Царлино, Джозеффо
Поделись знанием:
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
| Джозеффо Царлино |
Джозеффо Царли́но (итал. Gioseffo Zarlino; 31 января 1517, Кьоджа, близ Венеции — 4 февраля 1590, Венеция) — итальянский теоретик музыки, педагог и композитор. Теоретические труды писал на итальянском языке. Его трактат «Основы гармоники» (Le istitutioni harmoniche)[1] в четырёх книгах — крупнейшее достижение музыкальной науки в Италии XVI века. Учение о музыке Царлино оказало значительное влияние на западноевропейскую музыкальную науку позднего Возрождения и барокко.
Содержание
Биография
Свободным искусствам обучался у францисканцев в родном городе (учителя: по грамматике — Дж. Э.Санезе, по арифметике и геометрии — Дж. Атанаджи, по музыке — Ф. М. Дельфико). Певчий (1536), затем органист (1539—40) в кафедральном соборе Кьоджи. После рукоположения в духовный сан (1540) — руководитель хоровой капеллы (capellano) школы Св. Франциска в Кьодже. Переехав в Венецию (1541), продолжил обучение музыке, став учеником Адриана Вилларта. Там же изучал логику и философию (К. да Линьяме), древнегреческий язык (Г. Фьямминго)[2]. С 1565 года — капельмейстер и органист собора Св. Марка. Среди учеников Царлино: Винченцо Галилей, Дж. Дирута, Дж. Артузи, Дж. Кроче. Мотеты (на 4-6 голосов) и мадригалы (на 5 голосов) Царлино написаны в консервативной имитационно-полифонической технике, с ограниченным использованием хроматики и приёмов музыкальной риторики.
Музыкально-теоретическое учение
На фоне поисков «древнегреческой» монодии, завершившихся в начале XVII века установлением гомофонного склада, а также интенсивных экспериментов в области хроматики и микрохроматики[3] Царлино выступил как традиционалист, апологет контрапункта как основы композиционной техники и одноголосных ладов как основы звуковысотной системы:
Контрапункт — это согласованность, или стройность, которая рождается из некого целого, составленного из различных частей, то есть различных мелодий, заключенных в [многоголосной] музыке и образуемых голосами, которые отстоят друг от друга на соизмеримые и гармоничные интервалы (то, что в ч. II гл.12 я назвал гармонией в особом смысле слова, harmonia propria). Можно также сказать, что контрапункт — это вид гармонии, заключающий в себе различные изменения звуков, или певческих голосов, [по высоте], выраженных неким числовым отношением и размеренных временем; или же так: [контрапункт — ] это некое искусное объединение различных звуков, доведенное до согласованности[4].
Главнейшее достижение Царлино — теоретическое и эстетическое оправдание большого и малого трезвучий, построенное на сознательно возрождаемой им «античной» концепции звучащего числа (numero sonoro)[5]. «Природное» обоснование для малого трезвучия Царлино нашёл, поделив квинту арифметическим средним (6:5:4, например, c-es-g)[6], для большого — гармоническим средним (15:12:10, например, c-e-g)[7]. Такое обоснование (при всей его спекулятивности) регистрирует полное и окончательное признание интервалики чистого строя в качестве звуковой «материи» (materia) для многоголосной музыки[8]. Знаменитые этические характеристики обеих терций легли в основу многочисленных позднейших научных и обыденных описаний мажора и минора:
Если большая терция находится в нижней части квинты, то гармония делается веселой (allegra), а если она находится сверху, то гармония становится печальной (mesta)[9].
В учении о ладе Царлино в целом держался средневековой концепции монодических модальных ладов, для которых установил (как и Глареан) 12 различных октавных звукорядов. Вместе с тем, он сделал характерное признание, что в основе одних звукорядов лежит малая терция, других — большая терция. Симптоматично, что сам порядок ладов также изменился[10]: в качестве «первого лада» Царлино установил октавный звукоряд от C (до)[11]. Структурная схема всех 12 ладов Царлино:
Сочинения (трактаты)
- Le istitutioni harmoniche ["Основы гармоники", в четырёх книгах]. Venezia, 1558; репринт издания 1558 года — New York: Broude Brothers, 1965 (Monuments of music and music literature in facsimile, II/1); репринт Venezia, 1562; 2-е, исправленное и дополненное издание, Venezia, 1573; репринт 2-го издания Ridgewood, NJ: Gregg Press, 1966.
