в иезуитской типографии при университете отпечатана «Постилла» Микалоюса Даукши.
XVII век
- — опустошительный пожар.
- — в иезуитской типографии отпечатаны трёхъязычный словарь и «Пункты заповедей» К. Ширвидаса.
- — в виленской Академии и университете открыт факультет права.
- 8—10 августа — украинские казаки и русские войска заняли город.
- 13 сентября — царь Алексей Михайлович провозгласил себя великим князем литовским.
- 29 июня — торжественная закладка костёла Святых Петра и Павла.
- — виленский епископ Константин Бжостовский освятил новое здание доминиканского костёла Святого Духа.
XVIII век
- 3 апреля или 5 апреля — в город вступило двадцатитысячное шведское войско; на горожан наложена контрибуция в 22 тысячи золотых, город подвергся разграблению.
- — шведы вынуждены покинуть город под натиском российской армии.
- — Пётр Великий крестил арапа Ганнибала в Пятницкой церкви.
- — повторная оккупация шведами города.
- — третья по счёту оккупация шведами города.
- — опустошительный пожар.
- — опустошительный пожар.
- — опустошительный пожар.
- — начала выходить первая в Литве газета.
- — закончено строительство астрономической обсерватории.
- — основано кладбище Росса (лит. Rasų kapinės, польск. Cmentarz na Rossie) — старейших некрополь Вильнюса.
- — виленская Академия и университет в 1781 реорганизуется в Главную школу Великого княжества Литовского (Schola Princips Magni Ducatus Lithuaniae); открыты новые кафедры — астрономии, медицины (1781), архитектуры (1793).
- — основан первый постоянный городской театр под руководством актёра и режиссёра Войцеха Богуславского.
- 23—24 апреля повстанцы Т. Костюшко овладели городом.
- 11 августа — город заняли подавившие восстание Т. Костюшко российские войска.
- — Вильну посетил император Павел I.
- — Главная литовская школа преобразована в Главную виленскую школу.
- — с образованием Литовско-виленской губернии город становится губернским.
- 1 февраля — прибыл генерал М. И. Кутузов, назначенный в конце 1799 военным губернатором Литовско-виленской губернии; прожил в Вильне около полутора лет.
XIX век
- — начала действовать типография Боруха Ромма, ставшая впоследствии знаменитой «Типографией вдовы и братьев Ромм» в 1837—1862 единственная в Литве типография, имевшая разрешение издавать молитвенники и другие книги на еврейском языке
- 4 (16 апреля) — актом, подписанным императором Александром I, учреждён императорский Виленский университет.
- 17 февраля — в Ратуше исполнялась оратория Гайдна «Сотворение мира».
- июль — М. И. Кутузов повторно назначен виленским военным губернатором.
- 14 октября — освящено новое Бернардинское кладбище на Заречьи.
- 28 июня — войска Наполеона вступили в город. Французские солдаты разграбили костёл Святого Духа и доминиканский монастырь и другие храмы, зимой жгли скамьи и исповедальни костёла Всех Святых.
- 30 ноября (12 декабря) — в город въехал М. И. Кутузов.
- 11 (23) декабря — прибыл император Александр I.
- 12 (24) декабря — император Александр I подписал манифест, объявлявший амнистию дворянам литовских губерний, поддержавших французов в войне с Россией.
Этот день, 12 декабря, останется навсегда незабвенным не только в истории Литвы, но и всего человечества. В этот день Император Александр подписал манифест, провозглашающий забвение прошлого, всеобщее прощение.
Это великодушное всепрощение сохранило край от разорения, от эмиграции, коей последствия всегда столь губительны для края. Никто не пострадал из участников как временного правления, так в рядах великой армии. Дворянство дало бал Государю в том же доме Паца, где был бал и для Наполеона. Все помилованные явились на бал.[1]
- 3 января — большой парад российской армии и торжества в честь победы над Наполеоном при участии императора Александра I.
- — в Виленском университете учился Адам Мицкевич.
- — вышел первый полный перевод Нового Завета на литовский язык.
