Цензура в СССР

Цензу́ра в СССР — контроль советских и партийных органов СССР над содержанием и распространением информации, в том числе печатной продукции, музыкальных и сценических произведений, произведений изобразительного искусства, кинематографических и фотографических произведений, передач радио и телевидения, с целью подавления всех источников информации, альтернативных официальным, ограничения либо недопущения распространения идей и сведений, считавшихся вредными или нежелательными.

Система всеобщей политической цензуры включала различные формы и методы идеологического и политического контроля — наряду с прямыми (запрет публикации, цензорское вмешательство, отклонение рукописей) применялись самые разнообразные косвенные методы, относящиеся к кадровой, издательской, гонорарной политике.

Функции цензурного контроля были возложены на специальные государственные учреждения. Цензура контролировала все внутренние официальные каналы распространения информации: книги, периодические издания, радио, телевидение, кино, театр и т. д., информацию, поступающую извне (глушение зарубежных радиостанций, вещающих на языках народов СССР, скрупулёзный контроль печатной продукции зарубежных СМИ на предмет «антисоветчины»).
Также широко была распространена и самоцензура.

Основными объектами цензуры были так называемая «антисоветская пропаганда» (в которую включалось всё, что не соответствовало текущим идеологическим установкам), военные и экономические секреты (например, информация о местах заключения и географические карты), негативная информация о состоянии дел в стране (катастрофы, экономические проблемы, межнациональные конфликты, отрицательные социальные явления и т. д.), любая информация, которая могла вызвать нежелательные аллюзии.

Цензура в СССР носила в первую очередь идеологический характер. Одни исследователи отмечают, что советская цензура, в частности, не препятствовала показу сцен насилия, если они соответствовали текущим идеологическим установкам — например, демонстрировали уничтожение врагов советской власти или обличали зверство врага, но при этом другие исследователи отмечают, что на протяжении всего периода советской аудиовизуальной истории не существовало такой проблемы, как негативное воздействие образов насилия в телевещании.

Большинство исследователей отмечает тотальный характер советской цензуры и подчинение цензурных органов контролю со стороны Коммунистической партии Советского Союза. Правозащитники утверждали, что цензурная практика нарушает международные обязательства СССР.

Существуют различные мнения относительно существования цензуры научно-технической информации. Высокопоставленный сотрудник Главлита Владимир Солодин утверждал, что «цензура никогда не контролировала техническую литературу и литературу научную», однако ряд исследователей пишет, что запретам и цензуре подвергались целые направления в таких науках, как ядерная физика, психология, социология, кибернетика, биология, генетика. Кроме того, запретам были подвергнуты произведения отдельных авторов вне зависимости от их формы и содержания.

По мнению специалиста по информационной безопасности Н. В. Столярова, в СССР имела место «презумпция государственной секретности» и «отчуждение института секретности от общества». В результате функционирование этого института «не подвергалось серьёзному критическому анализу».

История

См. также: Хронология советской цензуры

Исторические предпосылки

См. также: Цензура в Российской империи, Цензурный комитет и Органы духовной цензуры в России

Запрет на чтение определённых книг появился на Руси, начиная с Крещения Руси (первый сохранившийся «Список отречённых книг» датируется 1073 годом).

Собственно цензура, сначала религиозная, а затем и светская, существовала в России со второй половины XVI века, когда появилось книгопечатание.

До последней четверти XVIII века фактически существовала монополия государства на печать книг. «Эпохой цензурного террора», или «мрачным семилетием», называют последние годы царствования Николая I — 1848—1855. Арлен Блюм писал, что есть много общего между методами цензуры этого периода и методами коммунистической цензуры.

Одним из самых именитых обличителей цензуры того времени был Михаил Салтыков-Щедрин. Несмотря на все препоны, в 1901—1916 годах в России печаталось 14 тысяч периодических изданий, из них 6 тысяч в Петербурге и Москве. Как пишет профессор Павел Рейфман, цензура в дореволюционной России была суровой, но «в Советском Союзе она приобрела новое качество, стала всеобъемлющей, всесильной».

Введение цензуры в Советской России и её обоснование

Жёсткая цензура была введена большевиками вскоре после захвата власти. Были захвачены типографии и прекращено печатание «буржуазных» газет. В. И. Ленин говорил: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмём власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом».

