Дамаскин (Цедрик)

Епископ Дамаскин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Глуховский, викарий Черниговской епархии
18 ноября 1923 — декабрь 1928
Предшественник:	Матфий (Храмцев)
Преемник:	Пантелеимон (Романовский)
Имя при рождении:	Дмитрий Дмитриевич Цедрик
Рождение:	29 октября 1877(1877-10-29) село Маяки, Одесский уезд, Херсонская губерния
Смерть:	10 сентября 1937(1937-09-10) (59 лет) Карагандинский ИТЛ, Карагандинская область
Епископ Дамаскин на Викискладе

Епи́скоп Дамаски́н (в миру Дми́трий Дми́триевич Це́дрик; 29 октября 1877, село Маяки, Одесский уезд, Херсонская губерния — 15 сентября 1937, Карагандинский ИТЛ, Карагандинская область) — епископ Русской православной церкви, епископ Глуховский, викарий Черниговской епархии.

Прославлен в лике святых Русской православной церкви в августе 2000 года.

Биография

Образование

Родился 29 октября 1877 года в городе Маяки Одесского уезда Херсонской губернии (ныне село Маяки Беляевского района Одесской области), в семье бедного почтового служащего. Всего в семье было семеро детей.

В 1887 года Дмитрий поступил в Херсонское духовное училище, которое окончил в 1893 году «по первому разряду», после чего был зачислен в первый класс Одесской духовной семинарии. В это время на втором курсе семинарии учился его брат Николай.

Одесскую семинарию Дмитрий вынужден был оставить, так как тяжелое материальное положение не позволяло семье дать образование сразу двум сыновьям. В 1895 году он поступил в Херсонскую учительскую семинарию. Обучение в учительских семинариях, которые представляли собой педагогические училища для подготовки преподавателей начальных школ, было бесплатным, а нуждающиеся воспитанники даже получали стипендию, с условием, что по окончании семинарии они проработают не менее 4-х лет учителями в одной из начальных школ. В учительских семинариях преподавались арифметика, геометрия, география и естествознание, русский и церковнославянский языки, всеобщая и русская история, Закон Божий, чистописание и рисование, основы педагогики, кроме того, в Херсонской семинарии преподавали ещё и садоводство.

По окончании учительской семинарии работал учителем народной школы в городе Береславле Херсонской губернии.

В 1900 году Дмитрий Цедрик поступает на двухгодичные миссионерские курсы при Казанской духовной академии. Задачей курсов была богословская и педагогическая подготовка православных миссионеров для проповеди христианства среди азиатских народов. Кроме богословских дисциплин, на курсах изучались также языки тех народов, среди которых должна была вестись проповедь: бурятский, калмыцкий, монгольский и др. Начальником курсов в это время был архимандрит Андрей (Ухтомский), а председателем педагогического совета — знаменитый уже в то время ректор Казанской духовной академии епископ Антоний (Храповицкий).

В Казани, Дмитрий подружился с профессором Казанской духовной академии Виктором Несмеловым, автором трудов по философской антропологии, открывших новое направление в религиозной философии и богословии. Дмитрий Цедрик присоединяется к философскому кружку, который организовал в Казани профессор В. И. Несмелов.

Во время обучения на миссионерских курсах Дмитрий Цедрик близко сошёлся с епископом Антонием и под его влиянием 9 июня 1902 года принял монашеский постриг с именем Дамаскин в честь преподобного Иоанна Дамаскина.

Священническое служение до революции

По окончании курсов, 10 июня 1902 года, монах Дамаскин был рукоположен в сан иеродиакона, а 30 июня — в сан иеромонаха

Направлен служить в Забайкальскую духовную миссию. 26 октября 1902 года епископ Забайкальский и Нерчинский Мефодий (Герасимов) назначил иеромонаха Дамаскина заведующим Читинским миссионерским училищем.

С 26 октября 1902 по 14 ноября 1903 года служил заведующим Читинского миссионерского училища.

15 ноября 1903 года назначен миссионером в Агинский и Иргенский станы Забайкалья, населенные бурятами и тунгусами. 1 января 1904 года перемещён в той же должности в Курумкано-Гаргинский миссионерский стан. Зная бурятский язык, он занимался переводами богослужебных песнопений на бурятский, организовал из обращенных в христианство бурят церковный хор.

12 сентября 1905 года зачислен слушателем на курсы Восточного института во Владивостоке.

