Цай Вэньцзи

Цай Вэньцзи
蔡琰
Цай Вэньцзи
Место рождения:	Китай
Гражданство:	КНР КНР
Род деятельности:	поэтесса, композитор

Цай Вэньцзи (точные годы рождения и смерти неизвестны; также известна как Цай Янь) — знаменитая поэтесса и композитор эпохи поздней Хань.

Цай Вэньцзи была дочерью музыканта и деятеля культуры Цай Юна. При жизни её звали Чжаоци , но полвека спустя, в эпоху династии Цзинь, её имя было изменено на Вэньцзи из-за совпадения с именем Сыма Чжао (211—265) с тем, чтобы не нарушать существовавший в Китае чрезвычайно строгий запрет на произнесение или написание ряда имён (т. н. табу на имена). После этого переименования она вошла в историю под именем Цай Вэньцзи.

Цай Вэньцзи была захвачена кочевниками хунну и провела 12 лет у них в плену, пока член её клана, влиятельный полководец и фактический правитель империи Хань Цао Цао не выкупил её, заплатив за неё значительную сумму денег. Она вернулась на родину в 207 году.

Биография

Цай Вэньцзи родилась предположительно незадолго до 178 года в уезде Юй (圉縣) области (цзюнь) Чэньлю (陈留) (современный уезд Ци провинции Хэнань). Отцом Цай Вэньцзи был знаменитый писатель своего времени Цай Юн, служивший при дворе императора Лин-ди. В 178 году Цай Юн представил императору доклад, обличающий евнухов, полностью подчинивших себе безвольного императора, и был в наказание за это сослан в деревню. По тем временам он ещё легко отделался, царедворца Лю Тао позже за аналогичную попытку казнили. На досуге отец дал дочери прекрасное по тем временам образование, скорее всего, обучал её он сам.

По преданию, когда ей было шесть лет, она слушала, как отец за стеной играл на цитре и услышала, что первая струна была плохо настроена. Когда она сказала об этом отцу, тот удивился и специально ослабил четвёртую струну, чтобы проверить дочь. Но Цай смогла распознать и эту фальшь тоже. Талантливая девушка была не только поэтом и музыкантом, но и прекрасным каллиграфом, её работы всегда хвалили.

Её в 192 году в возрасте пятнадцати лет выдали замуж за Вэя Чжундао (衛仲道), который умер вскоре после свадьбы, не оставив детей. В это время в Китае рушилась империя Хань и началась многолетняя эпоха смут и гражданских войн. В 190 году после смерти канцлера захвативший власть полководец Дун Чжо привёл с севера в качестве своих союзников кочевников хунну в Лоян, тогда столицу Китая. В 191 году Дун Чжо, потерпев поражение от войск Юань Шао, полностью разрушил и сжёг древнюю столицу Лоян, а жителей угнал в Чанъань (современный Сиань).

Дун Чжо был убит 22 мая 192 года своими же приближенными, власть захватили его генералы Ли Цзюэ и Го Сы, но смута не прекратилась, а скорее даже усилилась. Приведённые Дун Чжо кочевники и войска китайских генералов-авантюристов продолжали бесчинствовать, грабить и убивать, то же самое делали различные банды, страна стала практически неуправляемой. Войска Го Сы и Ли Цзюэ разрушили и новую столицу Чанъань. Цай Вэньцзи была взята ими в плен и перевезена в Шэньси.

Когда в 196 году генералы Ли Цзюэ и Го Сы потерпели поражение в боях с южными хунну, 17-летняя поэтесса попала в плен к победителям вместе с множеством других китайских женщин, которых хунну угнали в рабство в свои кочевья на север. По другим сведениям, она сама бежала в 195 г. к хунну из Чанъаня после того, как её отец был убит, а город разграблен.

Эти страшные события позднее она описала в стихотворениях:

На равнине люди нежные и слабые,

Пришедшее войско — все хусцы и цяны.

Охотились в поле, осаждали города,

Куда бы ни направились — все было уничтожено.

