Хуан Гунван

Хуан Гунван (кит. 黃公望 ; род. 1269 г. — ум. 1354 г.) — выдающийся китайский художник эпохи Юань.

Хуан Гунван принадлежит к «Четырём великим мастерам эпохи Юань», среди которых наряду с ним называют Ни Цзаня, У Чжэня и Ван Мэна. Это не творческое объединение художников, а форма признания их таланта и вклада в китайскую живопись сделанная потомками. Этот традиционный состав из четырёх юаньских художников утвердил своим мнением авторитетный минский теоретик и живописец Дун Цичан (1555—1636).

Биография

Имя Хуан Гунвана при рождении было Лу Цзянь, он родился в 1269 году в Чаншу (пров. Цзянсу). В десятилетнем возрасте мальчик осиротел и был усыновлён бездетным Хуаном Лэ из Юнцзя, сменив при этом имя на Хуан Гунван. Впоследствии художник пользовался несколькими псевдонимами, отражающими его образ жизни или душевный настрой — И-фэн (Одинокий горный пик), И-фэн шаньжэнь (Живущий в горах на одинокой вершине), Цзиншу (Обитель чистоты), Да-чи (Превеликий глупец), Да-чи даожэнь (Даос, одержимый превеликой глупостью), Цзинси даожэнь (Даос что к западу от колодца).

В 1280 году одиннадцатилетний Хуан демонстрирует свою начитанность в книгах классического канона на уездных государственных экзаменах. Это открыло перед ним перспективу успешной чиновничьей карьеры. В это время в Китае устанавливается власть монгольской династии Юань со всеми вытекающими последствиями — политическим гнётом и беззаконием.

Став зрелым человеком, Хуан Гунван пытается принять участие в государственной деятельности. Несмотря на препоны со стороны чиновников, ему удаётся провести упорядочение земельных законов в западных районах провинции Чжэцзян. Вскоре его отзывают в столицу, где он прослужил несколько лет, и, в конце концов, через придворную администрацию Хуан Гунван оказывается впутанным в судебное дело, связанное с налоговыми нарушениями. Его посадили в тюрьму, в которой он находился несколько лет под угрозой смертной казни. В 1313 году после освобождения из-под стражи Хуан Гунван оставил государственную службу и уехал на родину. С этого момента он присоединился к образованным людям, которые не хотели служить монголам, выражая таким пассивным образом свой политический протест.

В это время Хуан Гунван увлекся даосской мистикой, и, поселившись в 1314 году в Сунцзяне (Цзянсу), занимался искусством предсказания судьбы, основанном на анализе и толковании определённых иероглифических знаков. В 1315 году он вернулся в окрестности родного Чаншу, и жил в одинокой хижине в горах Юйшань, освободившись от всех ритуалов и общественных обязанностей.

Хуан Гунван увлекался историей, владел даром литературного слога и искусством каллиграфии, был известен как музыкант и поэт, но лишь во время жизни в горах, в 1318 году, в возрасте почти 50-и лет он занялся живописью. Это занятие, как у большинства китайских художников, связано у Хуан Гунвана не только с чувственным постижением мира, но и с философским его осмыслением. Ему была близка этико-философская школа «неодаосизма» (синьдаоцзяо), вокруг которой группировались видные учёные-литераторы и художники того времени — Ян Вэйчжэнь, Чжан Юй, Фан Цунъи, Гу Чжунъин. В этом «учении о всеединой правде» (цюаньчжэньцзяо) осуществлялся синтез даосизма и отдельных положений конфуцианства и буддизма. Пятнадцать принципов-заповедей этого «триединого учения» (саньцзяо) имели гуманистическую направленность и противопоставлялись прагматическому догматизму официальной идеологии юаньской администрации с её предпочтением примитивно-утилитарного толкования буддизма. С 1329 года совместно с Ни Цзанем Хуан Гунван принимает активное участие в деятельности школы «неодаосизма», а в 1334 году при его непосредственном участии создаётся храмовая школа «триединого учения» (Саньцзяотан) в Сучжоу.