Уже 27 октября (9 ноября) 1917 года Совнаркомом был выпущен «Декрет о печати», по которому закрывались газеты:

1. призывающие к неповиновению правительству;
2. сеющие смуту путём клеветнического извращения фактов;
3. призывающие к действиям преступного характера.

Оппозиционные большевикам издания сравнивали декрет о печати с царскими цензурными правилами 1890 года и указывали на их сходство по содержанию. На основании «Декрета о печати» с октября 1917 по июнь 1918 были закрыты или прекратили существование более 470 оппозиционных газет.

4 (17) ноября Всероссийский центральный исполнительный комитет большинством голосов принял резолюцию большевистской фракции о поддержке политики Совнаркома в области печати. 6 (19) ноября собрание уполномоченных Союза рабочих печатного дела, руководимое меньшевиками, решило начать всеобщую забастовку протеста против закрытия газет. Центральные комитеты меньшевистской и эсеровской партий, Петроградская городская дума, Союз рабочих печатного дела создали «Комитет борьбы за свободу печати». Однако забастовка не состоялась, поскольку её не поддержало большинство полиграфистов.

8 ноября 1917 года Совнаркомом был выпущен декрет «О монополии на печатание объявлений», по которому печатать объявления могли только правительственные издания. Это лишило все остальные печатные органы денежных поступлений.

28 января 1918 года Совнарком принял декрет «О революционном трибунале печати», по которому за «контрреволюционные выступления» полагались различные наказания — от штрафа и закрытия газеты до лишения политических прав или свободы. Трибунал обладал правом закрывать издания, «распространяющие ложную информацию». Трибуналы печати просуществовали до мая 1918 года.

4 марта 1918 года было принято Постановление СНК «О контроле в кинопредприятиях», подчинившее частный кинематограф местным Советам, а в августе 1919 года вся фото- и кинопромышленность были национализированы.

В 1918—1919 годах были конфискованы все частные типографии и бумажная промышленность — таким образом, ни один орган печати уже не мог появиться без разрешения правительства. Юридическая основа для этого решения была подведена в Конституции РСФСР 1918 года, по которой свобода слова гарантировалась только рабочим и беднейшему крестьянству, но не всем остальным классам общества.

Правившая в СССР коммунистическая партия провозглашала «социально-политическое и идейное единство общества», а идеологический плюрализм отвергался в принципе:

ленинская партия… непримиримо выступает против любых взглядов и действий, противоречащих коммунистической идеологии.

В 46-м томе 2-го издания Большой советской энциклопедии (1957) в статье «Цензура» говорилось:

Ц. в СССР носит совершенно иной характер, чем в буржуазных государствах. Она является органом социалистического государства, её деятельность направлена на охрану военной и государственной тайны в печати, а также на предотвращение публикации материалов, к-рые могут нанести ущерб интересам трудящихся. Конституция СССР (ст. 125) гарантирует всем трудящимся свободу печати, к-рая обеспечивается предоставлением типографий, запасов бумаги и других материальных условий в распоряжение трудящихся и их представителей.

В 3-м издании БСЭ (1969—1978) в статье «Цензура» было написано уже:

Конституция СССР в соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя гарантирует гражданам свободу печати. Государственный контроль установлен с тем, чтобы не допустить опубликования в открытой печати и распространения средствами массовой информации сведений, составляющих государственную тайну, и др. сведений, которые могут нанести ущерб интересам трудящихся.

По мнению доктора исторических наук Александра Некрича, цель советской цензуры заключалась в том, «чтобы создать новую коллективную память народа, начисто выбросить воспоминания о том, что происходило в действительности, исключить из истории всё, что не соответствует или прямо опровергает исторические претензии КПСС».

Военная цензура и политконтроль ОГПУ

В связи с началом Гражданской войны на территории страны, контролировавшейся РККА, была введена военная цензура, в ведении которой находилась вся информация, связанная с военной тематикой. Вначале цензурой занимался Реввоенсовет и Наркомпочтель РСФСР, а в 1921 году все функции военной цензуры были переданы ВЧК (позднее ОГПУ).

21 июня 1918 года председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий утвердил «Положение о военной цензуре газет, журналов и всех произведений печати повременной» и «Перечень сведений, подлежащих предварительному просмотру». Была также разработана «Инструкция военным цензорам», создано военно-цензурное отделение оперативного отдела РВСР. 23 декабря вышло в свет новое «Положение о военной цензуре». В рамках этого положения учреждались военно-цензурные отделы. Положение ежегодно уточнялось и совершенствовалось.

