Хэвлок, Генри

Генри Хэвлок
англ. Henry Havelock
генерал Хэвлок
Дата рождения	5 апреля 1795(1795-04-05)
Место рождения	Бишопсвермут (Дарем, Великобритания)
Дата смерти	24 ноября 1857(1857-11-24) (62 года)
Место смерти	Лакхнау (Индия)
Принадлежность	Великобритания Великобритания
Род войск	пехота
Годы службы	1815—1857
Звание	генерал-майор
Сражения/войны	Первая англо-бирманская война Первая англо-афганская война Гвалиорская кампания Первая англо-сикхская война Англо-персидская война Восстание сипаев
Награды и премии

Генри Хэвлок (Хавлок) (англ. Henry Havelock; 5 апреля 1795 — 24 ноября 1857) — британский генерал-майор, один из самых харизматичных английских военачальников, чьё имя прочно ассоциируется с колониальными войнами в Индии. Особенно прославился он своей кампанией в долине Ганга, связанной с боями за Канпур и Лакхнау во время Великого мятежа сипаев 1857—1859 годов.

Ранний период жизни

Генри Хэвлок родился в Англии, в семье Уильяма Хэвлока, состоятельного судостроителя; он был вторым из четырёх братьев (все братья стали военными).

Генри потерял свою мать в 1811 году; в возрасте 20 лет в июле 1815 года он получил пост второго лейтенанта в 95-м пехотном полку. Будущий полководец непрерывно совершенствовал своё образование, и вскоре стал очень знающим человеком в военном деле. В октябре 1821 года он получает чин лейтенанта, в котором и прослужит следующие 8 лет.

Индия

Не видя возможностей продвинуться по службе, находясь в Англии, Хэвлок попросил перевести его в Индию, и он получил в конце 1822 года назначение в 13-й полк лёгкой пехоты. Находясь на Востоке, молодой офицер стал неустанно изучать персидский язык и хинди.

Находясь в Индии, Хэвлок участвует в первой англо-бирманской войне 1824—1826 годов, после которой он возвращается в Англию и женится на Ханне Маршман, дочери христианского миссионера. В результате этого брака Хэвлок принимает баптизм и становится более религиозным человеком; в дальнейшем это отразится на его солдатах, в рядах которых он будет проповедовать старание следовать Библейским Заповедям (Десять заповедей + Заповеди любви+ Заповеди блаженства) ничуть не меньше, чем военно-полевому уставу. Также он введёт в своих войсках «классы по изучению Библии» (Библия) для повышения уровня христианских знаний и развития интеллекта у солдат, причём в этих классах солдаты и офицеры общались без разделения по категориям, что должно было способствовать установлению более тесного сотрудничества между воинами. Вообще генерала Хэвлока можно сравнить с фельдмаршалом Суворовым: он был такой же харизматичный, немного чудаковатый, имевший писательский, а более всего военный талант.

Первая афганская война

Генри Хэвлок принимает активное участие в 1-й англо-афганской войне в 1839 году, и получает чин капитана. В мае 1839 года oн участвует в захвате Газни, а позже в оккупации Кабула. По счастливой случайности Хэвлок не оказывается среди чинов британского корпуса, полностью уничтоженного в Афганистане, так как командует полком в Восточном Афганистане. По результатам боевых походов он публикует свою первую книгу — «Мемуары Афганской кампании».

В 1840 году он принимает участие в штурме дефиле у Хильзаса и сражается под Джелалабадом. Здесь, после многих месяцев осады, его колонна побеждает войско Акбар-хана 7 апреля 1842 года.

Следующим этапом его службы становится Гвалиорская кампания: он участвует в штурме Махараджпура в 1843 году.

Потом он сражается в первой англо-сикхской войне и участвует в битвах при Мадки, при Фирузшахе и в Собраонской битве 1845 года.

Полученный боевой опыт он активно использует и одновременно анализирует, становясь одним из плеяды лучших британских военных теоретиков середины XIX века.

После вышеуказанных кампаний он становится помощником генерала-адъютанта в Бомбее. В это время он переводится из 13-го стрелкового в 39-й пехотный полк. Однако вскоре, в 1849 году, он переводится в 53-й пехотный полк, и возвращается в Англию, где проводит 2 года.

В Индию Хэвлок возвращается в 1852 году уже в следующем чине и в 1854 году он становится генерал-квартирмейстером с чином полного полковника, а с 1857 году становится генерал-адъютантом британской армии в Индии.

Великий Индийский мятеж 1857 года

В этот год он был избран Сэром Джеймсом Утрамом командиром дивизии в англо-персидской войне, и ведёт бои под Мохамаррой против войск шаха Насира аль-Дина, которые возглавляет Ханлар-Мирза.