- — студенты Виленского университета основали общество филоматов и общество филаретов.
- — воздвигнуты ворота Бернардинского кладбища в классицистском стиле с прилегающей звонницей на три колокола.
- — вышла первая книга стихов Адам Мицкевича «Баллады и романсы».
- — дело филоматов.
- лето — с адъютантом генерал-губернатора П. Энгельгардтом приехал его казачок Тарас Шевченко; зимой 1831 увезён в Санкт-Петербург.
- — открыта первая еврейская женская школа.
- — закрыт Виленский университет.
- — в 84 ящиках общим весом 1264 пуда (20,25 т) из Полоцка доставлен орган для костёла Святых Иоаннов[2].
- — разрушены Замковые ворота.
- 27 февраля — казнь Симона Конарского, эмиссара подпольной организации «Молодая Польша».
- — премьера оперы Станислава Монюшко «Галька».
- — открыта первая еврейская мужская школа.
- — упразднена виленская Медико-хирургическая академия.
- — основан Центральный архив древних актов.
- — начала действовать Виленская археологическая комиссия.
- 29 апреля — открыт Музей древностей, первый публичный музей в Литве.
- — издан первый путеводитель по городу и окрестностям Адама Киркора („Przechadzki po Wilnie i jego okolicach“).
- 15—17 апреля — проездом в Германию останавливается русский драматург А. Н. Островский, осматривал кафедральный собор, Замковую гору, костёл Петра и Павла (снаружи «не представляет ничего особенного; но внутри стены и купол унизаны лепными работами в таком количестве, что едва ли где-нибудь ещё можно найти подобную роскошь»), костёл Яна («огромный и величественный»), ворота Острой брамы, костёл бернардинцев. О Вильне в целом Островский в своих путевых записках писал:
Город с первого разу поражает своей оригинальностью. Он весь каменный, с узенькими, необыкновенно чистыми улицами, с высокими домами, крытыми черепицей, и с величественными костёлами.[3].
- 15 сентября — умер популярный поэт Владислав Сырокомля. В траурной процессии три дня спустя его прах на кладбище Росса провожает около двадцати тысяч человек.
- — начало регулярного железнодорожного сообщения Санкт-Петербург — Динабург — Вильно — Гродно.
- 13 мая — назначение М. Н. Муравьева главным начальником Северо-западного края с особыми полномочиями.
- 1864 — учреждена Виленская археографическая комиссия.
- 1867
- 5 июня — открыта Виленская Публичная библиотека.
- — первая забастовка рабочих на фабрике Дерунчи и Шишмана.
- — январь первый съезд партии «Пролетариат».
- — стачка рабочих кирпичного завода Потоцкого.
- — стачка наборщиков типографии Сыркина.
- 1 мая — первое празднование 1 Мая.
- июнь — I съезд Польской социалистической партии (ППС).
- 7 (19) сентября — проездом из-за границы остановился В. И. Ленин.
- — начала действовать телефонная станция.
- 1 мая — первый съезд Социал-демократической партии Литвы.
- 7—9 октября — съезд еврейских социал-демократических организаций, на котором основан Всеобщий еврейский рабочий Союз России и Польши (Бунд).
- — первая первомайская демонстрация.
- 18 июня — в костёле Святых Иоаннов открыт памятник Адаму Мицкевичу[4].
- — 15 (28) октября в Пушкинском сквере, у подножия Замковой горы, открыт памятник А. С. Пушкину с бюстом по проекту Василия Грязнова. После эвакуации вглубь России в 1915 году, перед захватом Вильнюса немцами, бюст пропал. На постамент от бюста Пушкина в 1922 году был установлен бюст Монюшко.
XX век
- — создана виленская организация РСДРП.
- — по проекту инженера Пятраса Вилейшиса сооружён Зелёный мост, соединивший левый берег Вилии со Снипишками (взорван немцами в 1944 году)[5]
- 9 декабря — в костёле Святых Иоаннов открыт памятник поэту Антонию Эдварду Одынцу.
- — построен Городской зал на улице Островоротной (ныне Литовская национальная филармония).
