Хрущёвская антирелигиозная кампания

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Хрущёвская антирелигиозная кампания (хрущёвские гонения на религию, хрущёвские гонения на Церковь) — период обострения борьбы с религией в СССР, пик которого пришелся на 1958—1964 годы. Названа по имени тогдашнего руководителя страны — Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущёва. Именно Хрущёву приписывается[1][2][3] якобы данное в конце 1950-х годов публичное обещание к концу семилетки, то есть к 1965 году (в некоторых источниках — к 1975 году, к 1980 году) «показать последнего попа по телевизору».

Многие исследователи и религиозные деятели сходятся во мнении, что хрущёвская кампания стала наиболее тяжёлым временем для религиозных организаций СССР в послевоенный период[4][5][6][7][8]. Так, известный правозащитник и православный священник Георгий Эдельштейн (во время кампании мирянин) охарактеризовал её как «хрущёвский шабаш»[9].

По данным социологического опроса, проведенного «Левада-Центром» в марте 2016 года, в сознании 16 % россиян разрушение храмов и борьба с религией входят в число самых памятных событий правления Хрущёва[10].





Причины

Американский историк Вальтер Заватски предположил две основные причины начала кампании. Одной из них стала борьба Хрущёва за власть. На фоне разоблачения культа личности Сталина и провозглашённого после смерти Сталина коллективного руководства страной, Хрущёв постепенно отодвинул от власти своих конкурентов и начал насаждать собственный культ личности[11]. «Если Сталин держался сдержанно и молчаливо, то Хрущёва его неуёмная натура вынуждала „фонтанировать“ все шесть лет, пока его же собственные выдвиженцы Брежнев и Косыгин не сместили его с поста главы государства», — отмечает В. Заватски[11].

Вторая причина, по мнению Заватски, носила идеологический характер: «он был убеждённым коммунистом и именно его преданностью коммунистической идеологии объясняются не только перегибы в образовательной и сельскохозяйственной политике, за которые Хрущёву сильно досталось, но и совершенно неоправданная с точки зрения политики атака на религию… В обоих случаях религия превращалась в ненужный балласт и чрезвычайно удобного козла отпущения»[11].

Особенности

Историки выделяют несколько особенностей, характерных именно для этой кампании.

Цель — перевоспитание

Религиовед академик РАН Л. Н. Митрохин делил гонения на религию в СССР на два этапа: «воинствующий атеизм» (1920—1930-е годы) и «научный атеизм» (1950—1980-е годы). В годы «воинствующего атеизма» гонения были направлены на физическое истребление наиболее активных верующих, которые рассматривались как носители враждебной советскому государству идеологии. Однако в годы войны верующие с оружием в руках доказали свою преданность советской Родине. Поэтому позднее, в годы научного атеизма, верующих стали считать частью советского общества, пусть и «заблудшей». В годы «научного атеизма» гонения были ориентированы на «перевоспитание» верующих, а также выставление их в неприглядном свете в глазах всего остального общества[12].

Сущность нового политического курса была определена в третьей Программе Коммунистической партии Советского Союза, принятой в 1961 году. Здесь религия названа «пережитками капитализма в сознании и поведении людей», а борьба против этих пережитков — «составной частью работы [КПСС] по коммунистическому воспитанию»[13].

По мнению историка Елены Панич, ключевым в новой Программе КПСС стало слово «воспитание». Оно означало, что теперь партия намерена осуществлять не диктатуру пролетариата, а воспитывать достойных членов социалистического (а в перспективе — коммунистического) общества[14]. Прописанный в этой же Программе партии «моральный кодекс строителя коммунизма» предусматривал, что члены социалистического общества должны сочетать в себе «духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство».

Тотальность кампании

Второй особенностью кампании стал её небывалый размах. Борьба с религией велась силами не только правоохранительной системы, но и партийных и советских органов власти, руководства и коллективов предприятий, профсоюзов, комсомола, общественных организаций. "Эта тотальность гонений должна была создать для верующих атмосферу отвержения, культурной изоляции, в которой они чувствовали бы себя гражданами второго сорта, изгоями общества, недостойными вместе со всем народом войти в светлое будущее. Одна советская поэтесса писала в те годы: «Молиться можешь ты свободно, но так, чтоб слышал один Бог», — отметил историк Владимир Степанов[15].

Антисектантский акцент

Третьей отличительной чертой кампании стала её направленность. По мнению историка Татьяны Никольской, эта кампания велась против всех религий и конфессий СССР, однако в то же время она носила ярко выраженный антисектантский характер. Так, если в 1930-е годы термины «церковники» и «сектанты» звучали одинаково негативно, то теперь слово «сектанты» звучало особенно ругательно. Именно им было посвящено значительное количество антирелигиозных публикаций в СМИ, литературных произведений и кинофильмов[16].

Начало

Ещё 7 июля 1954 года вышло Постановление ЦК КПСС «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения». В нём отмечалось оживление деятельности «церкви и различных религиозных сект» и рост числа граждан, отправляющих религиозные обряды. В связи с чем партийным, комсомольским организациям, Министерству просвещения и профсоюзам предписывалось проводить антирелигиозную работу «систематически, со всей настойчивостью, методом убеждения, терпеливого разъяснения и индивидуального подхода к верующим людям»[17].