Одновременно с ноября 1905 года исполнял обязанности учителя пения, а с сентября 1906 года — законоучителя во Владивостокской мужской гимназии.

1 февраля 1907 года причислен к Владивостокскому архиерейскому дому, исполнял должность настоятеля храма Восточного института, служил в храме на станции Седанка в пригороде Владивостока (ныне в черте города).

1 июля 1907 года назначен на должность благочинного Камчатского и Гижигинского округов, но уже 2 августа освобождён от этого назначения, оставлен во Владивостоке.

С ноября 1908 года — настоятель храма Владивостокской мужской гимназии.

По окончании в 1909 года Восточного института уехал в отпуск в Санкт-Петербург, предполагая поступить на четвёртый курс восточного факультета Санкт-Петербургского университета.

Участвовал проходившем с 27 сентября по 4 октября 1909 года в Москве Съезде русских людей, по инициативе протоиерея Иоанна Восторгова.

31 мая 1910 года назначен миссионером в село Болхуны Черноярского уезда Астраханской губернии.

20 октября 1911 года причислен к Донскому архиерейскому дому, вёл миссионерскую работу среди калмыков.

После начала Первой мировой войны с весны 1915 года служил на Кавказском фронте начальником врачебно-питательного отряда Красного Креста, а с 1916 года и отряда по борьбе с заразными болезнями. В 1917 года санитар и войсковой священник 10-го армейского запасного полка на Юго-Западном фронте. Награждён орденами святой Анны 3-й (1916) и 2-й (1917) степени.

Участвовал в проходившем с 7 по 14 июля 1917 года в МДА съезде учёного монашества.

Священническое служение после революции

9 мая 1918 года демобилизован. В том же году был арестован в Орловской губернии вместе с братом, приговорен к расстрелу, избежал казни в отличие от брата.

В том же году переехал в Киев, где стал насельником Златоверхого Михайловского монастыря, а также зачислен студентом в Киевскую духовную академию.

После отступления осенью 1919 года из Киева войск генерала А. И. Деникина переехал в Крым, в следующем году архиепископом Таврическим Димитрием (Абашидзе) был возведён в сан архимандрита и назначен настоятелем Георгиевского Балаклавского монастыря.

По отзыву архиепископа Никодима (Кроткова), в Крыму архимандрит Дамаскин ревностно отстаивал интересы Церкви перед властями, зарекомендовал себя «любителем благостного богослужения (он прекрасный чтец и певец), проповедником усердным и умелым практическим деятелем».

5 ноября 1922 года в Симферополе привлечён к суду вместе с уволенным на покой архиепископ Димитрием (Абашидзе), управляющим Таврической епархией архиепископом Никодимом (Кротковым), епископом Севастопольским Сергием (Зверевым) и другимим священнослужителями. Оправдан Верховным судом Крымской АССР.

В начале 1923 года вновь был арестован, несколько месяцев находился в тюрьме вместе со епископом Ставропольским Евсевием (Рождественским), затем выслан за пределы республики.

Епископское служение

14 сентября 1923 года Донском монастыре в Москве хиротонисан во епископа Глуховского, викария Черниговской епархии, с поручением временно управлять Черниговской епархией. Хиротонию возглавил Патриархом Тихон.

В январе 1924 года прибыл в Глухов, где организовал деятельность епархиального управления и канцелярии, викарных и благочинных правлений. Совершал поездки по епархии.

Находился в заключении в тюрьме Глухова, в 1924—1925 годы в ссылке в Харькове. В сентябре 1925 года выслан в Москву (за пределы Украины), жил в Свято-Даниловом монастыре.

25 августа 1925 года, тайно прибыв в Полтаву, вместе с архиепископом Полтавским Григорием хиротонисал архимандрита Василия (Зеленцова) во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии.

30 ноября 1925 года арестован в Москве по делу Патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского), помещён в Бутырскую тюрьму.

21 мая 1926 года был приговорен к трём годам ссылки в Сибирь, которую отбывал до 1928 года. Находился в ссылке в Красноярске. Служил в храмах города, позже — в селе Полой Красноярского края.

Не принял «Декларацию» Митрополита Сергия (Страгородского), содержавшую призыв к полной лояльности советской власти. Направил два послания митрополиту Сергию с резкой критикой его деятельности.

В ноябре 1928 года закончился срок ссылки, но епископу Дамаскину было запрещено возвращаться в свою епархию. По приглашению поддерживавших его священников бывшей Черниговской епархии он направляется в Стародуб, бывший прежде в его епархии, а к тому времени отнесенный к Брянской губернии. По дороге из Сибири заболел воспалением лёгких, что дало ему возможность задержаться в Москве.