- — начала действовать первая электростанция.
- 1 июня — освящена Знаменская церковь на Зверинце (Жверинас).[6]
- 23 сентября — открыт памятник Екатерине II на Кафедральной площади с бронзовой фигурой императрицы высотой 2,5 м, установленной на постаменте из красного гранита высотой 4,3 м (скульптор М. Антокольский; во время эвакуации в 1915 году вывезен в Москву)[7]
- 23 декабря — выходит первая легальная газета на литовском языке «Вильняус жинёс» („Vilniaus žinios“; «Вильнюсские известия»).
- — образовано общество «Вильняус канклес» („Vilniaus kanklės“), заботящееся о развитии литовского национального театра и художественной самодеятельности.
- — начал действовать польский театр «Лютня» (действовал до 1940).
- 4—5 декабря состоялся Литовский съезд (Великий Вильнюсский сейм).
- 14 февраля — начала выходить белорусская газета «Наша доля».
- 6 ноября — поставлена первая литовская опера «Бируте» Микаса Пятраускаса.
- 21 ноября — начала выходить белорусская газета «Наша нива».
- — завершено строительство моста, соединившего Зверинец (Жверинас) на правом берегу Вилии с центральной частью города.[8]
- — завершена постройка дворца Вилейшисов на Антоколе, ныне здание Института литовской литературы и фольклора (Antakalnio g. 6).
- — учреждено Литовское художественное общество.
- 9 января — во дворце Вилейшисов открылась первая литовская художественная выставка.
- — в костёле Святых Иоаннов открыт памятник поэту Владиславу Сырокомле.
- — создано Белорусское издательское общество «Наша хата».
- — завершено строительство польского Театра на Погулянке.
- — 14 августа 1914 года, с началом мобилизации, 27-я пехотная дивизия, дислоцировавшаяся в окрестностях города, была направлена к границе с Восточной Пруссией в район д. Симно.[9]
- 2 октября — русская армия оставила Вильнюс.
- 18—22 сентября с согласия немецких властей в Театре на Погулянке состоялась Вильнюсская конференция под руководством Йонаса Басанавичюса, участники которой избрали Совет Литвы (Литовскую Тарибу) из 20 представителей.
- 11 декабря — Литовская Тариба провозгласила Акт о восстановлении Литовского государства, связанного союзническими узами с Германией.
- 16 февраля — Литовская Тариба приняла постановление о восстановлении независимого Литовского государства.
- 31 декабря — немецкая армия оставила город.
- 2 января — виленские польские вооружённые формирования, подавив выступления коммунистических боевых групп, овладели городом.
- 5 января — Красная армия заняла город. В Вильну из Двинска переезжает советское Временное революционное рабоче-крестьянское правительство во главе с В. Мицкявичюсом-Капсукасом.
- 18—20 февраля — Первый съезд Советов Литвы; принята Декларация о слиянии Советской Литвы с Советской Белоруссией.
- 27 февраля — провозглашено образование Литовско-Белорусской Советской Социалистической Республики («Литбел»).
- 19 апреля — в ходе советско—польской войны польские части заняли город.
- 11 октября — торжественное открытие Университета Стефана Батория при участии Юзефа Пилсудского.
- 1920
- 20 июля — в ходе масштабного наступления на Польшу город заняли части Красной армии под командованием Г. Д. Гая.
- 9 октября — части генерала Л. Желиговского с негласной санкции Ю. Пилсудского заняли Вильнюс и часть Юго-восточной Литвы.
- 12 октября — генерал Люциан Желиговский издал декрет, положивший начало формированию Срединной Литвы.
- 8 января — в Вильнюсе и крае прошли выборы в Сейм Срединной Литвы.
- 20 февраля — Виленский сейм, заседавший в Театре на Погулянке, принял постановление о присоединении к города и края к Польше.
- — в сквере у костёла Святой Екатерины на улице Виленской (в советское время ул. Людаса Гиры, ныне Вильняус) открыт памятник композитору Станиславу Монюшке (скульптор Б. Балзукевич).