Однако, напомним, что на тот момент руководство страной было все ещё коллективным и спустя 4 месяца (10 ноября 1954) года было принято новое Постановление «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения».[18]. Оно осуждало использование клеветы, оскорблений, административного вмешательства в деятельность религиозных организаций, «вместо развёртывания систематической кропотливой работы по пропаганде естественнонаучных знаний и идейной борьбы с религией»[19].

В итоге широкомасштабные гонения так и не начались. По мнению историка Дмитрия Поспеловского «период 1955—1957 годов можно считать самым „либеральным“ для верующих после 1947 года»[20].

В полной мере антирелигиозная кампания началась после XX съезда КПСС, когда власть Хрущёва укрепилась. Началом кампании можно считать выход секретного постановления ЦК КПСС «О записке отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам „О недостатках научно-атеистической пропаганды“» от 4 октября 1958 года. Оно обязывало партийные, комсомольские и общественные организации развернуть пропагандистское наступление на «религиозные пережитки».

Методы

Давление на религиозных лидеров

Центральные органы религиозных организаций в СССР были близки к ликвидации вследствие репрессий 1930-х гг. Однако в ходе войны с Германией (1941—1945) политика Сталина по отношению к религии смягчилась: в 1943 году по инициативе Сталина был проведён Собор епископов Русской православной церкви, который избрал митрополита Сергия (Страгородского) на Патриарший престол, а в 1944 году создан ВСЕХБ — орган, руководящий объединенными евангельскими христианами и баптистами (к которым позже была присоединена часть пятидесятников). Возобновилась также деятельность ВСАСД — Всесоюзного совета адвентистов седьмого дня (который, впрочем, в 1960 году был распущен).

Легальные религиозные лидеры оказались в сложном положении: будучи людьми верующими, они были вынуждены всё время балансировать между интересами верующих и политической линией атеистического государства. С одной стороны, наличие централизованного руководства позволяло конфессиям существовать легально, что в агрессивной среде само по себе много значило. С другой стороны, стремясь и дальше оставаться легальными, они были вынуждены искать компромисса, порой заходя слишком далеко.

Так, в декабре 1959 года на Пленуме ВСЕХБ «в обстановке давления со стороны внешних»[21] были приняты два документа: «Положение о Союзе евангельских христиан-баптистов в СССР» и «Инструктивное письмо старшим пресвитерам ВСЕХБ». Там рекомендовалось ограничить допуск к крещению молодежи до 30 лет, не приводить на богослужения детей, «изжить» выступления приезжих проповедников, домашние собрания, поездки в другие общины, помощь нуждающимся и даже декламацию стихов. От пресвитеров требовалось «сдерживать нездоровые миссионерские проявления» (то есть фактически не проповедовать неверующим) и «строго соблюдать законодательство о культах» (то есть нести скорее юридическую, чем духовную работу)[22]. Эти требования шли вразрез с вероучением и убеждениями евангельских христиан-баптистов. Недовольство в общинах этими документами, вкупе с общим недовольством методами хрущёвской антирелигиозной кампании, повлекло за собой неожиданные и крайне нежелательные как для государства, так и для руководителей ВСЕХБ последствия в виде создания нелегального оппозиционного Совета церквей ЕХБ[23].

Давление оказывалось и на руководство Русской православной церкви. После начала кампании, на протяжении 1959 года, Патриарх Алексий I пытался добиться личной аудиенции Хрущёва, но безрезультатно[24]. Встречаться ему приходилось с руководителями Совета по делам РПЦ Г. Г. Карповым и В. А. Куроедовым, которые оказывали на него давление.

В 1960 году В. А. Куроедовым была проведена операция по отстранению от всех занимаемых им постов второго лица Московской Патриархии митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (Ярушевича), который отказался безропотно сотрудничать с властями в их мероприятиях по «ограничению религиозной деятельности».

В 1961 году под давлением Куроедова патриарх ограничил роль настоятелей в приходах чисто богослужебно-пастырскими обязанностями, передав все хозяйственно-финансовые функции исполнительным органам религиозной общины (прихода), то есть приходскому совету и старосте, которые фактически назначались органами государственной власти. Чтобы получить «единогласное одобрение» этих антиканонических новшеств со стороны епископата, патриарх помог Куроедову созвать архиереев в Троице-Сергиеву лавру 18 июня 1961 года, под предлогом участия в богослужениях, и провёл там организованный в глубокой тайне Архиерейский Собор[25]. Попытка отдельных архиереев во главе с архиепископом Ермогеном (Голубевым) добиться их отмены в 1965 году, после смещения Хрущёва, была пресечена властями. В 1961 году Совет по делам РПЦ также продавил вступление РПЦ во Всемирный Совет Церквей.

Пропаганда

До Великой Отечественной войны главным органом антирелигиозной пропаганды служил Союз воинствующих безбожников, однако во время войны он приостановил свою деятельность, а впоследствии его функции перешли к обществу «Знание», однако оно не было столь массовым, как Союз воинствующих безбожников. В компетенции общества «Знание» было проведение антирелигиозных лекций, обучение лекторов и подготовка методической литературы. Под эгидой общества выходил научно-популярный пропагандистский журнал «Наука и религия».

Однако основную роль в пропаганде играли не лекции, а произведения кино, литературы и вал антирелигиозных публикаций в СМИ. Советские писатели, кинематографисты, журналисты получили социальный заказ на выпуск антирелигиозных произведений.

