ЦКБ-39

ЦББ-39 ОГПУ им. Менжинского — первое «Опытно-конструкторских бюро», созданное в советской авиапромышленности в конце 1929 года из числа заключённых авиаконструкторов и инженеров. Являлось специальным подразделением ОГПУ. Позднее подобные ОКБ стали появляться в различных отраслях народного хозяйства, имея жаргонное название «шарага» или «шарашка». В авиапромышленности их оказалось две. После ЦКБ-39 ОГПУ, в 1938 году было создано ЦКБ-29 НКВД.

Первые аресты и следствие

Началом истории ЦББ-39 ОГПУ им. Менжинского, можно считать 31 августа 1928 года, когда в Москве был арестован родоначальник морского авиастроения, на гидросамолетах которого Россия воевала всю Первую мировую и Гражданскую войны, Дмитрий Павлович Григорович. Основанием для взятия под стражу послужили неудачи Григоровича последних лет, когда, начиная с 1924 года, возглавляемый им коллектив — Отдел морского опытного самолетостроения (ОМОС), располагавшийся на заводе «Красный летчик» в Ленинграде не создал ни одной достойной машины. К моменту ареста ОМОС уже почти год, как не существовал, а сам Дмитрий Павлович, теперь уже в Москве возглавлял другое конструкторское подразделение — Опытный отдел-3 (ОПО-3). Большинство прежних его сотрудников из ОМОС остались в Ленинграде и разошлись по другим коллективам.

Катализатором же ареста стал лишь летом отгремевший и первый в истории Советской России процесс над инженерами-вредителями, который получил название «Шахтинское дело». Тогда власть впервые применила печально известную 58-ю статью УК РСФСР, вступившую в силу годом раньше — 25 февраля 1927 года. В практику судопроизводства были введены такие понятия, как «вредитель» и «враг народа». С одобрения широких слоев трудящихся несколько «злостных вредителей» по «Шахтинскому делу» были приговорены к высшей мере, а остальных направили на стройки социализма. Именно тогда наиболее квалифицированных из числа осужденных решено было использовать по специальности, но в закрытых учреждениях и под охраной ОГПУ. Опыта использования рабского умственного труда в стране ещё не существовало, поэтому целесообразность организации подобных заведений предстояло только оценить.

Вскоре после Д. П. Григоровича были арестованы ещё пять человек. В Ленинграде задержали бывших конструкторов ОМОС: А. Н. Седельникова (5 ноября), с которым Григорович ещё в царской России на заводе «Гамаюн» создавал первые летающие лодки и В. Л. Корвин-Кербера (6 ноября) — бывшего морского летчика, воевавшего на самолетах Григоровича, а с 1922 года вошедшего в его конструкторскую группу в Москве на заводе «Дукс». 13 ноября был арестован и летчик-испытатель ОМОС — А. Д. Мельницкий. Кроме того, в Москве был взят под стражу моторист завода «Дукс» Д. В. Днепров, который пострадал только за то, что приходился братом жены Д. П. Григоровича. Неожиданно в этой компании оказался помощник командующего ВВС Забайкальского ВО М. Н. Шалимо. В отличие от остальных, его оставили под подпиской о невыезде. Спустя несколько недель дело в отношении М. Н. Шалимо было прекращено. Комдив М. Н. Шалимо будет расстрелян 2 октября 1938 года как руководитель антисоветской организации, агент японской разведки и организатор диверсии.

Дела вышеназванных фигурантов были объединены в общее судопроизводство — Дело № 63641 «по обвинению гр. Григоровича Дмитрия Павловича и др.». По этой причине все ленинградцы были этапированы в Москву, во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Следствие шло очень вяло, пока ещё с соблюдением процессуальных норм и без применения методов физического воздействия. Времена Г. Г. Ягоды и Н. И. Ежова ещё не наступили, а В. Р. Менжинский, возглавлявший в это время ОГПУ, слыл либералом. Опыта не было и у арестованных. На допросах, которые обычно касались технических вопросов создания самолетов, они легко делились со следователями своими сомнениями, признавали те или иные ошибки, считая, что их можно квалифицировать как естественные в ходе экспериментальных конструкторских работ.