Рубили и резали, не оставили ни одного.

Трупы и кости подпирают и отталкивают друг друга.

На боку лошади висят мужские головы,

Позади лошади ведут жен.

(…)

Пленных — десятки тысяч,

Не удается собрать всех воедино.

(…)

Все время говорят несчастным поверженным пленникам

«Следует их зарубить мечами!

Мы вас не оставим в живых!»

Разве осмелятся они пожалеть жизнь?

Их ругань невыносима.

Некоторые ещё и добавляют удары палкой. Воины хунну подарили красивую и образованную китайскую девушку своему вождю Лю Бао (劉豹)(«Мудрый царь левых»), которому она очень полюбилась. Цай Вэньцзи от него родила двух сыновей, она привыкла и приспособилась к новому месту, но все же продолжала очень скучать по родной земле и жадно ловила любую весточку из Китая. В плену она провела целых 12 лет. В 207 году друг её отца влиятельный политик и полководец Цао Цао, ставший новым канцлером, узнал, что дочь его друга томится в плену и выкупил пленницу за очень значительную сумму денег. После долгих раздумий и мучительных терзаний из-за детей, которых она должна была оставить у мужа-гунна, Цай Вэньцзи вернулась на родину.

Цао Цао выкупил её потому, что он высоко ценил её творчество, а также из-за того, что она была единственным человеком, оставшимся из его клана и из уважения к её отцу, чтобы успокоить духов её предков.

Когда Цай Вэньцзи возвратилась домой, Цао Цао, сам являвшийся не только великим государственным деятелем, но и крупным поэтом, поинтересовался сохранностью 4000 свитков, на которых были записаны произведения её знаменитого отца. Оказалось, что все они были утеряны в пожарах гражданских войн и смут, но десятую часть из них Цай Вэньцзи удалось запомнить наизусть. Услышав это, Цао Цао очень обрадовался и попросил её записать всё, что она вспомнит — так произведения Цай Юна частично сохранились и дошли до потомков. Позднее Цай Вэньцзи написала пронзительное и скорбное произведение о своих скитаниях в плену и возвращении в разрушенную столицу. В этой поэме, которая так и называется «Скорбные строки» (в русском переводе) или «Поэма скорби и гнева» — по-китайски, показаны все ужасы гражданской войны и иноземных вторжений.

Известно, что через некоторое время после возвращения в Китай поэтесса, к счастью, все же воссоединилась со своими любимыми детьми.

После возвращения на родину она в третий раз вышла замуж — за чиновника Дун Ши (董祀), который оказался любящим супругом и, казалось, обрела надёжный семейный очаг. Но однажды Дун Ши совершил какой-то поступок, за которое тогда в Китае полагалась смертная казнь, а по другой версии, чем-то вызвал гнев Цао Цао, который приговорил его к смерти. Чтобы спасти его, Цай Вэньцзи пошла к Цао Цао с просьбой помиловать своего мужа. Когда она пришла, Цао Цао пировал с гостями, которые были возмущены неподобающим внешним видом и поведением Цай Вэньцзи. Но она смело спросила полководца, сможет ли он дать ей ещё одного мужа, и тогда Цао Цао помиловал Дун Ши. Это последний известный эпизод жизни Цай Вэньцзи.

О последних годах жизни поэтессы осталось очень мало сведений, только то, что она жила при дворе Цао Цао и его наследников. Год и обстоятельства смерти выдающейся китайской поэтессы не известны.