10 августа 1920 года Реввоенсовет принял документ, согласно которому все редакции газет, издательства, фотографии и т. д. должны были «представлять в двух экземплярах гранок и полос на предварительную военную цензуру весь предполагаемый к опубликованию печатный материал (за исключением бланков, торговых книг и т. п.), а по выходе в свет высылать в Управление военной цензуры по 2 экземпляра печатного материала, процензурованного предварительной цензурой». «Все киноиздательства при выпуске новой киноленты должны приглашать представителя военной цензуры на пробный сеанс». При этом функции военной цензуры почт, газет и телеграфов были переданы в Особый отдел ВЧК. Полная передача всех функций военной цензуры в ВЧК была завершена в августе 1921 года.

21 декабря 1921 года в рамках ОГПУ был организован отдел политконтроля, который занимался перлюстрацией почтово-телеграфной корреспонденции. Полномочия этого отдела были шире, чем у упразднённой немногим ранее военной цензуры: помимо перлюстрации и изъятия корреспонденции, сотрудники этой службы вели наблюдение за работой типографий, книжных магазинов, просматривали ввозимые и вывозимые из страны печатные издания, полиграфическую и кинопродукцию, с 8 марта 1922 года осуществляли политический контроль за деятельностью театров и кинотеатров. Отдел политконтроля с 21 июня 1922 года возглавил Борис Этингоф, а с 1 мая 1923 года его сменил Иван Сурта.

В дальнейшем сотрудники политконтроля вносили на рассмотрение руководства предложения об отмене разрешительных постановлений Главлита и Главреперткома по литературным произведениям. В частности, по представлению этого отдела ОГПУ было принято решение о конфискации сборника рассказов Бориса Пильняка «Смертельное манит», пропущенного цензурой.

Согласно докладной Этингофа заместителю начальника секретно-оперативного управления ГПУ Генриху Ягоде от 4 сентября 1922 года, в течение одного лишь августа 1922 года работники политконтроля проверили 135 000 из 300 000 поступивших в РСФСР из-за границы почтовых отправлений и отцензурировали все 285 000 писем, отправленных из РСФСР за границу.

Цензура в период НЭПа

После окончания Гражданской войны и провозглашения новой экономической политики в РСФСР появилось много новых частных издательств, газет и журналов, вошёл в обиход термин «неп» — независимая печать, а партийно-советская пресса оказалась в «тягчайшем кризисе». В это же время произошла публичная дискуссия между В. И. Лениным и Г. И. Мясниковым, призывавшим к демократизации, в том числе к «свободе слова и печати» — «свободе печати от монархистов до анархистов включительно».

В ответ на предложения Мясникова Ленин написал:

Свобода печати в РСФСР, окружённой врагами всего мира, есть свобода политической организации буржуазии и её вернейших слуг — меньшевиков и эсеров. Это факт неопровержимый. Буржуазия (во всём мире) ещё сильнее нас и во много раз. Дать ей ещё такое оружие, как свобода политической организации (свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем.

Кроме известной фразы о том, что «важнейшим из всех искусств … является кино», Ленин в той же самой беседе с А. В. Луначарским заявил:

Конечно, цензура всё-таки нужна. Ленты контрреволюционные и безнравственные не должны иметь место.

Ленин требовал более жёстких цензурных ограничений, а также санкционировал высылку из России большой группы литераторов, философов и других учёных и деятелей культуры, которых большевики считали врагами советской власти (см. Философский пароход).

Централизация цензуры

В 1920-е годы разрозненные органы цензуры были централизованы. Главным из них в итоге многочисленных преобразований и реорганизаций стал «Главлит» — Главное управление по делам литературы и издательств. Созданная в эти годы система цензуры оказалась настолько эффективной, что просуществовала без принципиальных изменений до самого распада Советского Союза.

В течение этого периода цензурные ограничения усиливались. Происходило внедрение сотрудников ОГПУ в среду литераторов для выявления и пресечения публикации «антисоветских» произведений. Одной из первых жертв цензуры стал Михаил Булгаков. Кроме того, запрещалось распространять информацию о Соловецких концлагерях, о крушениях поездов, отчёты о заседаниях Комиссии по делам несовершеннолетних, «сведения о забастовках, массовых антисоветских выступлениях, манифестациях, о беспорядках и волнениях» и многое другое. Были взяты под контроль репертуары театров, лекции в сельских клубах и даже стенгазеты.