Контрастом были показания свидетелей по делу. В этой роли выступали другие бывшие сотрудники ОМОС. Летчик-сдатчик Седов показал:

«Седельников и Корвин-Кербер явно саботировали, стараясь только навредить делу… Детали самолетов делались нарочно такими, чтобы они не подошли, почему неизбежны переделки… Когда же в чертежной говорили о неправильностях и непорядках, то Седельников обычно отвечал: „идите все к черту, плюю я на это дело, я все равно уеду за границу“».

Ему вторил молодой конструктор В. Б. Шавров:

«…Если бы Григорович был вредителем, то он бы хуже сделать не мог. Он настолько разложил дело, потеряв четыре года, обманув возлагавшиеся на отдел надежды, что заслуживает и заслуживало ранее пресечения… В этом [ему] содействовала громадная репутация и авторитет, которыми пользовался Григорович, да и в царское время несколько удачных самолетов. В результате — полнейший кризис… достижения Отдела равны нулю».

Следует отметить, что одной из важных причин неудач ОМОС действительно оказался конфликт коллектива с главным конструктором. В их основе была постоянная чехарда с требованиями, которые предъявлял заказчик. Например, заказчик мог легко себе позволить изменить базовые характеристики самолета (мощность двигателя, дальность полета грузоподъемность) в то время, когда опытный образец самолета уже находился в производстве.

Новые аресты и создание ОКБ ОГПУ

Следствие по делу Д. П. Григоровича и сотрудников было закончено к осени 1929 г. Судебное заседание под председательством секретаря коллегии ОГПУ А. М. Шанина состоялось 20 сентября и приговорило всех пятерых к различным срокам «концлагерей», после чего осужденных перевели в Бутырки ожидать этапа. Именно к осени 1929 г. в ОГПУ окончательно созрел план создания первой авиационной «шараги», однако было очевидно, что пятеро осужденных, хотя и квалифицированных специалистов не справятся с грандиозными задачами. По крайней мере в сентябре 1929 г. (перед судом или после — неизвестно), Д. П. Григоровичу было предложено сформировать списки авиационных работников, которых следовало привлечь к выполнению особого задания правительства. Григорович не был посвящён в окончательный замысел ОГПУ и не мог даже предположить, что произойдет, когда списки будут готовы.

А произошли новые аресты. В октябре 1929 года в Ленинграде был взят под стражу бывший сотрудник ОМОС Н. Г. Михельсон, который был соавтором первых летающих лодок Д. П. Григоровича, построенных на заводе «Гамаюн». В Москве взяли начальника ОСС Н. Н. Поликарпова и его сослуживцев — И. М. Косткина, В. А. Тисова, Е. И. Майоранова, В. Ф. Гончарова, П. М. Крейсона, В. В. Калинина. Несколько позже арестовали ведущего специалиста в СССР по самолетному вооружению А. В. Надашкевича. Доказательствами их вины следователи теперь себя не утруждали. Судебные заседания коллегии ОГПУ начались уже в ноябре, и к декабрю все было закончено. Приговоры были самые разнообразные, но в отличие от группы Григоровича, без какой-либо ясной мотивации. Так, Н. Н. Поликарпов, которому невозможно было предъявить и половины того, что было поставлено в вину Григоровичу, был тем не менее приговорен к расстрелу. Задача была простая. Тот процесс деморализации, которому фигуранты по делу Григоровича подвергались почти в течение года, новая партия заключенных должна была пройти ударными темпами за две — три недели. Когда подготовительный период был завершен и, с точки зрения «психологов» ОГПУ, коллектив (где все пока сидели по одиночным камерам и даже не догадывались, что они члены коллектива) был полностью готов к «творческим свершениям», в последний осенний день 1929 года произошло рождение первого отечественного Особого конструкторского бюро (ОКБ ОГПУ), или иначе — «шараги».