Философские искания Хуан Гунвана совпадают с быстрым ростом его живописного дарования. Этому способствует тесное сотрудничество с Ни Цзанем и другими крупнейшими пейзажистами этого периода — У Чжэнем и Ван Мэном, которые тоже были независимыми оппозиционерами юаньскому режиму. О сотрудничестве свидетельствует ряд совместных с ними произведений, а также многочисленные надписи, сделанные его рукой на их картинах. В 1338 году художник отправляется в длительное путешествие к берегам озера Сиху, весьма плодотворное в художественном плане. Его известность как мудреца и живописца растёт, у него появились последователи, и около 1340 года он пишет трактат «Тайны изображения пейзажа», который, по всей вероятности, был задуман как пособие для учеников, поскольку содержит и практические советы по живописной технике, и теоретические высказывания. В 1347 году после возвращения в Фуян он долгое время жил вместе с известным даосским проповедником Уюном в окрестностях гор Фучуньшань и одноимённой реки Фучуньцзян. Там между 1347 и 1350 годами Хуан Гунван создал свой знаменитый свиток с видом этой местности. Спустя три года художник умер.

Творчество

Раннее творчество художника находилось под сильным влиянием Дун Юаня и Цзюй Жаня, но очень скоро он выработал собственный стиль, создав, согласно записям, около 130-и картин (большинство не сохранилось). Первое произведение Хуан Гунвана — «Осенние горы» датируется 1333 годом, однако оно известно только из письменных источников. В очень плодотворный период с 1338 по 1347 год художник создал целую серию пейзажей — «Осенние горы в своей беспредельности», «Божественная гора», «Вечерняя дымка над горным селением» и другие. Среди них есть довольно необычная работа «Чистота после внезапного снега». Это небольшой свиток, написанный как приложение к каллиграфическому произведению Чжао Мэнфу. Чжао написал для Хуана четыре больших иероглифа, взятых из письма великого каллиграфа IV века Ван Сичжи, которое сохранилось в копиях. Некоторое время спустя, около 1340 года, Хуан Гунван подарил свой свиток некоему Мо Цзинсину как приложение, иллюстрирующее этот короткий текст.

За исключением красного пигмента, которым нарисовано зимнее солнце, вся работа выполнена одной чёрной тушью. На свитке изображён большой дом в долине окружённой скалами. Внутри дома находится статуя Будды, видна лишь её нижняя часть, лотос, на котором восседает Будда, и курительница с фимиамом. Весь свиток написан мягкой и лёгкой кистью, однако, несмотря на предельную мягкость кисти, Хуан Гунван выстроил монументальные конструкции гор так, что они выглядят объёмно и внушительно. Обозначив плоские вершины и боковые склоны сериями угловатых мазков, художник даёт возможность зрителю оценить всю их мощь. Хуан Гунван является создателем особой разновидности изображения горных массивов. Его картина «Каменный утёс возле небесного пруда» не превозносилась потомками так сильно, как его знаменитый пейзаж «Жилище в горах Фучунь», однако это самое раннее из существующих произведений, в котором ландшафтные массы скомпонованы в динамическом взаимодействии частей; их очертания имеют тенденцию к геометризации, то есть, сведены к простым арковидным или яйцевидным формам, повторяющим одна другую с такой степенью регулярности, что этот метод художника можно назвать модульным конструированием. Абстрактно-отвлечённый характер картины является результатом этого метода, основанного на соподчинённости различных отдельных форм, которые предельно чётко смонтированы для выполнения своих композиционных функций даже с некоторым ущербом для живописных и изобразительных качеств. Художники позднейших времён, среди которых были и Дун Цичан, и «Четыре Вана» раннецинского периода, весьма почитали это произведение, и посвящали много времени разработке сути его динамического формализма.