В этот период появились повести «Чудотворная» и «Чрезвычайное» В. Ф. Тендрякова, «Грешница» Н. С. Евдокимова, «Тучи над Борском» С. Л. Лунгина и И. И. Нусинова, «Спасите наши души!» С. Л. Львова и другие.

По многим из них были сняты фильмы. Например, кинокартина «Тучи над Борском» стала культовым фильмом того времени, — несмотря на явные несуразности сюжета и незнание авторами объекта своего творчества (например, по ходу картины пятидесятники совершенно необъяснимо с точки зрения своего вероучения и просто здравого смысла пытаются распять главную героиню Ольгу).

Для публикаций СМИ того времени характерна была высокая эмоциональность, они больше были направлены не на доказательство истинности атеизма, а на возбуждение враждебности к верующим остальной части населения. В отношении верующих часто использовались такие эмоциональные эпитеты, как «мракобесы», «святоши», «фанатики» и т. д. (см. иллюстрации к разделам ниже).

Важная роль в пропагандистской части кампании отводилась антирелигиозным выступлениям бывших священнослужителей и верующих, отрекшихся от Бога. Большой резонанс получило отречение от Бога профессора Ленинградской духовной академии РПЦ протоиерея А. А. Осипова в декабре 1959 года. Немало таких случаев было у протестантов. Газеты того времени часто печатали и перепечатывали подобные истории (статьи республиканских газет перепечатывали областные, областных — районные), многие из этих статей потом выпускались в отдельных печатных сборниках.

Некоторые из отрекшихся активно участвовали в кампании против своих бывших единоверцев: выступали свидетелями обвинения на судах против верующих, сочиняли антирелигиозную литературу. Так, А. А. Осипов до самой смерти продолжал писать антицерковные книги, — всего было издано 11 книг и брошюр этого автора.

Что заставляло верующих идти на предательство, выступая против бывших единоверцев? Вероятно, у каждого были свои собственные мотивы. По свидетельству Н. П. Горетого, пресвитера общины пятидесятников г. Находка, их местный «отреченец» Федор Мячин находился в конфликте со своей общиной из-за супружеской неверности. Работая шофером, он совершил ДТП. И местный сотрудник КГБ пообещал ему освободить его от уголовной ответственности в обмен на «разоблачения изуверов-пятидесятников». Мячин согласился и стал автором книги «Мой разрыв с сектантами-трясунами» (см. иллюстрацию)[28].

Антирелигиозные фильмы времён кампании

Известный эксперт в области кинематографа Александр Фёдоров констатировал: «Максимально заточенные на прямое отражение политических решений „верхов“, советские антирелигиозные фильмы эпохи 1950-х — 1980-х годов выполняли предназначенные им „сверху“ функции: обвиняли церковь и верующих в разнообразных грехах и старались внушить широкой аудитории атеистические взгляды»[29]. Характеризуя творческий уровень их создателей, Фёдоров отмечал: «Нельзя не признать, что выдающиеся мастера экрана в целом стремились дистанцироваться от антирелигиозной тематики. Атеистический госзаказ выполнялся в основном кинематографистами второго и третьего ряда»[29].

Отдельные эпизоды, высмеивающие и очерняющие «служителей культа», также вкраплялись в фильмы, в целом, далекие от антирелигиозной тематики. Например, «Берегись автомобиля», «Королева бензоколонки» и др.

Администрирование

Одним из главных направлений кампании стала ликвидация религиозных организаций на местах. Совет по делам РПЦ и Совет по делам религиозных культов (в 1965 году объединенные в один Совет по делам религий) принимали меры к снятию с регистрации (и отказам в регистрации) религиозных общин, закрытию монастырей, храмов, домов молитвы, мечетей, синагог.

В православии из действовавших в 1947 году 8 духовных семинарий после хрущёвской кампании осталось только 3 (из них 2 — при академиях)[30]. Были закрыты кафедральные соборы в Риге, Полтаве, Виннице, Новгороде, Орле; резко уменьшилось число городских и особенно сельских церквей. В 1963 году общее число православных приходов в СССР по сравнению с 1953 годом было сокращено более чем вдвое. В 1959 году РПЦ имела 47 монастырей, а к середине 60-х годов осталось только 16, число монашествующих, сохранивших монастырскую прописку, сократилось с 3 тысяч до 1,5 тысяч. К 1961 году «регистрацию» (право совершать богослужения) имело 8252 священника и 809 дьяконов, к 1967 году священников оставалось 6694, дьяконов — 653[31]. Было сокращено и число епископов — ряд епархий на Украине (Днепропетровская, Сумская, Хмельницкая) и в Российской Федерации (Ижевская, Ульяновская, Челябинская) вынужденно перешли на положение «временно-управляемых» архиереями соседних епархий. Киевский и Ленинградский митрополиты были оставлены без викарных епископов. Украинский экзархат лишили возможности издавать журнал «Православний вiсник», выходивший с 1946 года.