- Вильнюс становится столицей Виленского воеводства
- май — гастрольные выступления К. Д. Бальмонта.
- 2 июля — торжественный акт коронации Остробрамской Божией Матери.
- 15 января — началась трансляция радиопрограмм виленской радиостанции Польского Радио.
- апрель — достопамятное наводнение.
- — стараниями польской и еврейской общин установлен памятник Мечиславу Дордзику, ученику ремесленной школы, погибшему при спасении во время наводнения маленького Хацкеля Хармаца.
- 19 сентября — Вильнюс заняла Красная армия.
- 10 октября — в Москве подписан Договор о взаимопомощи между Литвой и Советским Союзом, по которому нынешняя часть Юго-восточной Литвы и Вильнюс передавались Литве.
- 27 октября — части литовской армии войск вошли в Вильнюс.
- лето — Вильнюс — столица Литовской ССР.
- 7 июля — начало операции «Острая брама» Армии крайовой по освобождению города.
- 13 июля — войска 3-го Белорусского фронта освободили город от немецко-фашистских захватчиков.
- 16 июля — арест командиров Армии крайовой в штабе генерала И. Д. Черняховского.
- 21 сентября — пьесой А. Н. Островского «Без вины виноватые» в постановке режиссёра Н. И. Ладыгина, народного артиста Узбекской ССР, свой первый сезон начал Вильнюсский русский драматический театр, впоследствии Государственный русский драматический театр Литовской ССР, ныне Русский драматический театр Литвы.
- — первую продукцию дал станкостроительный завод «Жальгирис» в Новой Вильне, первое станкостроительное предприятие в Литве[10].
- 1950, по другим сведениям 1951, 30 мая — взорваны воздвигнутые в 1916 по проекту архитектора Антония Вивульского Три креста.
- — построен завод «Эльфа».
- — открыт памятник генералу И. Д. Черняховскому (скульптор Н. Томский, архитектор Л. Голубовский).
- 29—30 июня — с фронтона Вильнюсского кафедрального собора сняты скульптуры святого Казимира, святой Елены с крестом и Святого Станислава.
- — сооружён новый Зелёный мост с четырьмя скульптурными группами[5]
- лето — на бывшей Лукишской площади, благоустроенной по проекту архитектора В. Микучяниса, открыт памятник В. И. Ленину (скульптор Н. Томский, архитектор В. Микучянис).
- — начато строительство здания Республиканской библиотеки, ныне Литовская национальная библиотека имени Мартинаса Мажвидаса.
- 1 мая — начал работать телевизионный центр.
- — в Пушкинском сквере, примыкающем к площади Гедиминаса, открыт памятник А. С. Пушкину с бюстом работы скульптора Бронюса Вишняускаса.[11]
- — вступил в строй Вильнюсский домостроительный комбинат. Началась застройка крупнопанельными жилыми домами в районе улиц Партизану — Витяниса.[12]
- — в сквере на перекрёстке улиц П. Цвирки, В. Капсукаса и Комъяунимо открыт памятник писателю Пятрасу Цвирке (скульптор Ю. Микенас, архитектор В. Микучянис).
- — на берегу реки Нерис построено здание Педагогического института (ныне Вильнюсский педагогический университет).
- — основан Музей атеизма Литовской ССР.
- — на Музейной площади перед бывшей ратушей, в которой к тому времени располагался Художественный музей, установлен памятник Винцасу Мицкявичюсу-Капсукасу (скульптор П. Вайвада, архитектор Э. Томашявичюс).
- — началась строительство жилого массива Жирмунай на правом берегу реки Нерис. За один из трёх микрорайонов группе вильнюсских архитекторов и строителей в 1968 году была присвоена Государственная премия СССР.[12]
- — на горе Тауро построен Дворец культуры профсоюзов.
- — новый Жирмунский мост соединил микрорайоны Жирмунай и Антакальнис.
- — в реставрированном костёле Святого Казимира обосновывается Музей атеизма Литовской ССР.
- — построено здание Дворца художественных выставок (архитектор В. Чеканаускас), ныне Центр современного искусства.
