Хусейн-Кули-хан

Хусейн-Кули-хан азерб. Hüseynqulu xan
бакинский хан
1792 — 1806
Предшественник:	Мухаммад-Кули-хан
Преемник:	Должность упразднена
Вероисповедание:	Ислам
Смерть:	1845(1845) Ардебиль
Место погребения:	Кербела
Род:	Бакинские ханы
Отец:	Хаджи-Али-Кули-ага
Супруга:	Зейнет-бикэ, Фатьма султан-бикэ, Фатьма-ханум, Хаджет-ханум, Бегистан-ханум, Хош-эндам-ханум, Зейни Шереф-ханум и Гюлистан-ханум
Дети:	Сыновья: Лютф-Али-хан, Искендер-хан, Нух-хан, Салман-хан и Муса-хан (от Гюлистан-ханум) Дочери: Фатьма-Султанет-бикэ, Бедр-Джехан-ханум, Сахиб-султан-бикэ, Хуршид-ханум, Умми-Селемэ-ханум, Саадет-бегим-ханум, Зейнеи-бегим-ханум, Шериф-ханум, Ашиэ-бегим-ханум, Чимназ-ханум, Тиле-бегим-ханум, Рухсарэ-бегим-ханум

Эта статья о бакинском хане; об эриванском хане см.: Хусейн-хан Каджар.

Хусейн-Кули-хан (азерб. Hüseynqulu xan) — пятый и последний правитель Бакинского ханства.

Биография

Приход к власти

В 1792 году скончался бакинский хан Мухаммед-Кули-хан, после чего началась борьба за власть. По настоянию кубинского хана Шейх-Али-хана, младшего брата Фатали-хана, бакинским ханом был провозглашён Мирза-Мухаммед-хан, племянник Мухаммад-Кули-хана и в то же время племянник Фатали-хана. Но он был ханом не надолго. Недовольная им бакинская знать изгнала его из Баку и провозгласила ханом другого племянника Мухаммед-Кули-хана Хусейн-Кули-агу. Азербайджанский историк и писатель Аббас-Кули-ага Бакиханов, сын Мирза-Мухаммед-хана, в своём сочинении «Гюлистан-и Ирам» писал, что в 1206 году хиджры (1792 год) скончался «Мухаммад-Кули-хан Бакинский, щедрый, с большими способностям, но жестокий владетель. Племянник его, Хусейн-Кули-ага, сын Хаджи-Али-Кули-аги, по старанию своего зятя Касым-бека, сына Мансурхан-бека и других приверженных беков провозглашён ханов Бакинским». Таким образом, в 18 лет Хусейн-Кули-ага стал ханом. Новый хан лишил Мирзу-Мухаммед-хана половины доходов от нефтяных источников и соляных копей, назначенных ему прежним ханом, и Мирза-Мухаммед-хан со своей семьей возвратился в Кубу, к Шейх-Али-хану.

Принятие русского подданства

В 90-х годах XVIII века в Иране усиливается власть Ага-Мухаммед-хана Каджара, который отправил к ханам своих посланцев с требованием подчиниться его власти, угрожая войной в случае неповиновения. Видя усиление Ага-Мухаммед-хана русское правительство, после окончания русско-турецкой войны стало проводить активную политику в деле подчинения России азербайджанских ханств. В конце 1792 года Хусейн-Кули-хан начал переговоры с Россией по вопросу о переходе его в подданство России. Однако эти шаги хана вызвали недовольство Шейх-Али-хана, который задержал в Дербенте чиновника Хусейн-Кули-хана, ехавшего с прошением на имя царицы Екатерины II, но посланец успел послать депеши генералу Гудовичу другим путём.