В тот день 30 ноября 1929 года всех заключенных конструкторов и инженеров прямо в Бутырках, в помещении бывшей тюремной церкви впервые собрали вместе. В основном они были знакомы друг с другом, но даже не догадывались, что сидят в соседних камерах. Дальше, как вспоминал В. Л. Корвин-Кербер произошло следующее:

«Днем появился заместитель начальника ВВС тов. Я. И. Алкснис. Он объявил задание: спроектировать, а затем построить истребитель под мотор „Юпитер“, но такой, который превзойдет любой из имеющихся на вооружении капиталистических стран, как по скорости, так по скороподъемности и вооружению. Нужны два пулемета, стреляющие через винт, и желательно предусмотреть ещё два, а также фотоустановку и бомбодержатели для четырёх бомб по 25 кг. Проект должен быть выполнен в рекордно короткий срок, и чертежи готовы для производства к концу марта. Тогда же должен быть представлен макет. На рассмотрение НТК проект передаваться не будет. Главным конструктором назначался Григорович, его заместителем — Поликарпов».

Начало деятельности ОКБ ОГПУ и переименование в «ЦКБ-39 ОГПУ им. Менжинского»

Непосредственно руководил ОКБ ОГПУ помощник начальника технического отделения Экономического отдела ОГПУ А. Г. Горянов-Горный (Бенкович), а его полномочным представителем, неотлучно находившимся с заключенными, был С. М. Змуда. Заключенные авиаинженеры были переведены на усиленное питание, им разрешили прогулки и свидания с близкими. Работы над проектом истребителя начались прямо в тюремной церкви.

По воспоминаниям В. Л. Корвин-Кербера:

«В январе 1930 г. произошли события, которых никто не ожидал. Внезапно после ужина всем было предложено собрать свои вещи и приготовиться в камере для выхода. Нас погрузили в небольшой автобус и повезли по городу. Куда, зачем, никто не понимал. Наконец, двери автобуса открылись и все увидели деревянный ангар-мастерскую завода № 39. Вошли внутрь ангара и в самом конце, войдя за дверь, оказались в просторном помещении. Вдоль стен стояли кровати, а посередине большой стол со стопками газет и журналов. Сопровождавший всех Змуда предложил размещаться по кроватям на своё усмотрение. Справа от входа разместились: Б. Ф. Гончаров, Н. Н. Поликарпов, В. А. Тисов, И. М. Косткин, А. Н. Седельников, я и Е. И. Майоранов. Слева — Д. П. Григорович, П. М. Крейсон, Н. Г. Михельсон и другие.»

Перевод на завод потребовался в связи с тем что работы над истребителем подошли к стадии макетирования и создания опытного образца. Организовать производство в тюремных условиях было невозможно. Небольшой авиазавод (скорее мастерские), да к тому же примыкавший к Центральному аэродрому обнесли колючей проволокой, расставили охрану и привезли сюда заключенных. С этого момента «ОКБ ОГПУ» стало по номеру завода называться «ЦКБ-39 ОГПУ им. Менжинского».

Оценив проект, и поняв, что «вредители» и «враги народа» успешно перевоспитываются, кураторы ОГПУ решели усложнить задачу. Корвин-Кербер писал:

«Однажды вечером приехало большое начальство: А. Г. Горянов-Горный и М. И. Гай (Штоклянд — начальник 8 и 9 отделений Экономического управления ОГПУ). Змуда с охранником внесли в помещение корзины и ящики. Тут же на столах появилось вино и в большом количестве закуска. Всех членов ЦКБ пригласили за стол. Все насторожились, мы не могли понять, какую цель преследует такой банкет. Слово взял Гай. Он похвалил присутствующих за успешную работу и добавил, что решением командования срок постройки самолета-истребителя с 1-го июня переносится на 1-е мая, причем уже 26 марта должен быть представлен макет. Оспаривать новые сроки было нельзя. Пришлось заверить начальство, что коллектив с задачей справится. А ведь кроме самолета к первому мая нужно будет построить все для стат. испытаний».

Несмотря на столь сжатые сроки к назначенной дате истребитель, первоначально получивший название ВТ-11 («внутренняя тюрьма» — 11-й вариант), был построен и испытан здесь же на Центральном аэродроме. Летчик Б. Л. Бухгольц 28 апреля 1930 года уже в первом полете высоко оценил качества самолёта, а ОГПУ сделало вывод об эффективности подневольного умственного труда. Так был дан старт созданию научно-технических «шараг» практически во всех отраслях народного хозяйства и прежде всего в военной промышленности.

