Центральноафриканская империя

Центральноафриканская империя
фр. Empire Centrafricain
← 4 декабря 1976 — 21 сентября 1979 →
Флаг Герб
Девиз Unité, Dignité, Travail Единство, Достоинство, Труд
Гимн La Renaissance
Столица	Банги
Язык(и)	Французский (официальный), санго (распространенный разговорный)
Религия	Местные традиционные верования, христианство, ислам
Денежная единица	Франк КФА BEAC
Площадь	622 984 км²
Население	3 млн. чел.
Форма правления	Дуалистическая монархия (де-юре) - Абсолютная монархия (де-факто)
Династия	Бокасса
Император
- 1976—1979	Бокасса I

К:Появились в 1976 годуК:Исчезли в 1979 году

Центральноафриканская империя — государство, существовавшее на территории Центральной Африки с 4 декабря 1976 по 20 сентября 1979 года.

Предыстория

1 декабря 1958 года, в результате французского конституционного референдума, колония Убанги-Шари была преобразована в Центральноафриканскую республику во главе с премьер-министром нового государства — Бартелеми Богандой, пользовавшегося в стране огромным авторитетом и влиянием как «отца-основателя». Однако 29 марта 1959 года его самолет потерпел крушение — Боганда погиб.

Смерть Боганды вызвала борьбу за власть, победу в которой одержал близкий родственник и соратник покойного премьера — Давид Дако, получивший поддержку метрополии и местных европейских предпринимателей. После переговоров с Францией, 13 августа 1960 года страна получила полную независимость, а Дако стал её первым президентом, ставшим проводить все более авторитарную политику, приведшей к принятию Национальным собранием новой конституции ЦАР, закрепившей в себе президентский режим и однопартийную систему власти. Разбухший государственный аппарат привел к всеохватывающей коррупции и ухудшению экономической ситуации.

В 1962 году Жан-Бедель Бокасса, будучи родственником президента, получил пост главнокомандующего армией. Огромное тщеславие Бокассы раздражало Дако Отношения между ними с каждым годом ухудшались. После отказа президента выделить больше средств на содержание армии и, одновременно, повышение расходов на жандармерию, Бокасса решил совершить переворот, но опасался сопротивления силовых структур и возможного французского вмешательства. Однако под воздействием своего соратника капитана Александра Банза, Бокасса все же выступил против Дако. В новогоднюю ночь 1966 года путчисты захватили важнейшие объекты в Банги и арестовали Дако 1 января Бокасса провозгласил себя президентом ЦАР, а также занял несколько ключевых министерских постов. 4 и 8 января были выпущены конституционные акты, провозгласившие Бокассу единственным носителем исполнительной власти и давшие ему право издавать чрезвычайные ордонансы. В 1972 году Бокасса был провозглашен пожизненным президентом. 4 декабря 1976 года, на чрезвычайном съезде партии ДСЭЧА, Центральноафриканская республика провозглашалась империей, а президент — её императором. Была принята новая конституция. Ровно через год, 4 декабря 1977 года, состоялась торжественная коронация Бокассы. Так, ЦАР из суперпрезидентской республики постепенно трансформировалась в монархию.

Империя

Конституция

Конституция новоявленной империи юридически утверждала в стране личную диктатуру императора, являющимся главой исполнительной власти. Так, ст. 2 Конституции ЦАИ гласила: «Верховная власть принадлежит нации, воплощенной в императоре». Утверждался однопалатный парламент — Национальное собрание. Император имел право распустить парламент, по-своему усмотрению назначать премьер-министра, вводить в стране чрезвычайное положение. Монархия провозглашалась наследственной, передаваемой по нисходящей мужской линии, в случаи если император сам не назначит в качестве преемника одного из своих сыновей. Судебное правосудие велось от имени главы страны.