Чтобы избежать проблемы с цензурой, редакции были иногда вынуждены прибегать к всевозможным ухищрениям. Так, вторая часть перевода романа Артура Конан-Дойля «Маракотова бездна», появившаяся в номерах 5 и 6 журнала «Всемирный следопыт» за 1929 год, была сокращена, причём переводчик заменил часть текста Конан-Дойля своим собственным.

В 1925 году был введён запрет на публикацию информации о самоубийствах и о случаях умопомешательства на почве безработицы и голода; нельзя было писать «о заражённости хлеба долгоносиком, клещом и прочими вредителями, во избежание паники… и злонамеренного истолкования этих сведений».

В 1929 году Главлит предписал согласовывать проведение танцев: «Настоящим разъясняется, что в каждом отдельном случае вопрос о разрешении танцев должен согласовываться с Гублитом и местными политпросветорганами».

Госиздат

По мнению историков, важную роль в становлении советской цензуры сыграл период 1919—1921 годов, когда была предпринята первая попытка централизации контроля. Для этого было создано «Государственное издательство РСФСР» (Госиздат), в котором были объединены издательские отделы ВЦИК, Московского и Петроградского советов и ряда других органов. 21 мая 1919 года было обнародовано «Положение ВЦИК о Государственном издательстве». Руководителем Госиздата был назначен Вацлав Воровский. Госиздат стал государственным органом и выполнял централизованные цензурные функции всей издательской отрасли до появления Главлита.

Цензурой в составе Госиздата занимался Политотдел. Его возглавил Николай Мещеряков, который впоследствии стал первым руководителем Главлита.

Создание Главлита

6 июня 1922 года декретом Совнаркома РСФСР было создано Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомпросе с целью «объединения всех видов цензуры печатных произведений». Формально Главлит подчинялся Наркомпросу, а с 1946 года — Совету Министров СССР, но фактически цензура практически с первых дней контролировалась партийными органами. Кандидатура руководителя Главлита утверждалась ЦК коммунистической партии по представлению руководителя отдела печати и издательств ЦК. После образования СССР Главлит организовал местные структуры: республиканские Главлиты и сеть местных облгорлитов. Единственной республикой, не имевшей отдельного республиканского Главлита, была РСФСР — её курировал союзный Главлит.

9 февраля 1923 года в рамках Главлита был создан Главрепертком для контроля за всеми зрелищными мероприятиями.

В 1925 году под грифом «Совершенно секретно» Главлит выпустил первый «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». Текст первого списка имел 16 страниц и содержал 96 пунктов. Кроме перечня выпускались циркуляры с указанием запрещённых тем. Их число быстро росло. В документе, с которым работали цензоры в последние годы существования СССР, насчитывалось 213 параграфов, и в каждом — по 5, 6, а то и 12 пунктов.

В дальнейшем появился термин «залитовать» — заверить у цензора Главлита, получить разрешение на публикацию. «Литование» проходили все книги, журналы, сценарии кинофильмов. Неугодные власти фрагменты изымались, что часто ухудшало художественную ценность произведения. Оригинальные и творческие находки могли быть истолкованы цензурой как намёки на ошибки существующей власти, замаскированную критику или сатиру.

Без разрешительной визы органов Главлита не могло появиться ни одно печатное произведение, имеющее хотя бы оттенок вербального смысла, — вплоть до почтовой марки, визитной карточки, спичечной наклейки и пригласительного билета.

— Арлен Блюм. «Советская цензура в эпоху тотального террора»

От контроля Главлита (то есть от любой цензуры, за исключением военной) были освобождены издания РКП(б), Коминтерна, издания Госиздата, «Известия ВЦИК», научные труды Академии наук. В дальнейшем от предварительной цензуры освобождались также издания ИНИОН и, по некоторым сведениям, ряд узкопрофильных журналов.