В ряде регионов у протестантов, несмотря на большое количество верующих, не было ни одной легальной общины (например, в Приморском крае). В результате общины вынужденно проводили богослужения нелегально. При этом протестантам для проведения богослужений не требовалось практически никаких специфических аксессуаров, и богослужения, в крайнем случае, можно было проводить и в лесу. Так, Владивостокская община евангельских христиан-баптистов на протяжении нескольких лет проводила богослужения под открытым небом — на развалинах дома молитвы, который городские власти снесли и запрещали восстановить[32]. (см. иллюстрацию)

Разрушение храмов

За время антирелигиозной кампании были снесены многие храмы, закрытые еще до Великой Отечественной войны. Среди них немало ценных архитектурных памятников — Троицкий собор в Стрельне, церковь Спаса на Сенной, старейшее здание Красноярска, Греческая церковь на Греческой площади, Успенская церковь в Петровском и другие. Более полный список см. здесь. Одновременно шёл массовый снос храмов и домов молитвы, действовавших до начала кампании, но закрытых в период 1959—1964 годов, включая храм Преображения Господня в Преображенском, в Москве, Казанскую церковь в Пскове.

Финансовый пресс

Борьба с религией в значительной степени велась за счёт средств, изымаемых у самих религиозных организаций, поставленных под неослабный финансовый контроль. Значительную часть пожертвований верующих Богу приходы были вынуждены передавать в «Советский фонд мира»[33], который, фактически, превратился в «чёрную кассу» КПСС[34].

«Тунеядство»

4 мая 1961 года в РСФСР был принят указ о борьбе с тунеядством (полное название: «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни»).

Этот указ широко применялся в ходе антирелигиозной кампании для борьбы со священнослужителями разных конфессий, которые, в представлении авторов указа, вели «антиобщественный паразитический образ жизни» и извлекали из своей деятельности «нетрудовые доходы». В качестве наказания указ предусматривал от двух до пяти лет высылки в специально отведенные места (как правило, отдаленные поселки со сложными климатическими и бытовыми условиями). Причем высылка за тунеядство назначалась не только по приговорам народных районных (городских) судов, но и по общественным приговорам, вынесенным коллективами трудящихся по предприятиям, цехам, учреждениям, организациям, колхозам и колхозным бригадам[35].

Всего, по данным Совета по делам религиозных культов при Совете Министров СССР, в 1961—1964 годах было выслано в отдаленные районы более 400 верующих[36].

Даже официальное трудоустройство не всегда спасало от высылки. Указ от 4 мая 1961 года мог трактовать официальное трудоустройство как создание видимости добросовестного труда[35].

Так, например, в г. Спасске-Дальнем Приморского края судили пресвитера местной общины ЕХБ Василия Стефановича Лавринова — ветерана Великой отечественной войны, бывшего начальника местного отделения милиции и коммуниста. Его обвинили в том, что он живёт на пожертвования верующих и якобы купил себе автомобиль. В ходе следствия выяснилось, что автомобиля у него нет, а есть велосипед с моторчиком, на котором он ездит на предприятие, где работает жестянщиком. Однако это не помешало устроить над ним показательный общественный суд во Дворце культуры цементников. Причем время, потраченное на хождение к следователю, ему зачли как прогулы. В итоге он был приговорен к 5 годам высылки[37].

Уголовное преследование

В октябре 1960 года был обновлен Уголовный Кодекс РСФСР. В числе новаций было изменение статьи 142 («Нарушение законов об отделении церкви от государства»), наказание по которой было увеличено до 3 лет лишения свободы. А статья 227, карающая за создание группы (в том числе религиозной), «причиняющей вред здоровью» и посягающей на личность и права граждан, предусматривала до 5 лет лишения свободы. Учитывая накал страстей антирелигиозной кампании, эти статьи нередко трактовались слишком широко[38]. В 1961—1964 годах по этим статьям были осуждены 806 верующих, при этом некоторые из них впоследствии были признаны невиновными — частично или полностью. Например, двое активистов общины пятидесятников г. Мыски Кемеровской области, приговоренные к 5 годам в 1963 году, были освобождены в 1965 году. А пятеро адвентистов седьмого дня из Иркутской области, приговоренные в 1963 году к различным срокам получили досрочное освобождение или полную реабилитацию[38].

Однако нередко против верующих использовались обычные уголовные статьи. Например, во Владивостоке трое евангельских христиан-баптистов: Шестовской, Москвич и Ткаченко, были приговорены в 1963 году каждый к 1 году лишения свободы за хулиганство. Когда их община на развалинах снесённого по распоряжению городской администрации дома молитвы проводила богослужение, то на крыше близлежащего сарая расположилась съёмочная группа местного телевидения, которая делала съёмки для очередного «антисектантского» фильма. Трое верующих остановили трещащую камеру и отняли у оператора кассету, чтобы предъявить её в качестве вещественного доказательства в милиции. Именно этот поступок и был расценен как «хулиганство»[32].

В апреле 1961 года в г. Дрезна Московской области состоялся судебный процесс над группой московских пятидесятников, который готовился целый год и широко освещался в советских СМИ. Главным обвиняемым был молодой проповедник Иван Федотов, который, по словам прихожанки А. Красиной, якобы подстрекал её принести в жертву 12-летнюю дочь Таню. Федотов получил 10 лет заключения (реабилитирован в 1996 году), остальные подсудимые — Василий Ряховский, Иван Корчагин, Михаил Афонин, Федосья Клинина и Мария Смирнова — от 2 до 5 лет[39]. Существует предположение, что сценарий фильма «Тучи над Борском» С. Лунгин и И. Нусинов написали под влиянием этого дела.