Новые задания и расформирование «ЦКБ-39 ОГПУ им. Менжинского»

После удачного завершения работ над истребителем ВТ-11, его дублером ВТ-12 и третьим прототипом, который из чисто суеверных соображений назвали не ВТ-13, а «Клим Ворошилов» и последующего запуска истребителя в серию под названием И-5, история ЦКБ-39 ОГПУ им. Менжинского не закончилась. В ОГПУ поняли, что расставаться с заключенными конструкторами ещё рано и выдали «вредителям» новое задание. Более того, теперь предстояло построить не один самолёт, а сразу несколько. Заключенным предписывалось создать первый отечественный пушечный истребитель И-Z, бомбардировщик ТБ-5, морской четырёхмоторный бомбардировщик, штурмовики ТШ-1 и ТШ-2, двухместный истребитель.

Понятно, что такой объём работ не мог быть выполнен ограниченными силами заключенных, и осенью 1930 года было принято решение расширить коллектив за счет вольнонаемных специалистов. Конечно, всех их можно было сразу арестовать, но ОГПУ выбрало другую модель — смешанного коллектива заключенных и вольных инженеров, чтобы последние постоянно ощущали, где они могут оказаться завтра. ЦКБ-39 было расширено более чем до 300 человек. Пришли, например, Г. Е. Чупилко, С. В. Ильюшин, А. С. Яковлев, В. Б. Шавров, С. Н. Шишкин и др. Под одной крышей собрались и осужденные, и некоторые из тех, кто недавно давал на них показания. История умалчивает, как, допустим, складывались отношения между Д. П. Григоровичем и В. Б. Шавровым.

Не все из новых проектов оказались удачными, но в целом ОГПУ было довольно. С лета 1931 года заключенных конструкторов стали по очереди отпускать. 10 июля 1931 года в газете «Правда» было опубликовано постановление ЦИК СССР, в котором говорилось:

«Амнистировать нижеследующих конструкторов — бывших вредителей, приговоренных коллегией ОГПУ к различным мерам социальной защиты, с одновременным их награждением:

• а) главного конструктора по опытному самолетостроению Григоровича Дмитрия Павловича, раскаявшегося в своих прежних поступках и годичной работой доказавшего на деле своё раскаяние, — грамотой ЦИК Союза ССР и денежной наградой в 10 000 рублей;
• б) главного конструктора (по вооружению. — Г. К.) Надашкевича Александра Васильевича — грамотой ЦИК Союза ССР и денежной премией в 10 000 рублей;
• в) бывшего технического директора завода № 1 Косткина Ивана Михайловича — денежной наградой в 1 000 рублей;
• г) Крейсона Павла Мартыновича — денежной наградой в 1 000 рублей;
• д) Корвин-Кербер Виктора Львовича — денежной наградой в 1 000 рублей;
• е) амнистировать всех инженеров и техников, приговоренных ОГПУ к различным мерам социальной защиты за вредительство и ныне добросовестно работающих в Центральном конструкторском бюро».

Что касается самого ЦКБ-39 ОГПУ, то Приказом по Всесоюзному авиационному объединению (ВАО) за № 265 от 27 августа 1931 года ЦКБ 39 и ЦАГИ объединялись в единую организацию, начальником которой назначили чекиста Н. Е. Пауфлера. Чуть позже, 13 января 1933 года приказом заместителя Народного комиссара тяжелой промышленности СССР и начальника Главного управления авиационной промышленности П. И. Баранова на заводе № 39 им. Менжинского было образовано новое Центральное конструкторское бюро (ЦКБ) для организации замкнутого цикла проектирования и производства легких самолетов под руководством С. В. Ильюшина.

Окончательная точка в деле Григоровича и сотрудников была поставлена только 25 июня 1993 года:

«…на основании Закона РСФСР от 18.10.91 г. „О реабилитации жертв политических репрессий“» прокурор отдела по реабилитации жертв политических репрессий Генеральной прокуратуры Российской Федерации постановил: «Григорович Дмитрий Павлович, Седельников Андрей Николаевич, Корвин-Кербер Виктор Львович, Мельницкий Александр Дмитриевич, Днепров Владимир Михайлович подлежат реабилитации».