19 апреля 1793 года последовало высочайшее повеление о принятии Хусейн-Али-хана со своей областью в российское подданство. Но в июле 1793 года Шейх-Али-хан отправил Гудовичу своего чиновника с прошением о принятии его в российское подданство, упоминая среди подвластных ему земель и Баку. Таким образом, считая Баку своим владением Шейх-Али-хан, который в это время уже считался подданным России, в середине 1794 года направился с войсками, чтобы взять город. Но, узнав о нападении на Шекинское ханство, отправился на помощь, оставив Мирза-Мухаммед-хана с тысячным отрядом в 14 верстах от Баку, у нефтяных источников селения Балаханы.

Находясь недалеко от Баку, Мирза-Мухаммед-хан не пропускал в город никаких товаров и, захватив соляные озёра и нефтяные колодцы, лишил Хусейн-Кули-хана источников доходов. Так продолжалось вплоть до начала 1795 года, когда Хусейн-Кули-хан отправил к генералу Гудовичу в Астрахань посланца (Манаф-бека), в которой он жаловался на действия Шейх-Али-хана, просил о помощи и изъявил желание от себя и всех жителей города Баку вступить в вечное подданство России. Генерал Гудович написал Шейх-Али-хану, чтобы тот не разорял Баку и посоветовал ему «миролюбиво разделаться с Бакинским ханом». В том же 1795 году Хусейн-Кули-хан выступил из Баку с войском, разбил Мирза-Мухаммед-хана, а его самого с семейством привёз в Баку. Мустафа-хан ширванский взялся помирить Шейх-Али-хана и Хусейн-Кули-хана. Осенью 1795 года к Шейх-Али-хану вернулась из Баку его невеста Зиба-Ниса-Бегим (сестра Мирза-Мухаммед-хана), на которой он женился, а также тёща и шурин со всем семейством. С бакинским ханом был заключён мир на условии, что получаемые от Баку доходы будут делиться на три части: одну — бакинскому хану, другую — Шейх-Али-хану, третью — Мирзе-Мухаммед-хану. В декабре 1795 года последовало высочайшее повеление о принятии Хусейн-Кули-хана в российское подданство. Статьи документа о принятии его в русское подданство гласили следующее:

1-е — Хан и преемники его должны быть утверждены в звании ханов от Ея императорского величества. 2-е — Обязан он не делать сношений о важных делах с окрестными владельцами, не поддаными России, без предварительного соглашения с главным командиром кавказской линии. 3-е — Российским купцам дать преимущественнейшие выгоды. 4-е — Выбрасываемое на берега его судна возвращать хозяевам с грузом, в целости. и в своё время. 5-е — Одному российскому судну стоять всегда в Бакинском порте. 6-е — Разбор купеческих дел у россиян с Персами и другими быть не одним бакийским старшинам, а делать купно с консулом. 7-е — По притязанию Шейх-Али-хана на Баку, как хан согласился давать ему некоторую дань, то так сие и оставить, поколику сие не противно будет российскому подданству.

Желание бакинского хана принять российское подданство объясняется тем, что н, учитывая сложившуюся политическую обстановку — постоянную угрозу со стороны Ирана, Турции, России и дербентского хана, стремился найти надёжную защиту своим владениям и спасти их от разорения и грабежа.

Сдача Баку русским войскам

В конце 1795 года Ага-Мухаммед-хан Каджар начал свои походы в Закавказье. 12 сентября 1795 года он взял Тифлис, а вскоре направил 20 тысяч своего войска на Шемаху, которая была взята и разграблена. Ага Мухаммед отправил ко всем «адербайджанским» и дагестанским владетелями свой фирман:

Высочайший повелителя Персии фирман в том состоит, дабы известно и ведомо вам было, что удостоился уже я быть в Персии шахом; адербейджанские же ханы и владельцы все мне покорились, и я прибыл теперь с войском к стороне здешней с тем, чтобы наказать противников. Почему и можете вы прислать своего посланника с прошением и изъяснить все до вас касающееся, что, конечно, приму я за благо. Только пришлите ко мне нарочного своего с обстоятельным вашим прошением; по исполнении же сего и по мере услуг ваших, не останетесь вы без воздаяния.