На картине изображена реальная местность, расположенная в горах Хуа недалеко от Сучжоу, но точно определить это место очень трудно, хотя картины такого типа имели цель «создать ощущение», что зритель действительно побывал в том месте. Внимание художника было поглощено горами, а несколько домиков под высокими соснами внизу свитка, как и все строения на картинах Хуана, нарисованы схематично, практически лишая его работы повествовательного элемента. Шёлк на этом свитке очень сильно потемнел, что мешает истинной оценке достоинств произведения, однако оно вряд ли было в меньшей степени существенным для развития юаньского пейзажа, чем знаменитый свиток «Жилище в горах Фучунь».

«Жилище в горах Фучунь»

После 1347 года, когда художник вернулся в Фуян и поселился в горах, он создал два самых известных своих шедевра — «Девять вершин после снегопада» (Гугун, Пекин), и «Жилище в горах Фучунь». Из них последний — самый знаменитый, он является как бы визитной карточкой художника.

У этого свитка очень богатая история. Хуан Гунван начал писать его в 1348 году для своего друга, даосского учителя Уюна (Уюн — означает «никчемный», это самоироничное прозвище даоса). В своей надписи на свитке художник сообщает следующее: "В седьмой год эры Чжи-чжэн я вернулся в горную хижину в горах Фучуньшань. Вместе со мной был учитель Уюн. На досуге я с кистями взбирался на Южную Башню, и писал этот свиток. Однако работа шла медленно, порою покидало вдохновение, и я всё вносил и вносил какие-нибудь поправки. Так прошло 3-4 года, а картина всё не была закончена. Вероятно, находясь среди гор, я душой-то парил где-то в иных краях. Сегодня я специально вернулся к картине и целый день не расставался с кистью, Уюн тому свидетель. Досужие критики пусть сначала заглянут в конец свитка, тогда возможно поймут, чего стоило его успешное завершение. В год Синего Дракона накануне праздника написал "Даос, одержимый великой глупостью в храме «Остановившихся знаний».

Действительно, Хуан Гунван в течение нескольких лет возвращался к этому свитку, возил его с собой повсюду, и закончен он был, судя по всему, второпях: в начале и в конце свитка быстрота кисти и импровизированные формы отличаются. Впрочем, это характерно для всех передовых юаньских произведений, начиная со свитка Чжао Мэнфу «Осенние краски вокруг гор Цяо и Хуа». Но никто до Хуан Гунвана не смог так удачно соединить естественные, великолепно сконструированные формы ландшафта с эффектом полуимпровизации. В этом свитке Хуан Гунван перенял метод работы кистью Чжао Мэнфу, когда переплетающиеся сухие мазки создают иллюзию материальности предметов. Однако работа Хуана гораздо разнообразнее: наложение более тёмной туши на более светлую, более сухих мазков на более влажные, отражающие длительное вызревание картины, создают большое разнообразие текстур и эффектную передачу объёмов. Такая техника работы кисти позволила художнику выстроить динамические комплексы масс, не прибегая к чёткой обрисовке контуров и к градациям размывов. В свитке Хуана совсем мало атмосферной дымки — романтические туманы уничтожили бы структурную ясность его работы. Несколько клочков тумана присутствуют, но они не играют никакой роли в способе передачи пространства, которое, как в северосунском пейзаже, представлено в виде интервалов между чётко разделёнными горными массами. Век спустя «Жилище в горах Фучунь» волею судеб оказывается в коллекции минского мастера Шэнь Чжоу (1427—1509) (на свитке есть его надпись). Далее, согласно канонической версии, Шэнь Чжоу отдаёт его некоему каллиграфу для надписи, сын которого передаёт свиток кому-то ещё. Сменив несколько хозяев, он оказывается в собрании известного минского художника и коллекционера Дун Цичана, оставившего на свитке восторженный отзыв, в котором в частности пишет: «В свитке с изображением горы Фучуньшань отклик души уносится в необычайное, парит. Вобрав в себя приёмы разных мастеров, Цзы-цзю переплавил их на свой лад, ушёл от проторённых путей. Поистине веришь, что перед тобой произведение небожителя, парящего над лесом искусств, далеко от пыли мирской суеты».

