Хёйсум, Ян ван
| Ян ван Хёйсум | |
 Портрет Яна ван Хёйсума работы Арнольда Бонена, около 1720 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: |
Амстердам |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: |
Амстердам |
 Работы на Викискладе | |
Ян ван Хёйсум (нидерл. Jan van Huysum; 15 апреля 1682, Амстердам — 8 февраля 1749, Амстердам) — нидерландский художник.
О жизни Яна ван Хёйсума известно немногое. Его отец Юстус ван Хёйсум-старший, как и три его брата Юстус-младший, Иаков и Михаил, были художниками. В 1704 году он женился на Маргарите Шоутен.
Очень быстро стал ведущим нидерландским художником, мастером натюрморта. Среди его покровителей были принц Уильям Гессен, герцог Орлеанский, короли Польши и Пруссии, курфюрст Саксонии, сэр Роберт Уолпол, граф Орфордский. О прижизненной популярности художника свидетельствует тот факт, что на состоявшемся вскоре после смерти художника аукционе его четыре пейзажные акварели были проданы за 1032 флорина, а живописный цветочный букет — за 1245 флоринов, в то время как за «Голову старика» Рембрандта, две картины Яна Стена, натюрморт Виллема ван Алста и картину Альберта Кейпа было уплачено соответственно всего 25, 30, 19 и 13 флоринов.[1]
Ян скрывал от других художников методы своей работы. Единственной ученицей, причём недолго, была Маргарет Хауверман (1720-1795). В отличие от других мастеров натюрморта, Ян делал предварительные рисунки, очень тщательно выписывал картины, порой на протяжении многих лет, летом он выезжал в Харлем, центр садоводства Нидерландов тех лет, для наблюдения за цветами.
Кисти Яна принадлежит несколько пейзажей, однако основное внимание он уделял натюрмортам. Цветочные натюрморты Яна ван Хёйсума можно разделить на две группы: одни из них, ранние, написаны на тёмном фоне, другие — на светлом, что требует более высокого мастерства художника для световой моделировки. «Роскошные букеты Яна ван Хёйсума, созданные в период, когда завершался "золотой век" голландской живописи, предназначались для украшения парадных помещений в богатых домах. Тонкая красочная нюансировка, эмалевый блеск фактуры и декоративное распределение красочных пятен этих картин создают светлое радостное настроение. О мажорном восприятии бытия в подобных работах можно судить по последнему полотну, где на тулове вазы, рядом с изображением женщины с лилиями в руке начертано изречение из библии на голландском языке: "Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут"»[2]
Особенности художественной манеры Яна ван Хёйсума хорошо видны в двух парных картинах «Цветы» (1722) и «Цветы и плоды» (1723), выполненных по заказу лорда Уолпола и находящихся в Эрмитаже. «В своих выдержанных в светлых тонах букетах он достигает большой силы красочных звучаний. Особенно характерна в этом отношении картина «Цветы и плоды» (1723), где наряду со светлой гаммой цветов, определяющей колорит, в нагромождении фруктов внизу и изысканном узоре изгибающихся лоз вверху чувствуется тонкий художественный расчет мастера позднего натюрморта. Тщательность выполнения и светлый красочный аккорд картин Хейсума, который, подобно Яну Давидсу де Хему, использовал все возможности передачи букетов в светлом окружении, изменил самый характер натюрморта.»[3]
Высоко ценил творчество художника Гёте. «Естественный свет не только охватывает все части предметов, но и через световые отражения придает им ясность и отчетливость. Такой подход особенно действенен при написании тонких ветвей, игл хвойных растений или самих цветов, не имеющих широкого сплошного силуэта. При этом все части, благодаря краскам и китайской туши, отодвигаются друг от друга и располагаются уступами, создавая перед нами эффект самой действительности. Каждая краска, даже самая светлая, темнее, чем белая бумага, и обладает тем не менее тем же свойством, что и эффекты света и тени, которые зрительно отодвигают части картины друг от друга и от переднего плана».[4]
Напишите отзыв о статье "Хёйсум, Ян ван"
Примечания
- ↑ A. Bredius. Kunstler-Inventare. Urkunden zur Geschichte der hollandischen Kunst des XVI, XVII., und XVIII. Jahrhunderts. — Haag, 1917. — Т. 4.
- ↑ Ю. А. Тарасов. Голландский натюрморт XVII века. — С.-Петербург: Издательство С.-Петербургского гос. университета, 2004.
- ↑ Е.Ю. Фехнер. Голландский натюрморт XVII века в собрании Государственного Эрмитажа. — Москва: Изобразительное искусство, 1981.
- ↑ J. W. Goethe. Blumenmalerei. — Goethe Berliner Ausgabe. — 1974. — Т. 20.
Галерея
- Jan van Huijsum - Hollyhocks and Other Flowers in a Vase - WGA11824.jpg
«Мальвы и другие цветы в вазе». 1710
- Jan van Huysum - Still Life of Flowers and Fruit - Google Art Project.jpg
«Цветы и фрукты». 1716-1717
- Van Huysum, Jan - Vase with Flowers - Google Art Project.jpg
«Ваза с цветами». 1720
- Jan van Huysum - Stilleven met bloemen en vruchten - Google Art Project.jpg
«Цветы и фрукты». 1721
- Jan van Huijsum - Flowers - WGA11820.jpg
«Цветы». 1722. Эрмитаж
- Jan van Huysum (Dutch - Fruit Piece - Google Art Project.jpg
«Цветы». 1722
- Jan van Huysum (Dutch - Vase of Flowers - Google Art Project.jpg
«Ваза с цветами». 1722
- Huysum hollyhocks.jpg
«Цветы и фрукты». 1730
- Jan van Huijsum - Still-Life of Flowers - WGA11826.jpg
«Цветы». 1734
- Jan van Huysum 002.jpg
«Фрукты, цветы и насекомые». 1735
- Jan van Huysum - Flowers in a Terracotta Vase.jpg
«Цветы в терракотовой вазе». 1736
- Jan van Huijsum - Vase of Flowers in a Niche - WGA11828.jpg
«Ваза с цветами в нише». 1720-1740
Ссылки
- Гуизум, Ян // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Хёйсум, Ян ван
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