Также Конституция ЦАИ устанавливала однопартийную систему, провозглашая единственной партией страны ДСЭЧА, во главе которой стоял император. Однако стоит отметить, что данная партия играла лишь чисто символическую роль стержня имперского режима, некую фикцию всенародной поддержки, а руководящие органы существовали лишь на бумаге.

Внутренняя политика

В период имперского режима страна фактически была разделена на две части: центральную (Банги и её окрестности, префектуру Мбаики, родину диктатора) и периферийную (прочие территории). Власти не оказывали никакой поддержки «деревенским» провинциям, которые были предоставлены сами себе. Правительство лишь собирало налоги и подавляло бунты, поддерживало формальный суверенитет над территориями подвластными племенным вождям. Существовала обширная система государственных уведомителей, состоящая из маргинальных слоев населения. К преступникам применялись меры физического насилия: отрубались уши, руки. Неугодные императору люди смещались с постов, изгонялись из страны, подвергались истязаниям.

Аграрная экономика империи находилась в упадке и полностью зависела от французских инвестиций. Сильный удар по бюджету нанесли пышная коронация и содержание императорского двора. Проводившаяся Бокассой национализация предприятий алмазной промышленности и кофейного производства и дальнейшая их передача в руки арабских компаний оттолкнула европейских предпринимателей, не желавших иметь дело с фирмами страны, большая часть которых была связанна с правящим императором, ставшим крупнейшим бизнесменом страны.

Внешняя политика

Политические связи, доставшиеся империи от республиканского периода, представляли собой политический шантаж Франции с целью увеличения финансовой помощи стране. Сближения со странами коммунистического блока, угрозы выхода из зоны франка, восстановление некогда порванных отношений с КНР, налаживание дружбы с Муамаром Кадаффи заставляли французские власти наращивать материальные субсидии. Бокассу представляли, в отличие от прочих экстравагантных африканских правителей, человеком, с которым всегда можно было найти компромисс. Поддерживая создание империи, Париж полагал, что в роли императора Бокасса приобретет лишь символическую власть.

Конец

Приняв титул императора, во всех аспектах несвойственный населяющим страну этносам, и стремясь к абсолютно неограниченной власти в подконтрольном «центре», Бокасса нарушил хрупкий баланс политической стабильности в стране, разорвав связь между людьми и государством. Ухудшение экономического положения, периодические репрессии вызывали недовольство народа. Окончательно режим дискредитировал себя обнародовав указ, согласно которому все учащиеся в Банги обязаны являться в школу лишь в специальной форме, цена которой была не по карману многим родителям. Возникшие волнения были жестоко подавлены, что вызвало большой резонанс в стране и за рубежом. В апреле 1979 года в столичной тюрьме погибло более сотни школьников и студентов, из-за чего во Франции монарха прозвали «палач Банги». От императора отвернулись даже его ближайшие соратники — премьер-министр Анри Майду и бывший премьер Анж-Феликс Патассе. Не желая выглядеть в глазах мировой общественности партнером имперского режима, Франция решила устроить операцию с целью государственного переворота под кодовым названием «Барракуда». Вместе с этим ЦАИ перестали оказывать любую помощь, кроме гуманитарной, а французские СМИ начинают кампанию против Бокассы, при этом отмечая тот факт, что руководство страны считает его тираном. 20-21 сентября 1979 года, во время отсутствия императора, находящегося в Ливии, отряд французских парашютистов высадился в Банги и занял президентский дворец и радиостанцию, не встретив никакого сопротивления. Прибывший вместе с войсками экс-президент Дако объявил о восстановлении республики и себя в качестве главы государства. Все имущество императорской семьи было конфисковано, а сам монарх бежал в Кот-д’Ивуар, где получил политическое убежище. Центральноафриканская империя прекратила своё существование.

Литература

• Давидсон А.Б. История Африки в биографиях. — Издательский центр РГГУ, 2012. — ISBN 9785728113584.

Отрывок, характеризующий Центральноафриканская империя

– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.