Большой простор для уголовного преследования «служителей культа» давала статья о неуплате налогов (при этом их доходы финансовые органы, как правило, многократно завышали). В 1960—1961 годах за «финансовые злоупотребления» были репрессированы даже два архиерея Московской патриархии — Иов (Кресович) и Андрей (Сухенко).

Дети

Принятая на XXII съезде Программа КПСС предусматривала, что к 1980 году в СССР будет построен коммунизм. Соответственно, предполагалось, что современная молодежь будет жить в условиях, где нет места религии. Поэтому особое внимание уделялось атеистическому воспитанию детей. В школе естественные науки и история преподавались с атеистических позиций. Атеизм прививался (в основном, успешно) в пионерской и комсомольской организациях[41].

Сложнее было с детьми верующих, которые получали религиозное воспитание в семье. Этот вопрос мог решаться путём провоцирования конфликта между детьми и родителями. Так, например, когда в январе 1961 года в г. Находка семиклассница Люба Мезенцева отреклась от родителей-пятидесятников и высказала пожелание жить в детском доме, то и одноклассники, и руководство школы, и комсомольское руководство выступили в её поддержку (см. иллюстрацию — газетную статью[40]).

Другой, ещё более радикальной мерой, стало лишение верующих родительских прав. Особенно часто это практиковалось в отношении тех конфессий, которые были причислены к «изуверским» (пятидесятники, адвентисты-реформисты, свидетели Иеговы)[42]. В одном только Красноярском крае в 1961—1964 годах у верующих родителей было отобрано 25 детей[43]. В Ленинграде у семьи баптистов Микрюковых отобрали шестерых детей и передали под опеку 23-летнему Роберту Малозёмову, отрекшемуся от веры[44]. В 1964 году в городе Зелёный Днепропетровской области семью адвентистов Залозных лишили родительских прав на четырёх сыновей (8-13 лет) из-за того, что мальчики не посещали школу по субботам[42].

Сотрудничавшая с Московской Хельсинкской группой правозащитница Лидия Воронина, побывавшая в 1976 году у пятидесятников Находки, писала потом:

«Известны многие случаи насильственного отбирания детей у родителей и помещения их в интернаты. Дети Воевых (1961, Находка) несколько раз убегали из интерната, но их вылавливали с собаками и отправляли обратно. Известен также случай, когда власти решили отобрать ещё не родившегося ребёнка по достижении им 9-месячного возраста»[45].

Процедура изъятия детей зачастую происходила путём инспирирования приговоров общественных судов, а самих верующих при этом выставляли безумными и злобными фанатиками (см. иллюстрацию).

Реакция верующих

Государственная власть требовала от религиозных лидеров безусловной политической лояльности; они, ища компромисса с властью, принимали порой решения, идущие вразрез с интересами своей конфессии[23].

В результате у протестантов в СССР возникло оппозиционное движение, приведшее к расколу ВСЕХБ и формированию альтернативного межцерковного органа — Совета Церквей ЕХБ (СЦ ЕХБ). Во главе этого движения стояли молодые пресвитеры — Г. К. Крючков, Г. П. Винс и другие.

Как отмечала историк Елена Панич, «в среде евангельских христиан-баптистов возникло фактически две точки зрения касательно запрещённого служения. Одна из них неофициально воплощалась ВСЕХБ и состояла в том, что запрещающие документы „не вечны“[46], поэтому если поместным церквям удастся в практике повседневной жизни их нарушить без особого для себя ущерба, то это состояние можно считать нормальным. Вторая точка зрения не сразу, но постепенно, сформировалась в среде оппозиционного движения и активно проповедовалась сторонниками Совета церквей. Она состояла в том, что необходимо организовать массовое движение верующих с требованиями изменить советское законодательство. Но для этого, по их мнению, необходимо было сначала искоренить то приспособленчество служителей ВСЕХБ, которое позволяло этой институции существовать в условиях тоталитарного государства и которое Совет церквей считал греховным отступлением от Божьей истины»[14].

СЦ ЕХБ впервые заявил о себе в 1961 году (на тот момент стоящие во главе движения пресвитеры именовались «Инициативной группой»), а к 1963 году окончательно сформировался и выпустил первый номер своего официального печатного органа — журнала «Вестник Спасения» (выходящего под названием «Вестник Истины» и поныне). Количество верующих в церквях, входящих в СЦ ЕХБ, исчислялась десятками тысяч. (По некоторым оценкам, в пиковый период оно превышало 100 тысяч человек. Например, В. Заватски оценивал их численность в 155 тысяч человек[47]).

СЦ ЕХБ игнорировал советское законодательство о религии. Было создано издательство «Христианин» — сеть подпольных типографией в разных уголках СССР, печатавших духовную литературу сначала примитивными гектографами («синькой»), а затем на более высоком полиграфическом уровне. При СЦ ЕХБ был создан Совет родственников узников — орган, оказывающий помощь верующим, в результате гонений оказавшимся в местах лишения свободы, и их семьям. Практически все церкви, входящие в СЦ ЕХБ, не имели регистрации (позднее отсутствие государственной регистрации церквей стало принципиальным требованием к церквям). Богослужения проводились по квартирам, частным постройкам, а иногда и на поляне в лесу.