7 марта 1927 года начальник Главлита Лебедев-Полянский представил в Оргбюро ЦК ВКП(б) докладную записку о работе организации. В ней, в частности, было сказано:

В области художественной литературы, по вопросам искусства, театра и музыки ликвидировать литературу, направленную против советского строительства… Литературу по вопросам философии, социологии, ярко идеалистического направления не разрешать, пропуская лишь в ограниченном тираже классическую литературу и научного характера… Можно и должно проявлять строгость по отношению к изданиям со вполне оформившимися буржуазными художественными тенденциями литераторов. Необходимо проявлять беспощадность по отношению к таким художественно-литературным группировкам…

13 апреля 1928 года постановлением Совнаркома был создан единый орган для руководства всей сферой культуры — Главискусство. Его функции настолько часто пересекались с функциями Главреперткома, что 26 февраля 1929 года Наркомпрос издал распоряжение «О разграничении функций между Главреперткомом и Главискусством», по которому на Главрепертком возлагался «политический контроль за репертуаром зрелищных предприятий» без вмешательства «в ту или иную трактовку или стиль публичного исполнения (постановки) произведения».

Появление радио

Практически одновременно с появлением регулярного радиовещания в 1924 году появилась и система цензуры радиопередач. Она была закреплена окончательно в 1927 году приказом по акционерному обществу «Радиопередачи», в соответствии с которым все передачи должны были иметь заранее подготовленный и заверенный цензурой текст.

В 1928 году работа «Радиопередачи» была признана неэффективной, и общество было ликвидировано. В январе 1933 года был создан Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию при Совете Народных Комиссаров СССР, который был уже государственным органом, как и Госиздат.

Создание спецхранов

В начале 1920-х годов развернулась массовая очистка библиотечных фондов от «идейно чуждой» литературы. Активным деятелем этой кампании была жена Ленина Надежда Крупская.

Вначале книги просто уничтожались, но к 1926 году в крупных библиотеках были созданы так называемые «спецхраны» — отделы, куда по распоряжению цензурных органов помещались книги и периодические издания, которые, по мнению цензуры, можно было предоставлять только по специальному разрешению. В вышедшем в ноябре 1926 года «Положении об СХ в библиотеке» было сказано, что в состав спецхранения следует включать:

1. литературу, вышедшую в СССР и изъятую из общего пользования,
2. зарубежную русскую литературу (имеющую научное или политическое значение),
3. издания, передаваемые другими учреждениями в публичную библиотеку на особое хранение.

Первые спецхраны в крупнейших библиотеках создавались на базе существовавших ещё до революции «секретных отделений» с довольно незначительным числом изъятых книг. Масштабы советских спецхранов были просто гигантскими: в некоторых из них к концу 1980-х находилось до полумиллиона книг и периодических изданий.

В дальнейшем состав литературы, подлежавшей передаче в спецхраны, постоянно пополнялся и детализировался. Передаче в спецхраны подлежали произведения репрессированных авторов. Особо пристрастной оценке подвергались иностранные печатные издания. К числу закрытых для общего использования принадлежали более 400 ведущих политических западных газет и все издания эмигрантов вне зависимости от содержания.

Любая иностранная литература делилась на две больших категории: для общего пользования — к открытому распространению в магазины, библиотеки и т. д., и к закрытому для общего пользования. При этом впоследствии было выделено четыре уровня доступа к литературе закрытой категории: «1с», «2с», «3с» и «4с».
Уровень доступа «1с» имели только спецхраны ЦК ВКП(б) (ЦК КПСС), органов госбезопасности, Библиотеки имени Ленина и ИНИОНа. Спецхраны более низкого уровня получали уже не всю литературу. Например, в фонды категории «4с» (это, к примеру, спецхран Академии наук СССР) попадала только четверть приходящей в страну и запрещённой к общему пользованию литературы. К середине 1960-х годов в спецхране РАН находилось 24433 единицы хранения.

Отметка об уровне доступа проставлялась цензором Главлита. С 10 июня 1938 года эта отметка представляла собой печать в виде шестиугольника, так называемая «шайба». Одна «шайба» означала категорию «4с», две «шайбы» — категорию «Зс» и так далее до четырёх «шайб».

Специальное исследование литературы, которая оказалась в спецхране Библиотеки имени Ленина, показало следующие группы изданий:

1. российские издания конца XIX — начала XX века и русская советская литература таких авторов, как Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Булгаков, Игорь Северянин, Алексей Ремизов, Фёдор Сологуб и т. п.,
2. зарубежная литература XX века, которая редко публиковалась в СССР; такие авторы, как Марсель Пруст, Джон Дос Пассос и другие,
3. «тамиздат», или работы запрещённых русских и советских авторов, изданные за рубежом (Александр Солженицын, Борис Пастернак, Вячеслав Иванов и др.),
4. книги религиозного содержания (Библия, Коран, Талмуд); работы русских религиозных философов,
5. книги по западным философским направлениям и психологии,
6. советские и зарубежные издания по семиотике, структурализму и т. п. (книги Юрия Лотмана, Михаила Бахтина, Бориса Эйхенбаума).