Список «вредителей», создавших истребитель И-5

1. Бессонов Анатолий Алексеевич. Конструктор завод № 24 имени М. В. Фрунзе. Создатель первого советского высотного поршневого двигателя М-15. В ЦКБ-39 занимался двигателем.
2. Гончаров Борис Федорович. До революции — военный лётчик, начальник 1-го авиационного отряда особого назначения. В 1926 году — старший руководитель кафедры самолетостроения Академии военно-воздушного флота РККА им. Жуковского и одновременно заведующий конструкторским бюро Авиационного треста (опытный завод № 25). В ЦКБ-39 занимался аэродинамическими расчетами.
3. Григорович Дмитрий Павлович. Один из первых российских авиаконструтров с дореволюционным стажем, начинавший на заводе Щетинина («Гамаюн») ещё до Первой мировой войны. Главный конструктор большого числа гидросамолетов. В ЦКБ-39 осуществлял общее руководство проектом.
4. Днепров Владимир Михайлович. Механик, сотрудник завода № 1 «Дукс». В ЦКБ-39 — инженер.
5. Калинин Владимир Владимирович. Авиаконструктор один из авторов первого советского пассажирского самолёта АК-1 (1924). Специалист в области прочности конструкций. В ЦКБ-39 занимался расчетами прочности.
6. Корвин-Кербер Виктор Львович. До революции — Морской лётчик, выпускник Бакинской школы морской авиации (1917). Авиаконструктор, соратник Д. П. Григоровича с 1922 г. В ЦКБ-39 возглавлял опытное производство, макетирование. Проектировал некоторые приборы и систему стрельбы через вращающийся винт.
7. Косткин Иван Михайлович. Авиаконструктор, ближайший соратник Н. Н. Поликарпова. Директор авиазавода № 1 «Дукс» В ЦКБ-39 занимался проектированием крыльев.
8. Крейсон Павел Мартынович. Постоянный член Научно-технического комитета Управления военно-воздушных сил РККА. Специалист по статиспытаниям. В ЦКБ-39 занимался центровочными расчетами.
9. Надашкевич Александр Васильевич. Военный лётчик, выпускник Московской военной авиашколы высшего пилотажа (1918). С 1925 член научно-технического комитета Воздушного Флота РККА. Непревзойденный специалист по вооружению самолетов. В ЦКБ-39 занимался проектированием вооружения.
10. Майоранов Евгений Иванович. До революции — Морской лётчик, выпускник Бакинской школы морской авиации (1917). Авиаконструктор, соратник Григоровича с 1922 г., затем (с 1923 г.) — Н. Н. Поликарпова. В ЦКБ-39 — инженер-конструктор.
11. Мельницкий Александр Дмитриевич. Окончил Морской корпус (1911); штурманский офицер 2 разряда (1915), морской летчик. Выпускник Петроградской школы Морской авиации. Служил и. д. ревизора эсминцев «Донской казак» (1912—1913), «Войсковой» (с 1913); офицер Гвардейского экипажа (с 25.04.1915). Награждён орденами: Св. Станислава 3-й ст. с мечами и бантом (01.06.1915), Св. Анны 3-й ст. с мечами и бантом (23.011.1915). После революции в белых войсках Северного фронта в Британском авиационном отряде, затем командир сухопутного разведывательного отряда в Мурманском авиадивизионе. По некоторым сведениям был взят в плен и расстрелян в Медвежьей Горе. На самом деле с 1925 г. Лётчик-испытатель Отдела морского опытного самолетостроения (ОМОС) Д. П. Григоровича. В ЦКБ-39 — инженер-конструктор.
12. Михельсон Николай Густавович. Авиаконструктор с дореволюционным стажем, ближайший соратник Д. П. Григоровича начиная с завода Щетинина («Гамаюн»). В ЦКБ-39 возглавлял чертежную группу.
13. Поликарпов Николай Николаевич. Один из первых российских авиаконструкторов, начинавший ещё на Русско-балтийском заводе под руководством И. И. Сикорского. В ЦКБ-39 исполнял обязанности заместителя руководителя проекта, занимался общим видом и фюзеляжем.
14. Попов А. А. Авиаконструктор, ближайший соратник Н. Н. Поликарпова. Специалист по опытному производству. В ЦКБ-39 — инженер-конструктор.
15. Рубинчик А. Р. В ЦКБ-39 — инженер-конструктор.
16. Седельников Андрей Николаевич. Авиаконструктор с дореволюционным стажем, ближайший соратник Д. П. Григоровича начиная с завода Щетинина («Гамаюн»). В ЦКБ-39 занимался проектированием шасси.
17. Тарасевич Борис Николаевич. Директор Коломенского паровозостроительного завода. В ЦКБ-39 инженер-конструктор.
18. Тисов Василий Александрович. Авиаконструктор, ближайший соратник Н. Н. Поликарпова. Специалист по самолетному оборудованию и опытному производству самолетов. В ЦКБ-39 инженер-конструктор.
19. Фохт В. Е. Заведующий техническим отделом Рыбинского машиностроительного завода № 26. В ЦКБ-39 занимался двигателем.