Вскоре однако был заключён мир, и начало восстания сипаев застаёт его в Центральной Индии. В сохранившем, благодаря решительным действиям генерала Нила, относительное спокойствие Аллахабаде Хэвлок срочно собирает боевую группу из всех возможных мобильных сил, включая отряд генерала Нила, и идёт на поддержку нескольких небольших блокированных английских гарнизонов, в частности под командованием генерала Генри Лоуренса в Лакхнау и под командованием генерала Хью Уилера в Канпуре. В состав его войск входило всего 1400 европейцев, включая гражданских добровольцев Калькутты и других городов, 400 лояльных туземцев и всего 8 пушек. Основу его армии составляли прославленный 78-й полк шотландских горцев, их соратники по персидской кампании 64-й пехотный полк и 1-й мадрасский фузилерный полк из сохранивших верность английской короне индийцев.

Поход колонны генерала Генри Хэвлока с боями через Ауд, теперь штат Уттар Прадеш, вошёл в легенду: в разгар ужасающе жаркого индийского лета небольшая группировка англичан, белых добровольцев гражданской службы и сохранивших лояльность индийцев прошла огромное расстояние, неоднократно громя преграждавшие им путь войска мятежников. Так, 12 июля 1857 года отряд генерала Хэвлока разбил 3500 сипаев и захватил 11 орудий, брошенных мятежниками во время бегства; 14 июля он атаковал мятежников, занявших хорошую оборонительную позицию и выбил их с большим уроном для них же. 16-17 июля в результате ожесточённых боёв под Битуром Хэвлок, имея только 1000 солдат, разбил самого Нана-Сахиба (5000 чел.) и англичане вступили в Канпур, но спасти английский гарнизон в Канпуре не удалось — задолго до прихода помощи, поверив гарантиям раджи Нана-Сахиба и других аристократов, в том числе и ставшего позже очень известным командира дворцовой гвардии раджи Тантия Топи, англичане сложили оружие и все были истреблены, включая европейских лиц гражданской службы, всех лояльных англичанам индийских христиан, а также всех европейских женщин и детей.

Всё-таки освободив Канпур, колонна Хэвлока двинулась к Лакхнау. Ужасный «Колодец» (куда были сброшены разрубленные тела 200—300 убитых женщин и детей канпурского гарнизона — значительную часть их мятежники взяли в плен в качестве рабынь, однако потом все белые женщины и дети были убиты по приказу Нана-Сахиба) и «Палата крови» (резиденция Бибигарх, где происходила резня безоружных европейцев и пол которой был залит сплошным ковром крови) стали для Европы символами «Великого Мятежа». Солдаты Хэвлока, потрясённые увиденным, взяли себе боевой клич «Запомним Канпур! За Колодец смерти! За Бибигарх!» и перестали брать пленных.

Благодаря героическому сопротивлению англичан и их союзников мятежникам не удалось взять укреплённую Резиденцию в Лакхнау, однако из почти 3000 европейских и лояльных индийских солдат, женщин и детей к моменту освобождения в живых осталось 978 человек. Всего в распоряжении у Лоуренса находилось 1720 военных (включая 712 сохранивших верность индийцев), а также 1250 гражданских лиц. Им противостояла огромная армия в 20 000 осаждавших, состоявшая в своей основе из сипаев пехотных полков и соваров кавалерийских полков; однако вскоре после первых неудавшихся штурмов часть мятежников ушла в другие районы, и к моменту прибытия подкреплений Хэвлока резиденцию блокировало 8000 восставших.

Однако Хэвлок не смог привести в Лакхнау достаточно войск для снятия блокады по причине их отсутствия в достаточном количестве тогда в Северной Индии. С ним в Лакхнау вошло примерно всего 850 солдат, но и это уже дало большие шансы осаждённому гарнизону, главным образом вдохнув новые силы в европейцев, которые поняли, что их не бросили в руках мятежников, что далёкая Англия всё равно о них позаботится. Это была так называемая «Первая подмога Лакхнау». Только позже, в сентябре 1857 года, после штурма Дели, англичане смогли сконцентрировать достаточные силы для освобождения Лакхнау. Однако силы инсургентов также многократно выросли. 19 сентября 1857 года 3200 человек европейцев и лояльных сипаев выступили к Лакхнау, и 25 сентября они неожиданным манёвром прорвались через огромную массу из 20, 40 или даже 60 тысяч мятежников, потеряв всего 535 человек. Это была так называемая «Вторая подмога Резиденции в Лакхнау». 12 ноября на помощь Лакхнау выступила ещё одна группировка английских войск, теперь под командованием также очень известного генерала Колина Кэмпбелла. 16 ноября англичане начали попытки прорыва к Резиденции, и 19 ноября они прорвались к осаждённым.

«Я не шотландский горец, но хотел бы им стать!»