Большая часть владельцев отказалась повиноваться шаху, за исключением Шейх-Али-хана, который опасаясь, что союз с Российской империей будет стоить ему власти в его ханстве, отправил богатые подарки правителю Ирана.

В ответ на действия Ага-Мухаммед-хана, русское правительство начало стремиться к утверждению своей власти в Закавказье. Весной 1796 года по приказу Екатерины II был начат большой поход царских войск под командой графа Валериана Зубова в Закавказье. 10 мая был взят Дербент. 24 мая царские войска двинулись на Баку, и пройдя 20 верст, расположились у реки Рубас, куда, к главнокомандующему, прибыли посланцы Хусейн-Кули-хана, которые объявили, что хан со всеми своими подданными покоряется монаршей воле.

8 июня к бакинскому хану был послан офицер генерального штаба, который остановился лагерем на правом берегу реки Гильгиль, куда 13 июня прибыл Хусейн-Кули-хан и поднёс ключи от Баку. В тот же день для взятия Баку был послан генерал-майор Рахманов с 3-мя батальонами пехоты, 2 эскадронами конницы и 3 орудиями полевой артиллерии. Рахманов оккупировал Баку, а Каспийская флотилия вошла в Бакинскую бухту. В Баку разместился гарнизон российских войск. В начале 1797 года комендантом города был назначен князь Цицианов.

Вывод русских войск и дальнейшая политика

6 ноября 1796 года умерла императрица Екатерина II. Вступивший на престол Павел I приказал Зубову немедленно вернуться со всеми войсками в Россию. В декабре начался вывод войск, а последние части покинули Баку в марте 1797 года.

В свою очередь, будучи уже шахом, Ага-Мухаммед Каджар взял Шушу. Он два раза вызывал Хусейн-Кули-аха в Шушу, но тот не повиновался. Тогда шах прислал к нему из Шуши нарочного, доставившего его к своему государю. После упрёков и брани за сдачу города Баку русским войскам Ага-Мухаммед-шах приказал отдать Хусейн-Кули-хана под стражу, грозя казнить его. Семейство и родственников хана велено было схватить и отосласть в Тегеран, а также изготовить указ, согласно которому Баку переходил в управление Шейх-Али-хана, которого Ага-Мухаммед ещё в 1795 году назначил наибом всего Ширвана. Но на следующий день, 12 мая, шах был убит, а его войско в беспорядке покинуло Шушу.

После получения известия о смерти шаха Мирза Мухаммед-хан, находившийся тогда в Кубе, отправился в Баку для овладения ханством, но Хусейн-Кули-хан, запершись в крепости, приготовился удерживать свои права. После длительных переговоров ханство было разделено на две части: Хусейн-Кули-хан остался в Баку. а Мирза-Мухаммед-хан — в селении Маштага, где построил новую крепость.

После убийства Ага-Мухаммед-шаха Каджара его преемником стал его племянник Фетх-Али-шах. Хусейн-Кули-хан, опасаясь нашествия нового шаха, совместно с другими ханами отправил к шаху послов с поздравлениями, подарками и просьбой не оставлять их покровительство.

22 января 1800 года в Баку прибыл российский консул в Иране Скибиневский и потребовал от Хусейн-Кули-хана удовлетворения русских купцов у которых была отнята большая сумма денег. Но когда хан отказался, капитан флота Мочаков по требованию консула 6 февраля подверг пушечному обстрелу с корабля «Кизляр» город Баку. Хусейн-Кули-хан, признал себя виновным и удовлетворил требование купцов. а также уплатил старые долги по векселям и другим купцам. Кроме того, по требованию Скибиневского, Хусейн-Кули-хан принял продиктованные консулом правила обращения с русскими купцами.