Произведения

Стихи Цай Вэньцзи отмечены огромной печалью, как и сама её жизнь. Два стихотворения под общим названием «Бэй фэнь ши» (悲憤詩), названные «Поэмой скорби и гнева», исследователями были безусловно признаны написанными её рукой. Эта поэма, написанная строгим пятисловным (по 5 иероглифов в строке) размером, рассказывает о выпавших на долю поэтессы и всей страны страшных испытаниях. Третье произведение, часто приписываемое ей, цикл мелодий для цисяньциня «Худая шиба пай» («18 песен флейты кочевника», «Гуннская свирель») — по содержанию на первый взгляд производит впечатление расширенного варианта «Бэй фэнь ши». Но стихотворения цикла заметно отличаются от «Скорбных строк» по форме (в них преимущественно используется семисловный размер) и образности. По поводу авторства цикла «Хуцзя шиба пай» давно велись и продолжают вестись оживленные споры. Его сюжет повторяет факты биографии Цай Вэньцзи, однако ряд деталей указывает на то, что автор или авторы этих текстов в отличие от самой поэтессы не был лично знакомы с обычаями хунну конца II — начала III веков. В «Хуцзя шиба пай» также имеются и ряд хронологических несоответствий. Так, этноним «цзя», введенный в само название цикла, вошел в употребление в китайском языке только в IV веке, то есть через век после жизни Цай Вэньцзи. Самый тщательный текстологический и историко-филологический анализ текстов в конечном не прояснил вопроса об их авторстве и времени создания. В настоящее время большинство исследователей придерживаются версии, что это записи песенно-поэтических произведений, созданных народными исполнителями в IV—VII веков по мотивам «Бэй фэнь ши». Таким образам, оказывается, что это произведение создано неизвестными авторами. Но в народном сознании автором песенного цикла все равно остается Цай Вэньцзи.

Отрывки из «Поэмы скорби и гнева» в построчном переводе с китайского.

《悲憤詩》	Поэма скорби и гнева
邊荒與華異	Область запустелая, на Китай непохожая
人俗少義理	Люди грубые, с нехваткой долга и принципов;
處所多霜雪	Место проживания (моё жилище) всё в инее и снегу
胡風春夏起	Варварский ветер дует весной и летом;
翩翩吹我衣	Шелестит, продувая мне одежду
肅肅入我耳	Свистит, задувая [пронзительно] мне в уши;
感時念父母	Во время раздумий вспоминаю об отце с матерью,
哀歎無窮已	Скорби и вздохам нет предела
有客從外來	[Каждый раз, когда] издалека приходит гость
聞之常歡喜	Слышать его — всегда радость;
迎問其消息	Навстречу [наперебой] расспрашиваем о новостях
輒復非鄉里	[Но] каждый раз оказывается, что не [наш] земляк.
邂逅徼時願	Добиваюсь ожидаемого желания.
骨肉來迎己	Прибывает родич, приветствуя меня.
己得自解免	Добилась своего освобождения,
當復棄兒子	Нужно снова бросать детей.
天屬綴人心	Небесные предписания сдерживают людские помыслы,
念別無會期	Думаю о разлуке, не будет случая встретиться.
存亡永乖隔	В жизни и смерти навсегда разделены,
不忍與之辭	Невозможно вынести расставание с ними.
兒前抱我頸	Дети подходят, обнимают меня за шею,
問母欲何之	Спрашивают, куда собирается мать?
人言母當去	Люди говорят, что мать должна уходить,
豈復有還時	Настанет ли время, когда она вернется?
阿母常仁惻	Матушка была всегда доброй и сострадающей,
今何更不慈	Так почему же ныне изменилась и перестала любить?
我尚未成人	Мы пока ещё не стали взрослыми,
奈何不顧思	Почему же она (о нас) не заботится?
見此崩五內	Вижу это, рухнули пять чувств,
恍惚生狂癡	В хаосе и смятении рождается безумие.
號呼手撫摩	Кричу и зову, глажу руками,
當發復回疑	Нужно отправляться — вновь возвращаюсь к сомнениям.

Перевод произведений на русский язык

Цай Янь. Скорбные строки. Отрывки из поэмы.

Империя Хань пошатнулась, настали великие беды.
Дун Чжо, не исполнивший долга, рукою кровавой своей,
Чтоб власть захватить в государстве, замыслил убить государя,
И прежде всего, погубил он всех мудрых и верных мужей.