Похожие движения, хотя и не столь массовые, возникли и в других конфессиях. У пятидесятников появилось братство нерегистрированных общин, ныне оформленное как Объединённая церковь христиан веры евангельской. Кроме того, у пятидесятников получило распространение движение «эмиграционников», которые открыто боролись за право эмиграции из СССР по религиозным мотивам. Своё движение «нерегистрированных» имело место и у адвентистов седьмого дня. У православных существовавшие ещё с 1920-х годов «катакомбные общины» пополнялись священниками, лишенными регистрации и возможности служить легально при Хрущёве[48].

Реакция общества

Антирелигиозная кампания оставила глубокий след в общественном сознании[41]. Советские обыватели, не имея объективной информации, принимали пропагандистские утверждения за правду. После фильмов вроде «Тучи над Борском» и ему подобных граждане готовы были поверить в любые рассказы об «изуверствах» верующих, особенно «сектантов». Естественно, это вызывало негативное отношение к верующим даже на бытовом уровне.

Так, Варвара Горетая (жена пресвитера пятидесятнической общины г. Находка Н. П. Горетого) после отправки мужа в исправительно-трудовой лагерь, осталась одна с шестью детьми и долго не могла найти работу. Потом все-таки сумела устроиться санитаркой в детской больнице. Через некоторое время главврач больницы сказала ей: «Я бы с удовольствием перевела Вас на кухню, там очень нужны такие честные и умелые люди, но не могу, так как Вы баптистка (баптистами часто называли всех „сектантов“, будь они хоть адвентистами или пятидесятниками), и люди знают, что Вы можете отравить молоко». Это говорилось многодетной матери, растившей детей в очень тяжелых условиях[45].

Впрочем, иногда антирелигиозная пропаганда имела и обратный эффект, пробуждая в людях интерес к верующим. Н. П. Горетой вспоминал: «Органы КГБ в газетах „Находкинский рабочий“, в краевой „Правде Дальнего Востока“ обливали нас, дальневосточных пятидесятников, большими ушатами самой зловонной грязи. Но „не бывает худа без добра“ — так гласит старая русская пословица. О наших молитвенных собраниях в Находке, в поселке, именуемом Американка, мало кто знал. А поскольку в газетах был адрес нашего молитвенного дома, то многие заинтересовались, что мы за люди»[49].

Итоги

В 1964 году, еще до отстранения Н. С. Хрущёва от власти (октябрь 1964 года), антирелигиозная кампания пошла на спад[50] (возможно, что инициатива по её затормаживанию исходила не от самого Хрущёва). Атеистическое государство не смогло одолеть религию очередным «кавалерийским наскоком», — «последнего попа по телевизору» советским гражданам так и не довелось увидеть[51]. Однако стабильность выстроенных в послевоенное время отношений между государством и верующими была нарушена: государство получило крайне нежелательные для себя нелегальные организации вроде СЦ ЕХБ и его аналогов в других конфессиях, состоящие из людей глубоко убежденных в своей правоте, жертвенных и дисциплинированных[23]. До самого падения советской власти государство так и не смогло справиться с этими организациями[23]. Скорее всего, антирелигиозная кампания не привела к существенному сокращению числа верующих. Более того, в отдельных местностях за хрущевский период даже увеличилось число крещений. Например, в Тамбовской области в 1957 году были крещены 32,9 % родившихся детей, а в 1964 году — 53,6 % родившихся детей[52].

Антирелигиозная кампания показала, что уничтожить религию крайне сложно, и впредь советское государство вынуждено было вести себя более осмотрительно[53].

Интересные факты

  • По воспоминаниям Виктора Николаевича Горетого (сына Н. П. Горетого, являвшегося пресвитером общины пятидесятников г. Находки Приморского края), отрекшийся от единоверцев и написавший пропагандистскую брошюру «Мой разрыв с сектантами-трясунами» Фёдор Мячин оставил свою семью — жену-пятидесятницу и детей. После падения «железного занавеса», его семья эмигрировала в США. В начале 2000-х годов по приглашению простившего его сына в США уехал и сам Фёдор Мячин[54].
  • Для пятидесятнических семей Ващенко и Чмыхаловых из города Черногорска Красноярского края хрущёвская антирелигиозная кампания закончилась только в 1983 году, после пяти лет добровольного заточения всемером в небольшой комнате в подвале посольства США в Москве. До этого на протяжении двух десятилетий на долю членов этих семей выпали стычки с милицией, тюрьмы, лишение родительских прав, содержание в психбольнице. Американские дипломаты, не имея разрешения советской стороны, долго не могли вывезти их из СССР, но и сдать милиции не решались, поскольку в США общественное движение в поддержку «Сибирской семёрки» (как Ващенко-Чмыхаловых прозвала американская пресса) было столь же сильно, как в СССР — движение в поддержку Анджелы Дэвис)[55].
  • Примечательно, что отставка Н. С. Хрущёва произошла в день одного из главных православных церковных праздников — Покрова Пресвятой Богородицы, что расценивается верующими как «знак Свыше» и «воздаяние безбожному режиму за гонения на Церковь»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2927 дней]

См. также

Напишите отзыв о статье "Хрущёвская антирелигиозная кампания"