(ген. Хэвлок в честь подвигов шотландской пехоты при освобождении Лакхнау)

22 ноября осаждённые вместе с прибывшими силами начали отступление из Резиденции к контролируемой англичанами территории, которое успешно завершилось. Однако радостное событие освобождения и спасения гарнизона Лакхнау, за судьбой которого следила вся Европа, генерал Хэвлок пережил лишь на несколько дней. Его изнурённый походом организм при отсутствии тогда действенных лекарств не смог побороть дизентерию, которой он внезапно заболел, как и многие из его отряда, из-за некачественной воды. Он умер 29 ноября 1857 года в Дилкуше, неподалёку от Лакхнау, так и не узнав о присвоении ему столь желанного звания генерал-майора. Сообразуясь с общественным мнением, Парламент назначил его оставшейся без содержания вдове ежегодную пенсию в £1,000, а титул баронета передал его сыну.

Окончательно Лакхнау и прилегающие дворцы и селения перешли под контроль англичан только в марте 1858 года.

«…Наконец противник открыл по нам совершенно убийственный огонь, который мы должны были преодолеть, чтобы добиться перелома сражения. Затем мы двинулись на них и открыли огонь по их пушкам, которые имели очень сильные позиции в городе. Наша артиллерия заставила замолчать две из них, но это все, что мы смогли сделать, настолько хорошо было замаскировано третье тяжелое орудие. Горцам 78-го было приказано наступать и захватить пушку. Я никогда не видел ничего более изумительного. Эти люди пошли с наклоненными винтовками, как стена, не открывая огонь до дистанции в сто ярдов. При команде „Атака!“, они рванулись, как свора гончих, и город был взят в один момент …»

(генерал-майор сэр Генри Хэвлок, Канпур, Индия, 17 июля 1857 г.)

Память о генерале

Статуя генерала на Трафальгарской площади Лондона

Генерал Хэвлок запомнился и полюбился своим солдатам тем, что кроме личной изумительной храбрости и талантливого руководства войсками, он проявлял искреннюю и по-настоящему отцовскую и христианскую заботу о своих соратниках: он часто навещал госпитали, всячески заботился об улучшении быта солдат и повышения уровня лечебного обслуживания. В отличие от многих генералов Хэвлок стремился апеллировать не только и не столько к «дисциплине по уставу», а старался, чтобы его солдаты руководствовались в службе «дисциплиной по зову долга»; он считал что главным побуждающим мотивом в войне для воина должен служить не страх наказания и почитание начальства, а христианские мотивы сострадания и мотивация защиты слабых. Кроме того он заботился о хороших условиях проживания для солдатских семей и их детей.

Разумеется, это снискало ему удивительную популярность в войсках; на его любовь солдаты отвечали тем же и добровольно проявляли чудеса героизма под руководством своего харизматичного военачальника. Именно эта любовь к своим подопечным, искренняя сердечность в отношениях даже с низшими чинами в сочетании с героизмом высшего уровня снискали Генри Хэвлоку такую поистине всенародную любовь, следы которой сохраняются в Британии и по сей день.

Эта статуя генерала Хэвлока размещена на одной из главных площадей Англии — Трафальгарской; надпись на ней гласит: «Генерал-майору Сэру Генри Хэвлоку, кавалеру Ордена Бани, и его доблестным товарищам по оружию в честь Кампании в Индии в 1857 г.»

Также там приведена цитата одного из его воззваний:

«Воины! Ваша храбрость, Ваши труды, Ваши жертвы, Ваши подвиги и Ваша доблесть никогда не будут забыты нашей великой страной!»

В 2003 году лорд-мэр Лондона под давлением ряда правозащитных и этнических групп мусульманских и индийских мигрантов из Азии выступил с инициативной снятия монумента генерала Хэвлока, дабы заменить его на «не столь одиозное и более политически корректное лицо». К примеру известен факт, что после ужасов Канпурской резни, когда его солдаты увидели тела злодейски убитых сотен европейских женщин и детей, разрубленные на куски и сброшенные в колодец, англичане попавших к ним в руки мятежников не только убивали, но и специально ритуально их оскверняли — заталкивая перед казнью в рот сипаев-мусульман куски свинины, а в рот сипаев-индуистов куски говядины, а часто и того и другого «для верности». Однако значительная часть лондонцев воспротивилась этой инициативе, и статуя генерала до сих пор стоит там.

Статуя Хэвлока в Моубрей-Парк

Другая статуя генерала Хэвлока находится на вершине холма в Моубрей-Парке в Сандерленде. Две пушки, использовавшиеся во время боёв под Лакхнау, находятся перед статуей.

Прочее

Новозеландский город Хавлок-Норт назван в честь генерала.

Источники

• Гавелок, Генри // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
• Michael Barthorp. [books.google.com/books?id=XrINV_uzJHcC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=true Queen Victoria's Commanders]. — 1. — Oxford: Osprey Publishing, 2000. — 64 p. — (Elite Series). — ISBN 1-841-76054-4.

Отрывок, характеризующий Хэвлок, Генри

– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.