- — на колокольной башне у Кафедрального собора установлены 17 колоколов разной величины.
- — на здании железнодорожного вокзала установлена бюст В. И. Ленина с памятной табличкой:
7 сентября 1895 г. В. И. Ленин приезжал в г. Вильнюс для установления связей с местными марксистами.
- — ведущим режиссёром Русского драматического театра становится (по 1974) Роман Виктюк, поставивший пьесу П. Шиффера «Чёрная комната» (премьера 29 января 1971), романтическую драму Юлиуша Словацкого (в переводе Бориса Пастернака) «Мария Стюарт», «Валентин и Валентина» М. Рощина (1971), «Любовь — книга золотая» А. Толстого (1972) и другие спектакли.
- — построено здание Дворца спорта (архитекторы Э. Хломаускас, Й. Крюкялис, З. Ляндзбергис) с залом на 5—6 тысяч мест.
- — в благоустроенном сквере на проспекте Ленина (ныне Гедимино) открыт памятник классику литовской литературы писательнице Жемайте (1845—1921); скульптор П. Александравичюс.
- — Началась строительство жилого массива Лаздинай на западной окраине города.[12]
- — в сквере на улице Комунару открыт памятник руководителю коммунистического движения в Литве Зигмасу Алексе-Ангаретису (скульптор А. Амбразюнас, архитекторы Г. Баравикас и Я. Макарюнас).
- — на месте бывшего лютеранского кладбища построено здание Дворца бракосочетаний (архитектор Г. Баравикас).
- — завершено строительство здания Театра оперы и балета (архитектор Н. Бучюте), ставшего самым крупным зданием культурного назначения в городе (120,5 м³, зрительный зал на 1149 мест).
- весна — завершено строительство здания крупнейшего в Литве универсального магазина (торговая площадь 7000 м²; архитектор З. Ландзбергис).
- — в связи с семидесятилетием поэтессы Саломеи Нерис у средней школы её имени на улице Людаса Гиры (ныне Вильняус) установлен памятник (скульптор В. Вильджюнас, архитекторы Г. Баравикас и Г. Рамунис).
30 ноября — Указом Президиума Верховного Совета СССР Вильнюс «за большие успехи, достигнутые трудящимися города в хозяйственном и культурном строительстве, в выполнении задний пятилетнего плана по развитию промышленного производства» награждён орденом Ленина.
- — завершена реставрация бывшего генерал-губернаторского дворца (главный архитектор проекта Р. Казлаускас), в котором располагались позднее Дворец работников искусств, ныне Президентура.
- — в закрытом с 1948 года костёле Всех Святых после реставрационных работ под руководством архитектора Алдоны Швабаускене начал действовал Музей литовского народного искусства (отдел народного творчества Художественного музея Литвы).
- 18 апреля (по другим сведениям 18 мая[13]) в сквере рядом с костёлами Святой Анны и Святого Франциска при улице Тесос (ныне Улица Майронё) открыт памятник польскому поэту Адаму Мицкевичу (скульптор Гядиминас Йокубонис, архитектор Витаутас Чеканаускас)
- 23 августа — митинг протеста против пакта Молотова-Риббентропа, организованный Лигой свободы Литвы у памятника Адаму Мицкевичу.[14][15]
- 22—23 октября — учредительный съезд Литовского движения за перестройку.
- 14 июня — на фронтоне Вильнюсского кафедрального собора восстановлены скульптуры святого Казимира, святой Елены с крестом и святого Станислава. Освящение восстановленного монумента Три креста.
Январские события в период с 11 по 13 января 1991 года после провозглашения «Акта о воссоздании Литовского государства».
XXI век
- 28 января — освящён костёл Святого Иоанна Боско в Лаздинай, строившийся с 1993 года (архитектор Витаутас Чеканаускас).
- 27 мая — открылась сессия Парламентской ассамблеи НАТО.
- 8 февраля — начал работать первый легальный салон игровых автоматов.
- 8 марта — начато строительство нового моста через Нерис.
- 25 июня — Артурас Зуокас стал мэром города на второй срок.