- Dimostrationi harmoniche ["Доказательства гармоники"][12]. Venezia, 1571; репринты: New York: Broude Brothers, 1965 (Monuments of music and music literature in facsimile, II/2); Ridgewood, NJ: Gregg Press, 1966.
- Sopplimenti musicali ["Дополнения к музыке"][13]. Venezia, 1588; репринт Ridgewood, NJ: Gregg Press, 1966.
- De tutte l’opere del R.M. Gioseffo Zarlino. Venezia, 1588-89, в 4 томах (полное собрание сочинений Царлино; репринт Hildesheim: Georg Olms, 1968).
- Music treatises: Facsimile and transcription by Frans Wiering. Utrecht, 1997 (= Thesaurus Musicarum Italicarum, vol. 1) (CD-ROM, содержащий все трактаты Царлино в виде факсимиле и в виде распознанного текста в формате SGML).
Переводы трактатов
- Установления гармонии. Перевод О. П. Римского-Корсакова // Музыкальная эстетика западноевропейского средневековья и Возрождения, под ред. В. П. Шестакова.— М., 1966, сс.423-510 (фрагменты).
- Доказательства гармонии. Перевод М. В. Иванова-Борецкого // Музыкальная эстетика западноевропейского средневековья и Возрождения, под ред. В. П. Шестакова.— М., 1966, сс.510-514 (фрагменты).
- The art of counterpoint. Part three of 'Le istitutioni harmoniche', 1558. Translated by Guy A. Marco and Claude V. Palisca // Music theory translation series. New Haven: Yale University Press, 1968 (перевод 3-й книги трактата «Основы гармоники» [первой редакции] на англ. язык).
- On the modes: part four of Le istitutioni harmoniche, 1558, translated by Vered Cohen. Edited with an introduction by Claude V. Palisca // Music theory translation series. New Haven: Yale University Press, 1983 (перевод 4-й книги трактата «Основы гармоники» [первой редакции] на англ. язык).
- Clendinning J.P. Zarlino and the Helicon of Ptolemy // Theoria 2 (1987), pp.39-58 (комментированный перевод III.3 трактата «Дополнения к музыке» на англ. язык).
- Theorie des Tonsystems: das erste und zweite Buch der «Institutioni harmoniche» (1573), aus dem Italienischen übersetzt, mit Anmerkungen, Kommentaren und einem Nachwort versehen von Michael Fend. Frankfurt am Main, New York: P. Lang, 1989. (1-я и 2-я книги трактата «Основы гармоники» [второй редакции] в переводе на немецкий язык).
Напишите отзыв о статье "Царлино, Джозеффо"
Примечания
- ↑ букв. «Гармонические установления»; другие переводы заглавия — «Установления гармонии», «Наставления в гармонике».
- ↑ Впрочем, занятия греческим не принесли Царлино желанных результатов: точно известно, что, работая над собственным трактатом «Основы гармоники», он специально заказал перевод музыкальных трактатов Аристоксена и Птолемея филологу и врачу Антонио Эрманно Гогаве. См.: Palisca C. Humanism in Italian Renaissance Musical Thought. New Haven, 1985, p.111.
- ↑ Трактаты Н. Вичентино, В. Галилея, музыка О. Лассо, Л. Маренцио, Ч. де Роре и, наконец, в 90-х гг. апогей хроматической музыки у К. Джезуальдо.
- ↑ Ist. harm. III, 1.
- ↑ Ist. harm. I.18, I.19, IV.45 et passim; см. также родственный этому термин quantità sonora (чаще pl.) в I.40, II.18, III.35 et pass. Основным источником своей «музыкальной» математики Царлино полагал «Гармонику» Птолемея. Винченцо Галилей в «Диалоге о музыке древней и современной» (1581) обращал внимание на то, что Царлино ложно интерпретировал Птолемея и некоторых других античных авторов. Полемический ответ своему бывшему ученику Царлино развернул в трактате «Дополнения к музыке».
- ↑ Числа показывают длины струн, в отличие от Рамо, который те же трезвучия показывал в частях струны, то есть в обратных величинах.