…А банды Дун Чжо продвигались к цветущим равнинам востока.
Они состояли из цяней, из ху состояли они…

…Они города осаждали, они выжигали селенья,
Они населенье пленили, они истребляли народ.
И там, где они проходили, поля превращались в пустыню,
И там, где они воевали, стонала земля от невзгод.

И головы всех перебитых свисали с разбойничьих седел,
Измученных женщин пленённых войска волокли за собой.
Дорога трудна и опасна. И пленницы длинной чредою
Брели к чужеземным заставам босой и голодной толпой.

И сердце моё, содрогаясь, в те дни разрывалось на части,
Родная земля оставалась за нами в дали голубой.
Десятками тысяч солдаты нас в рабство тогда угоняли,
И не было нам дозволенья общаться в плену меж собой.

… Наслушавшись бранных упреков и выкриков, сердцу обидных,
Плелись мы, в пыли задыхаясь, судьбу проклиная навек.
Колотили дубинкой, когда же хлестали плетями,
От всех оскорблений и боли свой облик терял человек.

…Боюсь, что уже с сыновьями свиданья мне больше не будет.
Их солнечных глаз не увидеть и писем уже не прочесть.
Разлука — она, как могила, моих сыновей поглотила,
И сердце в груди защемило: как эту беду перенесть?…

…А дети меня обнимали и ждали, наверное, чуда.
Куда уезжаешь ты, мама? выспрашивал каждый их взгляд…

На части рвалось моё сердце. Я в грудь кулаками стучала.
В глазах, как в буран, потемнело от горькой печали моей.
И с криком: «Небесная сила!» от горя с ума я сходила,
Стояла и громко рыдала, к груди прижимая детей.

Приехав домой, увидала: домов уже нет под навесом.
Узнала — родные погибли, померкла небесная синь.
А город стал голой горою, предместье вдруг сделалось лесом,
В развалинах бывших построек терновник растёт да полынь.

Повсюду разбросаны кости, а чьи, никому не известно.
Они громоздятся, как горы, и больно их видеть очам.
Пустынны и полдень, и вечер, людской не услышишь здесь речи,
Лишь воют шакалы да волки в столице былой по ночам.

Боюсь постоянно, что снова отвергнут меня как калеку.
Боюсь, что меня позабудут и муж, и родная страна.
Вы спросите: времени сколько дано на житьё человеку?
Отвечу: отведено столько, чтоб горе изведать сполна.

Перевод В.Журавлёва

Отражение в культуре

Печальная история Цай Вэньцзи вдохновила ряд китайских художников, писателей и поэтов, живших много позднее, на создание произведений, изображающих трагедию её жизни. Сцена её возвращения в Китай является сюжетом картины художника Чжан Юя «Возвращение Цай Вэньцзи на её родину», хранящейся в галерее Чанлан в Летнем дворце в Пекине, а современная художница Чжан Цуин создала серию из шести картин, рассказывающих историю жизни Вэньцзи. Выдающийся китайский писатель Го Можо написал имевшую огромный успех пьесу на основе её жизни, исполняемую в Пекинской опере.

Память

• Цай Вэньцзи появляется как игровой персонаж в играх Koei — Dynasty Warriors: Strikeforce 2 и Dynasty Warriors 7 (её дебют, как игрового персонажа в североамериканских и европейских городах).
• Также она появляется в серии видеоигр Koei — Romance of the Three Kingdoms и в Dynasty Warriors 6: Empires, как неигровой персонаж.
• В честь Цай Вэньцзи назван кратер на Венере.

Литература

• Women writers of traditional China: an anthology of poetry and criticism. — Stanford University Press, 1999.
• Хоу Ханьшу, «Биографии женщин».

Ссылки

• [www.epochtimes.ru/content/view/40437/4/ Вэньцзи возвращается в Китай]
• [www.epochtimes.com.ua/ru/china/chinese-literature-classics/sancz-czyn-yly-troeslovye-detskaja-klassyka-kytaja-95968.html Цай Вэньцзи]

Отрывок, характеризующий Цай Вэньцзи

Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.