1 марта 1801 года на российский престол вступил Александр I. Посланец Хусейн-Кули-хана прибыл в Петербург чтобы поздравить императора со вступлением не престол и по другим делам. В 1803 году Хусейн-Кули-хан, поддерживаемый Мустафа-ханом ширванским, овладел крепостью Маштага, где осел Мирза-Мухаммед-хан.

Взятие Баку и упадок ханства

Ограбление подданными Хусейн-Кули-хана русских и дагестанских купцов с судов, выкинутых штормом на берег во владениях бакинского хана послужило предлогом для активной подготовки России к захвату Баку. Царское правительство стремилось занять город Баку мирным путём. В результате переговоров Цицианова в начале 1803 года было достигнуто соглашение с посланцем бакинского хана Аллахверди-беком об уступке города Баку России. 24 апреля 1803 года Цицианов просил Воронцова отрядить в его распоряжение два полка (из Тамани и Крыма) для помещения гарнизона в Баку и занятия других пунктов, лежащих около. Однако, в 1804 году по настоянию бакинской и шемахинской знати соглашение с посланцем хана было расторгнуто Хусейн-Кули-ханом.

Деятельность генерального консула в Баку Скибиневского вызвала недовольство ханской власти и в начале 1804 года Скибиневский был изгнан ханскими приверженцами из Баку, при этом было убито 7 его солдат.

В апреле 1803 года главнокомандующий на Кавказе генерал Цицианов представил императору Александру I проект занятия ряда крепостей и городов в Закавказье, в том числе и Баку. Проект получил одобрение, и в течение 1803—1805 гг. Россия захватила несколько ханств: Гянджинское, Карабахское, Шекинское и Шемахинское. В 1805 году в Бакинскую бухту вошёл русский флот под начальством генерал-майора Завалишина и приступил к осаде города. Хусейн-Кули-хан отправил посланца к Завалишину, который в ответ заявил, что послан императором занять Баку и потребовал немедленной сдачи города. Хусейн-Кули-хан просил отсрочки для дачи ответа. 15 апреля, когда прошёл срок и город не сдался, Завалишин высадил на берег десант, но на помощь бакинскому хану подошли Шейх-Али-хан кубинский и Нух-бек дербендский с частью персидского войска. Потерпев после нескольких сражений поражение, русские сели на суда и отправились на остров Сары, близ Ленкорани.

27 декабря 1805 года Цицианов сообщил Александру I, что сам идёт с войском на Баку, на помощь Завалишину. В начале февраля 1806 года Цицианов, идущий с большой армией соединился в 2 верстах от Баку с десантными войсками генерла-майора Завалишина и начал переговоры с Хусейн-Кули-ханом о сдаче крепости русским. Русские войска остановились лагерем недалеко от крепости у Нахыр-булага. 8 февраля того же года Хусейн-Кули-хан в сопровождении своей свиты вышел из крепости для поднесения князю Цицианову городских ключей. В то самое время, как Цицианов принимал ключи, он и находившийся рядом с ним князь Эристов внезапно были убиты двумя лицами из свиты хана. Одного из них местные старожилы называли Ахмед-беком — знатным бакинцем. Тело Цицианова было изрублено на месте, а голова доставлена Фетх-Али шаху в Иран. Убийство произошло недалеко от Северных Шах-Аббасовских ворот. Узнав о смерти Цицианова, русская армия отступила. По словам Бакиханова Цицианов был убит двоюродным братом Хусейн-Кули-хана по матери Ибрагим-беком.

После убийства Цицианова все ханы, кроме Шамхала, выступили против русских и объявили себя независимыми. В это время в Ширван прибыл наследник персидского престола Аббас-Мирза, к которому в Ахсу явлились Шейх-Али-хан и Хусейн-Кули-хан. В мае 1806 года для захвата Баку, Кубы и Дербента был направлен генерал Глазенап с отрядом 2500 человек. 21 июня был взят Дербент, куда через месяц прибыл генерал Булгаков, который сначала отправился в Кубу, а оттуда в Баку с присоединившемся к нему Мирза-Мухаммед-ханом.