- 6 июля — во время торжеств 750-летия коронации Миндовга и основания Литовского государства при участи президента Польши Александра Квасьневского, президента Эстонии Арнольда Рюйтеля, великого герцога Люксембургский Анри и великой герцогини Марии Терезы Местре, короля Швеции Карла XVI Густава с женой Сильвией были открыты памятник королю Миндаугасу (скульптор Регимантас Мидвикис) и новый мост через Нерис.
- 25 февраля — на выборах в Вильнюсское самоуправление партия либерал-демократов «Порядок и справедливость» (Tvarka ir teisingumas) заняла первое место, Либерально-центристский союз (Liberalų ir Centro Sąjunga) получил лишь 9 мандатов из 51.
- 16 апреля — Вильнюсское самоуправление мэром избрало Юозаса Имбрасаса (Juozas Imbrasas), представителя партии «Порядок и справедливость».
- 16 января — организованный Конфедерацией профсоюзов Литвы митинг протеста против антикризисной политики руководства страны, в котором приняло участие около 7000 человек, сопровождался беспорядками и столкновениями с полицией (применившей слезоточивый газ и резиновые пули), в ходе которых пострадало 15 человек, 82 было задержано.[16]
- 4 ноября у костёла Святого Рафаила при участии председателя Сейма Ирены Дягутене, бывшего президента Валдаса Адамкуса и поэта Юстинаса Марцинкявичюса открыт памятный знак в честь монсиньора Казимераса Василяускаса, служившего и жившего в костёле в 1975—1989 годах (скульптор Йонас Гянцявичюс, архитектор Таурас Будзис).[17]
- 27 февраля на выборах местного самоуправления в Вильнюсе коалиция Артураса Зуокаса получила 12 мандатов, коалиция ИАПЛ и Русского альянса «Блок Вальдемара Томашевского» — 11, Союз Отечества — Христианские демократы Литвы — 10, Партия труда — 8, социал-демократы — 5, партия «Порядок и справедливость» — 5 мандатов.[18]
- 5 мая во дворе Пятницкой церкви открыт памятник Ганнибалу и А. С. Пушкину, установленный по инициативе поэта Юрия Кобрина (скульптор Витаутас Наливайка, архитектор Кястутис Микшис).[19]
- 12 мая на улице Латвю в районе Жверинас открыт памятник Константину Бальмонту (скульптор Миндаугас Шнипас, архитектор Таурас Будзис), установленный по инициативе Фонда Юргиса Балтрушайтиса.[20]
Напишите отзыв о статье "Хронология Вильнюса"
Примечания
- ↑ А. К. Киркор. Вильно // Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, историческом, племенном, экономическом и бытовом значении. Под общей редакцией П. П. Семенова, вице-председателя императорского Русского географического общества. Том третий. Часть первая. Санкт-Петербург — Москва: Издание книгопродавца-типографа М. О. Вольфа, 1882. С. 156.
- ↑ Vladas Drėma. Vilniaus Šv. Jono bažnyčia. Vilnius: R. Paknio leidykla, 1997. ISBN 9986-830-00-1. P. 196—197. (лит.)
- ↑ [Поездка за границу в апреле 1862 г — А. Н. Островский. Полное собрание сочинений. Т. XIII. Москва: ГИХЛ, 1952. С. 238—240.]
- ↑ Vladas Drėma. Vilniaus Šv. Jono bažnyčia. Vilnius: R. Paknio leidykla, 1997. ISBN 9986-830-00-1. P. 232. (лит.)
- ↑ 1 2 Vladas Drėma. Dingęs Vilnius. Vilnius: Vaga, 1991. ISBN 5-415-00366-5. P. 376. (лит.)
- ↑ Герман Шлевис Православные храмы Литвы. Вильнюс: Свято-Духов монастырь, 2006. С. 77—85. ISBN 9986-559-62-6. С. 48.
- ↑ Vladas Drėma. Dingęs Vilnius. Vilnius: Vaga, 1991. ISBN 5-415-00366-5. P. 131. (лит.)