После Дун Цичана произведение попадет в коллекцию некоего У Чжэнчжи, который перед смертью завещает её сыну — У Хунъю. Тот так любил этот свиток, что распорядился сжечь его в случае своей смерти. Свиток был спасён племянником владельца, который буквально вытащил его из огня; в результате часть свитка была утрачена, а оставшиеся от него куски представляют собой два фрагмента разной длины. Одна часть, размером чуть более полуметра, была переименована в «Ломанные горы» и в конце концов оказалась в Музее провинции Чжэцзян в Ханчжоу. Вторая, длинная часть свитка, побывав в коллекциях двух цинских чиновников, оказалась в собрании императорского дворца. Считавший себя знатоком живописи император Цяньлун решил, что это подделка; его ошибка была обнаружена только в 1816 году, в правление императора Цзяцина. В конце концов, гоминьдановцы увезли свиток на Тайвань, где он до сих пор и хранится в Дворцовом музее Тайбэя. Шедевр Хуан Гунвана вдохновил многих известных мастеров последующих эпох на создание «Пейзажей Фучуньшань» в подражание его кисти. Среди подражателей есть известные имена — Сяо Юньцун (1596—1673), Ван Цзянь (1598—1677), Мэй Цин (1623 −1697), Юнь Шоупин (1633—1690), Ван Юаньци (1642—1714), Дао Цзи (1630—1717). Хуан Биньхун (1864—1955). Однако исследователи отмечают, что позднейшие копиисты утратили эффект спонтанности, присущий свитку Хуана, своими усердными, более схематичными и менее естественно выглядящими версиями композиционной формулы этого живописца.

Се шаньшуй цзюэ

Трактат Хуан Гунвана «Тайна написания пейзажа» (Се шаньшуй цзюэ) посвящён анализу живописных приёмов великих пейзажистов X века — Дун Юаня и Цзюй Жаня. С самого начала мастер предостерегает против недочётов в пейзажной живописи. Он сводит их к четырём порокам: первый — это се — приверженность к неправильной живописной школе; второй — тянь — внешняя привлекательность, красивость, стремление нравиться как можно большему числу зрителей; третий — су — вульгарность; четвёртый — лай — мошенничество, то есть механическое соединение фрагментов из классических образцов живописи, недостаток самостоятельности. Протест против броскости, изощрённости и внешней привлекательности, которые понимались как знаки вульгарности, был знамением времени, в котором жил Хуан Гунван.

Хуан Гунван требовал от пейзажистов строгого соблюдения принципа геомантии фэншуй, которая в этот период тесно была связана с принципами физиогномики сянфа. С особой силой, по мнению художника, этот принцип выявился в пейзажах Ли Чэна и Ми Фэя. В трактате Хуан Гунвана получает дальнейшее развитие теория перспективы, он, в частности, по-своему осмысляет теорию Го Си о «трёх далях». Важнейшим моментом в живописи он, как и Су Ши, считал выражение первопринцип бытия ли. Подобно Го Си и другим великим мастерам пейзажа он утверждал этический принцип, согласно которому натура художника, его духовно-нравственная цельность предопределяют совершенство живописного произведения.

Библиография

• Соколов-Ремизов С. Н. "Хуан Гун-ван и его картина «В горах Фучуньшань». Сокровища искусств стран Азии и Африки, вып. 3 М. 1979. стр. 65-85
• Завадская Е. В. Эстетические проблемы живописи старого Китая. М. 1975 стр. 121—125
• Духовная культура Китая. Энциклопедия. Т.6, М. 2010, стр. 749—750
• Cahill, James. Chinese Painting. Geneva, 1960. pp 109—112
• Various authors. Three Thousand Years of Chinese Painting. Yale University Press. 1997 pp 167—169
• Watson, William, The Arts of China 900—1620. Yale University Press, London 2000, pp 153—157

Ссылки

• Анализ свитка «Жилище в горах Фучунь» www.terrahumana.ru/arhiv/10_02/10_02_31.pdf
• [www.owlstand.com/#/exhibitions/b65ee49e-bb0a-43c1-956d-4c2bfb65336c Картины Хуан Гунван ]

Отрывок, характеризующий Хуан Гунван

– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.