Кроме этого, в спецхран поступала и научная литература по биологии, ядерной физике, психологии, социологии, кибернетике, генетике. Также в состав фонда входила литература, поступавшая в библиотеку из различных советских учреждений и институтов с грифом «для служебного пользования» — в основном по технике, экономике, статистике.

Сотрудник Института истории естествознания и техники Михаил Конашев отмечал, что спецхран имел все черты партийно-государственной системы производства информации и контроля над ней — «надзаконность, анонимность, таинственность».

Охрана государственной тайны

До 1921 года в России не предпринималось никаких попыток упорядочить обработку и хранение документов, содержащих государственную тайну. 13 октября 1921 года Декретом СНК был утверждён «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению». Сведения делились на две группы: военного и экономического характера. 30 августа 1922 года Секретариат ЦК РКП(б) принял постановление «О порядке хранения и движения секретных документов». Этим документом впервые предусматривалось создание секретных частей в организациях для организации и ведения секретного делопроизводства.

24 апреля 1926 года Совнаркомом был утверждён новый открытый «Перечень сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной». Сведения были разделены уже на три группы: сведения военного характера, сведения экономического характера и сведения иного характера. Кроме этого, было введено три категории секретности: «совершенно секретно», «секретно» и «не подлежит оглашению». В июне 1926 года спецотдел при ОГПУ издал «Перечень вопросов совершенно секретной, секретной и не подлежащей оглашению переписки». Содержание этого перечня более детально раскрывало перечень Совнаркома от 24 апреля и делило секретные сведения уже на 4 группы: военного характера, финансово-экономического характера, политического (в том числе партийного) характера, общего характера.

В конце 1920-х годов была проведена унификация состава секретных органов и установлена стандартная номенклатура должностей секретных аппаратов учреждений и организаций. В крупнейших наркоматах были созданы секретные отделы, в остальных — секретные части, в более мелких организациях — секретные отделения. Структура секретных органов предусматривала: секретное делопроизводство, машбюро, чертёжное бюро, стенографическое бюро, группу контроля, группу по учётно-распределительной работе, бюро пропусков и справок.

В 1929 году была принята «Инструкция местным органам ОГПУ по наблюдению за состоянием секретного и мобилизационного делопроизводства учреждений и организаций». Таким образом, контроль по соблюдению требований секретного делопроизводства был возложен на низовые отделы ОГПУ.

Цензура в период 1930—1953

Этот период в развитии советской цензуры Арлен Блюм называет «эпохой тотального террора», а Геннадий Жирков — временем «тотальной партийной цензуры». В эти годы окончательно сложилась многоуровневая система цензуры — от самоцензуры до партийного контроля за цензорским аппаратом, цензурному запрету были подвергнуты не только любые произведения репрессированных авторов, но даже упоминания о них. Целые направления в науке (особенно в гуманитарной сфере) оказались под запретом.

До Великой Отечественной войны

Один из руководителей Союза борьбы за освобождение рабочего класса Александр Малченко исчез с фотографии группы соратников Ленина после ареста в 1929 году

Нарком внутренних дел Николай Ежов, который стоял рядом со Сталиным, был арестован и расстрелян. Цензура отредактировала фотографию

5 сентября 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «освободить центральный аппарат Главлита от работы по предварительному просмотру печатного материала». Для этого был создан институт уполномоченных Главлита при государственных и общественных издательствах, радиовещательных организациях, телеграфных агентствах, почтамтах и таможнях. Число уполномоченных определялось Главлитом, но содержались они за счёт тех организаций, при которых состояли. С 1931 года за пропуск в печать секретных, «антисоветских или искажающих советскую действительность» материалов уполномоченные несли ответственность вплоть до уголовной.

В 1930 году подверглись разгрому и были запрещены как «троцкистские» первые исследования в области теории информации. Руководство «Коммунистического института журналистики» (КИЖ), в которое входили учёные Михаил Гус и Александр Курс, было объявлено «импортёрами буржуазного газетоведения».