Примечания

  1. Степанов Владимир.[gazeta.mirt.ru/?2-11-912--1 Работа по отрыву от церкви] // Мирт (евангельская газета, СПб). — 2009. -№ 1 (66).
  2. Васильева А. [fawor.prihod.ru/obyavleniya/guid/1128295 Интервью с настоятелем Спасо-Преображенского собора Игорем Ильницким]
  3. [xenia-spb.narod.ru/htmls/lit_18.htm «Блаженная Ксения, всегда дорогая…» (Из записей воспоминаний архимандрита Павла (Груздева)]
  4. [www.orthodox-canada.com/ru/about-us/history/russkiy-zhiznennyiy-put-i-arhipastyirskoe-sluzhenie-v-kanade-arhiepiskopa-panteleimona-rudyika-k-yubileyu-50-letiya-uchrezhdeniya-edmontonsko-kanadskoy-eparhii-moskovskogo-patriarhata/ Жизненный путь и архипастырское служение в Канаде архиепископа Пантелеимона (Рудыка) (К юбилею 50-летия учреждения Эдмонтонско-Канадской епархии Московского Патриархата)]
  5. Загуляев Арсений [www.nsad.ru/articles/gonenie-na-cerkov-pri-hrushheve-pyat-istorij Гонение на Церковь при Хрущеве: пять историй] // журнал «Нескучный сад»
  6. [www.prihod.eparhia.ru/publications/?id=6619 Иерей Александр Махов, И. Белоцековская Митрополит Анастасий: «Ни один архиерей сам по себе ничего не сделает, если вокруг него не будет много хороших людей»]
  7. Рева Анастасия [www.ortodox.donbass.com/text/reva_o_dimitriy.htm Служение длиною в жизнь]
  8. Якунин Г. П.[dailytalking.ru/interview/yakunin-gleb-pavlovich/167/ Меня отлучили от Толстого.]
  9. Протоиерей Георгий Эдельштейн. [karabanovo.prihod.ru/bibliocat/view/id/19812 Читая беседу А.Солдатова и А.Невзорова на протале Кредо.ру]
  10. [www.levada.ru/2016/03/29/sobytiya-epohi-hrushheva/ «События эпохи Хрущёва]» — Пресс-выпуск Левада-Центра от 29.03.2016
  11. 1 2 3 Вальтер Заватски. Евангелическое движение в СССР после Второй мировой войны. — М., 1995. — С. 154. ISBN 0-8361-1238-5-RUS
  12. Митрохин Л. Н. Баптизм: история и современность (философско-социологические очерки). — СПб.: РХГИ, 1997. — С. 42-62
  13. Программа Коммунистической Партии Советского Союза: Принята ХХІІ съездом КПСС. — М.: Политиздат, 1964. — С. 121—122
  14. 1 2 Панич Е. И. [rosbaptist.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=130&Itemid=221 Гонения на верующих в эпоху «научного атеизма» и проблема свободы служения христианина.]
  15. [gazeta.mirt.ru/?2-11-912--1 Степанов Владимир. Работа по отрыву от церкви. Газета «Мирт» № 1(66) — 2009 год]
  16. Никольская Т. К. Русский протестантизм и государственная власть в 1905—1991 годах. — СПб.: Изд-во Европейского ун-та, 2009. ISBN 978-5-94380-081-8
  17. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. — Т. 6. — М., 1971. — С. 502—505.
  18. Записка Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам «О недостатках научно-атеистической пропаганды»
  19. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. — Т. 6. — М., 1971. — С. 516—517
  20. Поспеловский Д. В. [www.krotov.info/history/20/pospelovs/pospel_08.htm#11 Русская православная церковь в XX веке.] — М., 1995. — С. 279
  21. История евангельских христиан-баптистов в СССР. — М.: Изд-во ВСЕХБ, 1989. С. 240
  22. Савинский С. Н. История евангельских христиан-баптистов Украины, России, Белоруссии. — СПб., 2001. — Т. 2. — С. 322—372.
  23. 1 2 3 4 [gazeta.mirt.ru/?2-40-191--1 Никольская Татьяна Кирилловна. Кто такие отделённые? // Мирт (евангельская газета, СПб). — 2001 — № 5 (30).]
  24. Письма и диалоги времён «хрущёвской оттепели». (Десять лет из жизни патриарха Алексия. 1955—1964 гг.) // «Отечественные архивы». — 1994. — № 5. — С. 28.
  25. [www.pravenc.ru/text/76504.html Архиерейский Собор Русской православной церкви 18 июля 1961 г.]
  26. ГАПК ф. П-68, оп. 34, д. 812, л. 64.
  27. ГАПК ф. П-68, оп. 34, д. 812, л. 65
  28. Горетой Н. П. Апокалипсический Вавилон. — Мироновка (Киевской обл.): ЗАО «Мироновская типография», 2005. — С. 310. ISBN 966-7802-30-2
  29. 1 2 Фёдоров, 2013.
  30. Поспеловский Д. В. [www.krotov.info/history/20/pospelovs/pospel_08.htm#11 Русская православная церковь в XX веке.] — М., 1995. — С. 256
  31. Цыпин В. А., прот. История Русской Православной Церкви. 1917—1990. — М., 1994. — С. 160.
  32. 1 2 Дементьев А. «Авен-Езер: Евангельское движение в Приморье 1898—1990 годы». стр. 175
  33. Ерофеева К. Б. [www.patriarchia.ru/db/text/1281610.html Благотворительная и социальная деятельность религиозных организаций] // Приход (журнал). - 2010. - № 5.