11 декабря он имел продолжительную беседу с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя Митрополитом Сергием. Он не мог согласиться с тем новым курсом церковной политики, который повел Митрополит Сергий и Временный Патриарший Священный Синод при нём.

В Стародубе епископа Дамаскина посещает множество единомысленных с ним священнослужителей и церковных людей. Епископа пугает возможность церковного раскола, он пытается противостоять ему, говорит вопрошающим, что «все духовенство и церковники должны сплотиться вокруг него [митрополита Сергия], дабы удержать его от поступков, позорящих Церковь».

В апреле 1929 года, получив распоряжение Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия о необходимости предоставления духовенством в органы власти сведений о церковных общинах, прекратил поминовение митрополита Сергия за богослужением.

В мае 1929 года Петроградский Митрополит Серафим (Чичагов) пригласил епископа Дамаскина быть его помощником (викарием), но он отказался.

Летом 1929 года при помощи диакона Кирилла Цокота, монахини Ирины (Буровой) и других передал отбывавшему ссылку в посёлке Хэ Тобольского округа Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру (Полянскому), своё послание, а также копии переписки митрополита Кирилла (Смирнова) с митрополитом Сергием и писем других архиереев, выражавших критическое отношение к «Декларации…». Хотя митрполит Петр не дал тогда письменного ответа на вопрос о своём отношении к происходившим в Церкви событиям, епископ Дамаскин утверждал, что на словах Местоблюститель осудил действия своего Заместителя: как писал епископ Дамаскин впоследствии, Митрополит Петр «говорил о положении и дальнейших выходах из него почти моими словами».

14 октября того же года написал второе письмо митрополиту Сергию, в котором сообщил, что разрывает с ним литургическое общение.

27 ноября 1929 года был арестован в Стародубе по делу «филиала Истинно Православной церкви». Приговорён к трём годам лагерей, находился в заключении в Соловецком лагере особого назначения. Был освобождён из лагеря, вернулся в Стародуб. Остался верен своей негативной позиции по отношению к митрополиту Сергию. Вёл активную работу по объединению клириков, непоминающих митрополита Сергия, на юге России. Проводил тайные богослужения на квартирах в Киеве. Автор ряда посланий пастве и писем, адресованных верующим.

В конце 1920-х — 1930-х годав написал и разослал ок. 150 посланий, в которых противопоставлял Церкви как административной структуре, нуждающейся в государственной легализации, Церковь как «богоучреждённый и таинственный союз всех верующих во Христа». Часто писал о наступлении «последних времён» для Церкви, когда внешнее благолепие храмов потеряет своё значение и для сохранения неповрежденной святости и чистоты веры нужно уйти в «катакомбы», в «пустыни».

Поддерживал связи с даниловской группой и другими непоминающими, но не примыкал ни к одному из движений, оппозиционных митрополиту Сергию, заявляя, что до получения разъяснений от Патриаршего Местоблюстителя остаётся «сдерживающим началом» в Церкви. Поддерживал постоянные связи с митрополитом Казанским Кириллом (Смирновым), вёл оживленную переписку с архиепископом Серафимом (Самойловичем).

В 1934 году вновь арестован и приговорён к трём годам ссылки, которую отбывал в Архангельске. Там 2 марта 1936 года арестован. Приговорен к пяти годам ИТЛ, отбывал срок в Бурминском отделениии Карагандинского ИТЛ (Казахстан), работал бухгалтером.

13 августа 1937 года арестован в лагере по обвинению в «антисоветской агитации и организации нелегальных сборищ». Поводом для ареста стало празднование Пасхи. Виновным себя не признал. Расстрелян 15 сентября 1937 года по приговору Особой тройки при УНКВД по Карагандинской области от 10 сентября 1937 года Местонахождение могилы неизвестно.

Канонизация

В 1981 году решением Архиерейского Собора РПЦЗ канонизирован в лике священномученика со включением Собор новомучеников и исповедников Российских (без установления отдельного дня памяти).

Причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских Юбилейным Архиерейским собором Русской православной церкви в августе 2000 года.

Ссылки

• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_2077 Дамаскин (Цедрик)] на сайте «Русское православие»
• [krotov.info/acts/20/1927/19290329.htm Дамаскин Цедрик]

Отрывок, характеризующий Дамаскин (Цедрик)

После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..