В начале 1930-х годов были запрещены упоминания о голоде в СССР, о стихийных бедствиях и даже плохой погоде. В этот же период был введён запрет на любую информацию о проявлениях антисемитизма в СССР, а антисемитизм в дореволюционный период представлялся исключительно как провоцируемый царским правительством. В результате изданный в 1937 году рассказ Александра Куприна «Гамбринус» в собрании сочинений писателя был опубликован с купюрами.

В это время подверглось разгрому как «немарксистское» такое модное в 1920-е годы направление в педагогике, как педология. В результате все книги по педологии были изъяты из библиотек и торговой сети, были изъяты все библиографические материалы, содержащие упоминания этих книг, все они вошли в «Списки книг, подлежащих изъятию из библиотек и книготорговой сети», издаваемых Главлитом, и находились в этих списках до 1987 года.

6 июля 1931 года Совнарком опубликовал новое положение о Главлите. Как отмечает Геннадий Жирков, «впервые в практике государства, да ещё социалистического, была введена одновременно и гласно предварительная и последующая цензура».

В этом же году новым начальником Главлита был назначен Борис Волин. Он был сторонником объединения всех видов цензуры (военной, иностранной и идейно-политической), а также объединения всех республиканских Главлитов, то есть создания на базе Главлита РСФСР объединённого Главлита Союза при СНК СССР.

С 1933 года началось усиление военной цензуры. В январе 1933 года СНК СССР принял постановление об усилении охраны военных тайн, которым предусматривалось создание института Уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати. «Положение об Уполномоченном СНК СССР по охране военных тайн в печати и об отделах военной цензуры» было утверждено постановлением СНК СССР в ноябре 1933 года. Уполномоченный СНК СССР (он же начальник Главлита РСФСР) должен был осуществлять охрану военных тайн в гражданской печати на территории всего СССР. Главной задачей Волин считал предварительную цензуру.

В 1933—1935 годах после приказа Наркомпроса РСФСР в феврале 1933 года «О порядке комплектования, хранения и изъятия книг из библиотек» изъятия книг несколько сократились. Однако затем чистки библиотек вновь продолжились. Как пишет Арлен Блюм, по отчётным документам за один только июль 1935 года «500 проверенных коммунистов Ленинграда проверили 1078 библиотек и книжных магазинов, изъяли около 20 тысяч книг, которые были сожжены на мусоросжигательной станции».

С 1 июня 1935 года Приказом НКО № 031 (0131) в армии и на флоте введено новое Положение «Об организации военной цензуры в РККА». Таким образом была восстановлена военная цензура в рамках армии, ранее переданная в состав ВЧК/ОГПУ.

В 1935 году произошла реорганизация работы Радиокомитета, основанная на решении Оргбюро ЦК ВКП(б) от 9 июля 1935 года. Цензура радиопередач также была реорганизована на основе приказа Наркомпроса РСФСР № 7 от 27 декабря 1935 года. Главлиту была поручена «последующая цензура и оперативно-организационное руководство цензурой центрального, местного и низового радиовещания». При Управлении центрального радиовещания была организована «самостоятельная цензорская группа с уполномоченным Главлита для осуществления предварительного контроля над центральным вещанием». Радиокомитет разработал детальную регламентацию для проверки предварительной цензурой всех текстов радиопередач.

С 1930 по 1937 годы высшие партийные органы (Политбюро, Оргбюро и Секретариат ЦК РКП(б) — ВКП(б)) приняли 19 постановлений, касающихся работы Главлита.

В 1937—1938 годах политика цензуры изменилась: если ранее контролировалось содержание книг на предмет идеологических расхождений с политикой партии, то с этого времени основанием для помещения книги в спецхран стала личность автора. Если автор попадал в списки «врагов народа», его книги немедленно изымались из библиотек. Характер издания не имел при этом никакого значения — изымалась любая литература, включая научно-техническую. Кроме изъятия самих книг, уничтожались ссылки из других изданий и просто упоминания фамилии. За 2 года из библиотек и книготорговой сети было изъято 16 453 наименования книг общим тиражом 24 138 799 экземпляров. Первые акции такого рода происходили с 1933 года.

К концу 1930-х годов Главлит контролировал 70 000 библиотек, около 1800 журналов, предварительно цензурировал почти 40 000 названий книг общим тиражом порядка 700 млн экземпляров. Штат Главлита в 1938 году составлял 5800 человек.

