Цейтлин, Гилель

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Цайтлин, Гилель»)
Перейти к: навигация, поиск
Гилель Цейтлин
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Гилель Цейтлин или Цайтлин (1871, местечко Корма Могилёвской губернии, ныне Беларусь, — 1942, на пути в Треблинку) — религиозный еврейский писатель, философ и публицист. Вначале писал на иврите. После Кишинёвского погрома (1903 г.) примкнул к лагерю территориалистов и стал сотрудничать в газетах, выходивших на языке идиш. Вернулся к ортодоксальной религиозности и стал одним из крупнейших еврейских религиозных философов своего времени.[1]





Биография

Родился в местечке Корма, Могилёвской губернии, на берегу Сож в хасидской семье, получил образование в духе Хабада течения Копыст. Первоначальное образование получил в хедере и у своего отца, Агарона-Элиэзера, обладавшего обширными познаниями в еврейской религиозной литературе. Уже в возрасте 11 лет Цейтлин приобрёл славу юного гения (иллуй).[1] Самостоятельно изучил средневековую еврейскую философию, светские науки и литературу Хаскалы.[1]

В 1887 году, когда Гилелю было 16 лет, его отец разорился, и он был вынужден самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Некоторое время скитался как меламед по маленьким местечкам Белоруссии, в 1901—1904 гг. преподавал в городе Рославль Смоленской губернии. В Гомеле Цейтлин сблизился с кружком местной интеллигенции, в который входили И. Х. Бреннер, У. Н. Гнесин и др.[1] В это время Цейтлин начинает заниматься литературной деятельностью.

В 1903 году он становится постоянным сотрудником санкт-петербургской газеты на иврите «Ха-Зман», а позже и членом её редколлегии.[1] Благодаря ярким выступлениям на страницах газеты молодой публицист быстро приобретает популярность в среде российского еврейства.

Около 1906 года Цейтлин возвратился к соблюдению заповедей Торы и со временем стал одним из крупнейших еврейских религиозных философов своего времени.[1]

В 1907 Гилель Цейтлин поселился в Варшаве, где в течение всей жизни сотрудничал в газетах на идиш: «Хайнт» и «Момент».[1]

В этот период дом Цейтлина в Варшаве стал местом встречи еврейских интеллектуалов, принадлежавших к различным философским и политическим течениям.[1]

В 1942 году, облачённый в талит и тфилин, Гилель Цейтлин скончался в эшелоне, увозившем евреев в лагерь смерти Треблинку.

Почти вся семья Гилеля Цейтлина погибла во время Холокоста. Уцелеть удалось лишь его сыну, Аарону. Весной 1939 года он, популярный варшавский поэт и драматург, был приглашён в Нью-Йорк для постановки одной из его пьес и назад уже вернуться не смог. Узнав, по окончании войны, о гибели отца, Аарон принял американское гражданство. Был сотрудником нью-йоркской ежедневной газеты «Моргн журнал» и профессором еврейской литературы в Еврейской теологической семинарии. Аарон Цейтлин оказал значительное влияние на еврейскую культурную жизнь в послевоенной Америке.

Творческое наследие

Первая крупная философская работа Цейтлина — «Ха-тов ве-ха-ра» («Добро и зло») — была опубликована на иврите в 1899 («Ха-Шиллоах», № 5) и вскоре переведена на идиш. В ней Цейтлин проводит всеобъёмлющий анализ понимания добра и зла в истории всех мировоззрений.

В 1900 году Цейтлин опубликовал монографию о Барухе Спинозе. В 1905 вышла его книга о Ницше. По словам Цейтлина, у Ницше под маской безбожника скрывался «страстный, вплоть до помешательства, искатель Бога».[1]

Погромы, прокатившиеся по югу России в 1903-м и 1905—1906 годах потрясли Цейтлина, и в 1905 году он опубликовал работу «Аль ха-зевах» («О жертвоприношении» или «О резне»), в которой выразил глубокую тревогу по поводу судьбы еврейского народа.[1] Цейтлин подчёркивал значительную разницу между высокими идеями сионизма и той печальной действительностью, в которой еврейский народ находится в диаспоре, страдая от бедности, голода и преследований.

Гилель Цейтлин был популярным и влиятельным публицистом, одним из властителей дум поколения. Так, Ицхак Саде, основатель Пальмаха, писал в своих воспоминаниях, что именно выступления Цейтлина побудили его посвятить себя делу создания еврейских вооруженных сил.[1] Большое влияние на современников оказали «Бривелех цу дер идишер югнт» — «Письма к еврейскому юношеству», напечатанные в газете «Хайнт» и включённые затем в книгу «Дер алеф-бейс фун иднтум» («Букварь иудаизма», Варшава, 1912). Современники сравнивали значение этой работы Цейтлина для сохранения авторитета иудаизма среди молодого поколения со значением «Путеводителя растерянных» Маймонида.[1] Стремясь связать современную философскую мысль с многовековой еврейской традицией, Цейтлин попытался дать ответы на основные вопросы, поставленные современностью: о цели жизни отдельного человека и цели мирового исторического процесса, о месте еврейского народа среди народов мира, о Мессии и об открытии Божественного начала в душе человека.[1] Книга неоднократно переиздавалась на разных языках. В вопросе о роли сионизма в процессе избавления взгляды Цейтлина были близки к взглядам рава А.-И. Кука.[1]

Цейтлин написал ряд трудов, посвящённых хасидизму, в том числе книгу «Дер алтер ребе» — об основателе Хабада рабби Шнеуре Залмане из Ляд (была сначала опубликована в 1912-13 гг. в виде серии статей в газете «Дер Момент»); книгу «Ха-хасидут ле-шитоте`а у-зраме`а» («Хасидизм, его направления и течения», Варшава, 1910).