Руководящий состав ЦКБ-39 от ОГПУ

1. Прокофьев, Георгий Евгеньевич — начальник экономического управления ОГПУ. Приговорён к высшей мере наказания и расстрелян 14 августа 1937 г. Не реабилитирован.
2. Гай (Штоклянд) Марк Исаевич — начальник 8 и 9 отделений Экономического управления ОГПУ. Приговорён к высшей мере наказания и расстрелян 20 июня 1937 г. Не реабилитирован.
3. Горянов-Горный (Бенкович) Анатолий Георгиевич — помощник начальника технического отделения Экономического отдела ОГПУ. Руководитель ЦКБ-39. Приговорён к высшей мере наказания и расстрелян 27 октября 1937 г. Реабилитирован 8 июня 1957 г. определением Военной коллегии Верховного суда СССР.
4. Пауфлер Николай Евгеньевич — директор авиазавода № 39 им. Менжинского. Заместитель руководителя ЦКБ-39. До расстрела не дожил, скоропостижно скончался 10 февраля 1934 г.
5. Змуда Станислав Матвеевич — сотрудник экономического отдела ОГПУ. Руководитель охраны ЦКБ-39. Приговорён к высшей мере наказания и расстрелян 25 апреля 1938 г. Реабилитирован 6 июня 1956 г. определением Военной коллегии Верховного суда СССР.

Литература

1. Григорьев А. Б. Самолёт из … Бутырки. // Ветеран. — 1990. — № 9. — С.14
2. [militera.lib.ru/memo/russian/kerber/01.html Кербер Л. Л. А дело шло к войне…]
3. [www.famhist.ru/famhist/kerber/000016c9.htm#0003cbcc.htm Кербер Л. Л. О коммунистической бюрократии и системе «шараг»]
4. [www.ihst.ru/projects/sohist/papers/sob00v.htm Соболев Д. А. Репрессии в советской авиапромышленности]
5. Яковлев А. С. Самолеты тридцатых годов.// Авиация и космонавтика. — 1966. — № 9.
6. [peterburg21vek.ru/static/img/0000/0001/7178/17178054.hbd3xnwwzd.jpg?1 Копытов Г. А. Керберы. Фамильный код. XIV—XXI вв. книга вторая // изд. «Петербург — XXI век». 2013]
7. [irkipedia.ru/content/pervye_samolety_aviacionnogo_zavoda_no39 Первые самолеты авиационного завода № 39]
8. Материалы дела № 63641

Отрывок, характеризующий ЦКБ-39

«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.
Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.
– Узнала? – спросил он. – И откуда он взялся, – обратился граф к Шиншину, – ведь он пропадал куда то?
– Пропадал, – отвечал Шиншин. – На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan, [Персианин Долохов,] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, – говорил Шиншин. – Долохов, да Курагин Анатоль – всех у нас барынь с ума свели.
В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.