  34. Боннер А. Т.[www.pravo.vuzlib.org/book_z1505_page_7.html  Законность и справедливость в правопримени­тельной деятельности.] — М.: Российское право, 1992. ISBN 5-7260-0325-4 (ошибоч.) С. 196
  35. 1 2 Жирнов Е. [www.kommersant.ru/doc/1618579 «Внушить полезный страх»] // Коммерсантъ Власть. — № 16 (920). — 25.04.2011
  36. ГАРФ Ф. Р-6991, оп. 4, д. 173, л. 176
  37. Дементьев А. Авен-Езер: Евангельское движение в Приморье 1898—1990 годы. - С. 167
  38. 1 2 Никольская Т. К. Русский протестантизм и государственная власть в 1905—1991 годах. — СПб.: Изд-во Европейского университета, 2009. — С. 189. — ISBN 978-5-94380-081-8
  39. Федотов И. П. [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=13144 Встать! Суд идёт!] — М., 2006.
  40. 1 2 Газета «Тихоокеанский комсомолец» 5 февраля 1961 года С. 3
  41. 1 2 Епсуков А. В.[www.mospat.ru/church-and-time/859  Молодое поколение в период «хрущёвской антирелигиозной кампании»] // Церковь и время. № 57. ISSN 2221-8246
  42. 1 2 Никольская Т. К. Русский протестантизм и государственная власть в 1905—1991 годах. — СПб.: Изд-во Европейского университета, 2009. — С. 194. ISBN 978-5-94380-081-8
  43. ГАРФ Ф. Р-6991, оп. 4, д. 173, л. 117
  44. Никольская Т. К. Русский протестантизм и государственная власть в 1905—1991 годах. СПб.: Изд-во Европейского ун-та, 2009. — С. 191. ISBN 978-5-94380-081-8
  45. 1 2 [www.mhg.ru/history/14AE490 Отчёт о поездке в общины пятидесятников станицы Старо-Титаровская Краснодарского края и гор. Находки (5-23 декабря 1976 года)]
  46. Такая формулировка употреблена в послании ВСЕХБ от 29 января 1961 г., которое было призвано утихомирить бурю возмущения новым Положением о Союзе ЕХБ и Инструктивным письмом 1960 г., а также осудить деятельность «инициативной группы». В нём, в частности, говорилось: «Возлюбленные братья и сестры! Положение ВСЕХБ, инструктивные письма и тому подобное — не вечны: они могут изменяться от условий и времени. „Сердце мудрого знает время и устав“ (Эккл. 8:5). Остается вечным и незыблемым наш Господь, Его Святое слово, Его Святая Церковь и любовь к ней Того, Кто искупил её Своей драгоценной кровью» (Центральный государственный архив высших органов власти Украины, ф. 4648, оп. 2, д. 454, с. 39)
  47. Вальтер Заватски «Евангелическое движение в СССР после Второй мировой войны». — М., 1995. ISBN 0-8361-1238-5-RUS
  48. Поспеловский Д. В. [www.krotov.info/history/20/pospelovs/pospel_08.htm#11 Русская православная церковь в XX веке.] — М., 1995. — С. 320
  49. Горетой Н. П. Апокалипсический Вавилон. — Мироновка (Киевской обл): ЗАО «Мироновская типография», 2005 — С. 201. ISBN 966-7802-30-2
  50. Вальтер Заватски. Евангелическое движение в СССР после Второй мировой войны. — М., 1995. — С. 166. ISBN 0-8361-1238-5-RUS
  51. Вальтер Заватски. Евангелическое движение в СССР после Второй мировой войны. — М., 1995. — С. 166 ISBN 0-8361-1238-5-RUS
  52. Иошкин М. В. Влияние религии и атеизма на молодежь в 1958—1964 гг. (на материалах Тамбовской области). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. — Тамбов, 2015. — С. 24 — 26. Режим доступа: disser.tsutmb.ru/363
  53. Марченко А. Н. [www.dslib.net/religio-vedenie/hruwevskaja-cerkovnaja-reforma-i-ee-vlijanie-na-vnutricerkovnuju-zhizn-po-materialam.html Хрущёвская церковная реформа и её влияние на внутрицерковную жизнь по материалам уральского региона (1958—1964 гг.): Автореф. дис.]
  54. Дементьев А. «Авен-Езер: Евангельское движение в Приморье 1898—1990 годы». — С. 178
  55. Симкин Л. С.[www.sclj.ru/news/detail.php?SECTION_ID=227&ELEMENT_ID=2932 Посольская история] // Знамя. — 2010. — № 7

Литература

  • Василик В. В., диак. [www.bogoslov.ru/text/487477.html Гонения пятидесятых-шестидесятых годов] // Богослов.ру, 18.10.2009
  • Гераськин Ю. В. [cyberleninka.ru/article/n/iz-istorii-hruschevskogo-nastupleniya-na-russkuyu-pravoslavnuyu-tserkov Из истории хрущевского наступления на Русскую православную церковь] // Новый исторический вестник. — 2009. — № 19. — С. 71—79.
  • Фёдоров А. В. [psyfactor.org/kinoprop/antireligion.htm Опыт герменевтического анализа советских аудиовизуальных медиатекстов антирелигиозной тематики на занятиях в студенческой аудитории] // Инновации в образовании. — 2013. — № 7. — С. 78—94. [www.kino-teatr.ru/kino/art/kino/3011/ сокращённый вариант статьи]

Отрывок, характеризующий Хрущёвская антирелигиозная кампания


В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.