- ↑ Герман Шлевис Православные храмы Литвы. Вильнюс: Свято-Духов монастырь, 2006. С. 77—85. ISBN 9986-559-62-6. С. 50.
- ↑ Пахалюк К. 27-я дивизия в сражениях в Восточной Пруссии (1914—1915 гг.) // Рейтар. — 2012. — № 1 (55)
- ↑ А. Медонис. Туристу о Вильнюсе. Вильнюс: Минтис, 1965. С. 170
- ↑ А. Медонис. Туристу о Вильнюсе. Вильнюс: Минтис, 1965. С. 122.
- ↑ 1 2 3 А. Папишис. Вильнюс. Вильнюс: Минтис, 1977. С. 106.
- ↑ Maliuševskaja, Leokadija. [www.mb.vu.lt/parodos/mickev.htm Adomo Mickevičiaus paminklų istorija Lietuvoje] (лит.). Проверено 19 июня 2008. [www.webcitation.org/61Al4iBuv Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ Aleksiejūnas, Leonardas. [www.voruta.lt/article.php?article=1138 Diena, alsuojanti Pilėnų dvasia] (лит.). Voruta(недоступная ссылка — история) (2007 rugsėjo 4 d.). Проверено 19 июня 2008. [web.archive.org/20071006023539/www.voruta.lt/article.php?article=1138 Архивировано из первоисточника 6 октября 2007].
- ↑ [www.bernardinai.lt/index.php?url=articles/66584 Paminėtas 1987-aisiais prie A. Mickevičiaus paminklo vykusio mitingo dvidešimtmetis] (лит.). Bernardinai.lt (24 августа 2007). Проверено 19 июня 2008. [www.webcitation.org/61Al5F5mS Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ [ru.delfi.lt/news/live/article.php?id=20112081 Митинг у Сейма: 82 задержанных, 15 пострадавших, 2 млн. ущерба]. Delfi.lt (16 января 2008). Проверено 16 января 2009. [www.webcitation.org/61Al7g0Tq Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].[www.delfi.lt/news/daily/lithuania/article.php?id=20111082 Policija išsklaidė riaušininkus, 82 chuliganai suimti, 15 žmonių sužeista (atnaujinta 18.04)] (лит.). Delfi.lt (16 января 2008). Проверено 16 января 2009. [www.webcitation.org/61Al8lJHt Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ [www.15min.lt/naujiena/miestas/vilnius/vilniuje-atidengtas-paminklas-monsinjorui-kazimierui-vasiliauskui-41-122907 Vilniuje atidengtas paminklas monsinjorui Kazimierui Vasiliauskui] (лит.). 15min.lt. UAB "15min" (2010 lapkričio 4 d.). Проверено 13 мая 2011. [www.webcitation.org/61Al9Y1Yy Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ [ru.delfi.lt/news/politics/koaliciya-zuokasa-sobiraetsya-pravit-vilnyusom-bez-polyakov-i-russkih.d?id=42788567 Коалиция Зуокаса собирается править Вильнюсом без поляков и русских]. ru.DELFI.lt. Дельфи (5 марта 2011 г.). Проверено 13 мая 2011. [www.webcitation.org/61AlBj7qq Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ Наталия Зверко. [ru.delfi.lt/news/live/v-vilnyuse-otkryt-pamyatnik-pushkinu-i-gannibalu.d?id=45134615 В Вильнюсе открыт памятник Пушкину и Ганнибалу]. Дельфи. Delfi (5 мая 2011 г.). Проверено 15 мая 2011. [www.webcitation.org/61AlCWLqh Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- ↑ Наталия Зверко. [ru.delfi.lt/misc/culture/v-vilnyuse-otkryt-pamyatnik-poetu-balmontu.d?id=45415957 В Вильнюсе открыт памятник поэту Бальмонту]. Дельфи. Delfi (2 мая 2011 г.). Проверено 15 мая 2011. [www.webcitation.org/61AlDq4Uw Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
Литература
- А. Папишис. Вильнюс. Вильнюс: Минтис, 1977.
Отрывок, характеризующий Хронология Вильнюса
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.
Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.
В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.
Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