- ↑ «…это свойство присуще только данной пропорции; она по существу называется Серединой, потому что в звуках средняя струна из трех струн, натянутых в [данном] отношении членов, рождает с крайними струнами то сладостное созвучие, которое называется Гармонией. Вот и Петр из Абано [ca.1250-ca.1316], комментатор трактата „Проблемы“ Аристотеля, очень хорошо сказал, что середина — это то, что рождает гармонию». Ist. harm. I,39
- ↑ Консонантность терций и секст раньше Царлино отмечалась во многих трактатах эпохи Возрождения, в частности, у Рамоса де Парехи, Франкино Гафури, Джованни Спатаро, Лодовико Фольяно и других учёных.
- ↑ «…quando si pone la Terza maggiore nella parte graue [della Quinta], l' Harmonia si fà allegra; et quando si pone nella parte acuta, si fà mesta». Ist. harm. III,31.
- ↑ Dimostr. harm. Rag.V, Def. 8, 14.
- ↑ Известный в современной элементарной теории музыки как «ионийский» (Царлино не использовал греческих этнонимов для обозначения ладов).
- ↑ Другой перевод заглавия — «Доказательства гармонии».
- ↑ Другой перевод заглавия — «Музыкальные добавления».
Литература
- Riemann H. Zarlino als harmonischer Dualist // Monatshefte für Musikgeschichte XII (1880), SS.155-7, S.174.
- Zenck H. Zarlinos 'Istitutioni harmoniche' als Quelle zur Musikanschauung der italienischen Renaissance // Zeitschrift für Musikwissenschaft 12 (1929-30), SS.540-578.
- Dahlhaus C. War Zarlino Dualist? // Musikforshung X (1957), SS.286-291.
- Powers H. Tonal types and modal categories in Renaissance polyphony // Journal of the American Musicological Society 34 (1981), pp.428-470.
- Palisca C. Humanism in Italian Renaissance musical thought. New Haven: Yale University Press, 1985.
- Гуляницкая Н. С. Додекамодальная система Царлино // История гармонических стилей. Сб. трудов ГМПИ им. Гнесиных. Вып. 92. М., 1987.
- Airoldi R. La teoria del temperamento nell' età di Gioseffo Zarlino. Cremona, 1989.
- Сушкова Н. Царлино и Вичентино (к вопросу о теоретических дискуссиях в Италии середины XVI века) // Из истории теоретического музыкознания. Сб. трудов МГК. М., 1990, с.32-45.
- Wiering F. The language of the modes: studies in the history of polyphonic modality. New York: Routledge, 2001.
- Холопов Ю. Н., Поспелова Р. Л. Теория музыки времени Палестрины: о трактате Дж. Царлино «Установления гармонии» // Русская книга о Палестрине. Сб. статей. М.: МГК, 2002.
- Judd C.C. Renaissance modal theory: theoretical, compositional and editorial perspectives // The Cambridge history of Western music theory.- New York: Cambridge University Press, 2002, pp.364-406.
- Музыкально-теоретические системы. Учебник для историко-теоретических и композиторских факультетов музыкальных вузов. М., 2006, с.132-154.
Ссылки
- Основы гармоники (текст издания 1558 г., с иллюстрациями): [www.chmtl.indiana.edu/smi/cinquecento/ZAR58IH1_TEXT.html Часть I], [www.chmtl.indiana.edu/smi/cinquecento/ZAR58IH2_TEXT.html Часть II], [www.chmtl.indiana.edu/smi/cinquecento/ZAR58IH3_TEXT.html Часть III], [www.chmtl.indiana.edu/smi/cinquecento/ZAR58IH4_TEXT.html Часть IV]
- [num-scd-ulp.u-strasbg.fr:8080/452/ Основы гармоники (факсимиле издания 1562 г.)]
- [imslp.org/wiki/Le_Dimostrationi_Harmoniche_(Zarlino,_Gioseffo) Доказательства гармоники (факсимиле издания 1571 г.)]
- [www.kholopov.ru/khol-posp-zarlino.pdf Холопов Ю. Н., Поспелова Р. Л. Теория музыки времен Палестрины: о трактате Дж. Царлино «Установления гармонии»]
Отрывок, характеризующий Царлино, Джозеффо
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