Приближаясь к Баку, Булгаков встретился у горы Беш-Бармак с приближённым Хусейн-Кули-хана Казем-беком, отправившегося по приказу хана со знамёнами и ключами от крепости. Булгаков обещал, что и хан и жители Баку не пострадают. Хусейн-Кули-хан, боясь наказания, бежал со свой семьей в Кубу, а оттуда в Ардебиль. Бакинское ханство было ликвидировано. Хусейн-Кули-хан, его семья и приближённые обосновались в селении Бары близ Ардебиля, где до сих пор некоторых жителей называют бакинцами.

В период войны между Персией и Россией за Закавказье (1826-28) Хусейн-Кули-хан с отрядом персидских войск пытался выбить русский гарнизон из Баку, но потерпел поражение.

Хусейн-Кули-хан умер в Ардебиле в 1845 году. Его тело было отправлено в Кербела.

Семья

У Хусейн-Кули-хана было восемь жён: Зейнет-бикэ, Фатьма султан-бикэ, Фатьма-ханум, Хаджет-ханум, Бегистан-ханум, Хош-эндам-ханум, Зейни Шереф-ханум и Гюлистан-ханум.

От них у него было пять сыновей: Лютф-Али-хан, Искендер-хан, Нух-хан, Салман-хан и Муса-хан (от Гюлистан-ханум); и 17 дочерей: Фатьма-Султанет-бикэ, Бедр-Джехан-ханум, Сахиб-султан-бикэ, Хуршид-ханум, Умми-Селемэ-ханум, Саадет-бегим-ханум, Зейнеи-бегим-ханум, Шериф-ханум, Ашиэ-бегим-ханум, Чимназ-ханум, Тиле-бегим-ханум, Рухсарэ-бегим-ханум и пять дочерей, имена которых неизвестны.

Генеалогия

Гусейн-хан (?—1690)

Гейбат-бек

Хаджи Гаиб-бек Алпаутский

Ахмед-хан (?—1703)

Дергах Кули-хан

Хусейн-хан Рудбарский

Хеджар

Султан Ахмед-хан (?—1711)

Ахмед-хан

Хаджи Мирза Мухаммад-хан

?

Гусейн Али-хан (1709—1757)

Пери Джахан-бике Уцмиева

Хаджи Али-Кули-ага

Мухаммад Кули-хан (?—1792)

Мелик Мухаммад-хан (1736—1782)

Хадидже-бике (1739—1803)

Фатали-хан (1736—1789)

Мехти Кули-ага

Хусейн-Кули-хан (?—1845)

София Баграм-бек кызы

Мирза Мухаммад-хан II (1774—1836)

Хан-бике

Гасан Кули-ага

Джафар Кули-ага

Лютф Али-хан

Искендер-хан

Нух-хан

Салман-хан

Муса-хан

Джафар Кули-ага (1796—1867)

Аббас Кули-ага (1794—1847)

Абдулла-ага (1824—1879)

Тугра

Ахмед-ага (1838—1882)

Мамедрза-бек

Гасан-ага (1833—1898)

Зибюи Ниса-бегюм

Тугра

Хаджи-Аббас-Кули-ага (1860—?)

Гашимхан

Мамедхан (1890—1957)

Солтан

Ахмед (1892—1973)

Акиф (род. 1933)

Талат (1927—2000)

Тофик (род. 1930)

Нигяр (1961—1996)

</center>

Напишите отзыв о статье "Хусейн-Кули-хан"

Примечания

Литература

• Ашурбейли С. А. История города Баку. — Б.: Азернешр, 1992. — 408 с. — ISBN 5-552-00479-5.
• История Азербайджана. Краткий очерк. Баку. 1941.
• Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа, ч. 1—3, СПб, 1869

Отрывок, характеризующий Хусейн-Кули-хан

Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.