Ещё в своей первой статье он обещал написать книгу, посвящённую рабби Нахману из Брацлава, одна из его последних статей называется «Оро шель машиах бе-торат ха-браслави» («Свет Мессии в учении брацлавского цаддика»). Рабби Нахману посвящены также две работы Цейтлина: «Рабби Нахман ми-Браслав, хаяв, сфарав ве-торато» («Рабби Нахман из Брацлава, его жизнь, книги и учение», 1910) и «Реб Нахман Брасловер, дер зеер фун Подолие» («Рабби Нахман из Брацлава, провидец из Подолии» — в газете «Момент», 1932-33; в виде книги — 1952, Н.-Й.).

В годы Первой мировой войны Цейтлин обратился к изучению еврейского мистицизма. По его мнению, иудаизму изначально более присущ мистицизм, чем рационализм.[1] Этой теме посвящены его книги: «Аль гвуль шней оламот» («На границе двух миров», «Ха-Ткуфа», 4, 1919), «Кадмут ха-мисторин бе-Исраэль» («Древность еврейской мистики» — «Ха-Ткуфа», 5, 1921) и другие.

В начале 1920-х гг. Цейтлин занялся переводом с арамейского на иврит книги Зогар (был издан комментированный перевод начальных глав) и написал исследование «Мафтеах ле-сефер ха-Зохар» («Ключ к книге Зогар»), где в систематической форме изложил основную концепцию книги.

В последний период жизни Цейтлина в его творчестве с особой силой отражается предчувствие надвигающейся Катастрофы.[1] В книге «Сафран шель йехидим» («Хранитель книг для избранных», Варшава, 1928) Цейтлин писал, что исправление мира может быть достигнуто путём преобразования жизни каждого отдельного человека и всего общества по законам Торы. Несколько глав книги написаны им на арамейском языке в стиле книги Зогар. Цейтлин обращался к «избранным среди избранных» с призывом присоединиться к организуемым им кружкам «Бней хейхала» (`Сыновья Храма` по-арамейски). По замыслу Цейтлина, члены этих кружков должны были путём самоусовершенствования, молитвы и изучения священных книг возродить «истинный хасидизм» рабби Исраэля Бааль-Шем-Това, поднять духовный уровень еврейского народа и таким образом предотвратить надвигающуюся катастрофу. В том же году Цейтлин опубликовал книгу «Давар ла-аммим» («Обращение к народам мира»), в которой он призывает народы мира к исполнению воли Творца и прекращению гонений против евреев, которые отдаляют избавление.

Последняя книга Цейтлина «Дмама ве-коль» («Безмолвие и голос», 1936), написанная накануне Второй мировой войны, подводит итоги его духовных исканий. В ней он призывает евреев вернуться в Землю Израиля для того, чтобы построить там еврейское государство, основанное на заповедях Торы, восстановить Синедрион и очиститься духовно.

Библиография

  • אל"ף בי"ת של יהדות («Начала иудаизма») — изд. Мосад ха-Рав Кук
  • בפרדס החסידות והקבלה ,מונחים מעולם הקבלה («В саду хасидизма и Каббалы», «Понятия из мира Каббалы») — изд. Явне
  • ספרן של יחידים («Хранитель книг для избранных») — изд. Мосад ха-Рав Кук
  • על גבול שני עולמות («На границе двух миров») — изд. Явне

Напишите отзыв о статье "Цейтлин, Гилель"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 [www.eleven.co.il/article/14602 Цейтлин Хиллел] — статья из Электронной еврейской энциклопедии

Источники

  • Краткая еврейская энциклопедия, Изд. О-ва по исследованию еврейских общин. Иерусалим: 1976—2005.
  • [www.judaicaru.org/library/baalei_tshuva_5.htm Глава о Цейтлине] из книги «Баалей тшува, портреты». Меир Ховав

Ссылки

  • [www.eleven.co.il/article/14602 Цейтлин Хиллел] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  • [www.judaicaru.org/library/baalei_tshuva_5.htm Глава о Цейтлине] из книги «Баалей тшува, портреты». Меир Ховав
  • [booknik.ru/context/all/gilel-tseyitlin-o-prirode-zla/ О природе зла]

Произведения

  • [www.lechaim.ru/ARHIV/190/kabbala.htm Кто и когда написал книгу «Зоар»?]
  • [www.lechaim.ru/ARHIV/189/ceytlin.htm Учение «Зоара» о душе человеческой]

Отрывок, характеризующий Цейтлин, Гилель

– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.