Цеге-фон-Мантейфель, Вернер Германович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Вернер Германович Цеге-фон-Мантейфель
нем. Maximilian Friedrich Werner Zoege von Manteuffel
Род деятельности:

хирург

Дата рождения:

1 (13) июля 1857(1857-07-13)

Место рождения:

Вяйке-Маарья

Дата смерти:

14 марта 1926(1926-03-14) (68 лет)

Место смерти:

Таллин

Награды и премии:
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Вернер Германович Цеге-фон-Мантейфель (1857—1926) — хирург.

Образование получил на медицинском факультете Дерптского (Юрьевского) университета, где состоял сначала доцентом по урологии, затем профессором госпитальной хирургической клиники до 1905 г., а с 1905 по 1917 г. — факультетской.

Обладая прекрасной теоретической подготовкой, был первоклассным техником своего времени. В научно-исследовательской области заслужил почетное место своими работами по вопросам патогенеза гангрены. Одним из первых в России разработал вопрос об операциях резекции желудка и дал обзор 12 случаев резекции желудка — исключительный по тогдашнему времени материал. Ему принадлежит заслуга введения в России резиновых перчаток при операциях. Был блестящим диагностом заболеваний желудочно-кишечного тракта.

Во время Русско-японской войны работал в учреждениях Красного креста, уделяя главное внимание вопросам повреждения черепа и сосудов. По последнему вопросу им написана работа на немецком и русском языках. В первую мировую войну состоял во главе учреждений Красного креста на Западном фронте. Результаты своих наблюдений во время войны изложил в виде руководства по военно-полевой хирургии, пользующегося большой популярностью среди хирургов. Как профессор, врач и человек пользовался исключительным уважением и популярностью.

Напишите отзыв о статье "Цеге-фон-Мантейфель, Вернер Германович"



Литература

Отрывок, характеризующий Цеге-фон-Мантейфель, Вернер Германович

Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.