После заключения пакта Молотова-Риббентропа из библиотек была изъята антифашистская литература, из репертуаров театров и кинопроката сняты произведения с критикой фашизма. Критика Гитлера и других нацистских лидеров, которая публиковалась до августа 1939 года, была запрещена. Более того — под запретом оказались произведения о русско-прусской войне и любые другие упоминания о войнах между Россией и Германией в истории. Запрет был снят только после начала Великой Отечественной войны.

Во время Великой Отечественной войны

2 июня 1941 года начальник Главлита Н. Г. Садчиков направил в отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) проект «Положения о Главном цензоре», в «целях усиления военной цензуры в СССР». Предлагалось ввести пост Главного цензора, а целый ряд работников аппарата Главлита считать находящимися на действительной военной службе. Предлагалось усилить почтово-телеграфную цензуру с аргументом, что её усилили все воюющие страны. Садчиков требовал увеличения штатов. Как пишет Павел Рейфман, «до начала войны оставалось ещё 20 дней, а вопрос о военной цензуре уже поставлен. И в таком аспекте, как будто война уже идёт».

25 июня 1941 года постановлением СНК СССР населению было предписано сдать имеющиеся на руках радиоприёмники и радиопередатчики на временное хранение в органы Всесоюзного Радиокомитета (фактически — в ближайшее почтовое отделение). Взамен выдавалась расписка, по которой после войны либо возвращали сданное, либо выдавали другой приемник аналогичного класса, либо выплачивали денежную компенсацию. Приёмники, установленные в организациях, закреплялись за конкретным лицом, которое несло ответственность за содержание прослушиваемых передач.

23 октября 1942 года был повышен статус Отдела центральной военной цензуры: приказом наркома обороны И. В. Сталина он был выведен из состава Главного разведывательного управления и подчинён Наркомату обороны, однако 18 сентября 1943 года «в целях улучшения руководства военной цензурой» отдел военной цензуры был включен в состав Генерального штаба.

16 декабря 1943 года приказом народного комиссара обороны № 0451 было введено «Положение о военной цензуре в Красной Армии (на военное время)» вместо действовавшего с 22 июля 1935 года. В положении указывалось, что «Органы военной цензуры Красной Армии осуществляют контроль за содержанием всех печатных изданий, радиопередач и фото-кинопродукции, следя за тем, чтобы эти органы пропаганды не являлись средством для разглашения военной тайны». Цензуре не подвергались лишь приказы и директивы. Все военные цензоры подчинялись вышестоящим начальникам во главе с Отделом военной цензуры Генерального штаба. Цензурная работа была объявлена секретной: «все цензурные изменения, вычерки и изъятия могут быть известны, кроме цензора, только редактору, его заместителю и их прямым начальникам».

По линии НКГБ военной цензурой и перлюстрацией занимался «отдел „В“», которым в разные годы руководили В. Т. Смородинский, М. В. Грибов и П. П. Матвиевский.

15 февраля 1944 года приказом заместителя народного комиссара обороны № 034 были введены «Правила по сохранению военной тайны в печати Красной Армии (на военное время)», в которых указывался детальный перечь запрещённых к разглашению сведений.

Публичное упоминание о существовании цензуры в СССР запрещалось. Так, в 1943 году попала под запрет книга начальника Главлита Н. Г. Садчикова «Цензура в дни Отечественной войны».

Распространение информации с нарушением цензурных процедур наказывалось исправительными работами до 3 месяцев или штрафом, согласно ст. 185 УК РСФСР в редакции 1926 года с изменениями на 1 июня 1942 года и аналогичным статьям УК других союзных республик.

После Великой Отечественной войны

Во время Великой Отечественной войны цензура сосредоточилась на сохранении военной тайны, но после окончания военных действий снова развернулась идеологическая чистка. Например, в 1946 году была запрещена «Чёрная книга» Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана — первое документальное произведение о преступлениях немецких оккупантов против еврейского населения СССР в ходе Холокоста. Идеологическая установка требовала не выделять ни одну национальность в рамках всего пострадавшего в ходе войны населения СССР.

В начале 1950-х годов в Ленинграде прошла широкомасштабная цензурная акция: изымались произведения недавно репрессированных по «Ленинградскому делу» авторов, а кроме того, материалы, связанные с ленинградской блокадой. В частности, по приказу начальника Главлита была изъята книга Ольги Берггольц «Говорит Ленинград», изданная в 1946 году.

Цензура стремилась контролировать не только информацию внутри СССР, но и публикуемую за границей информацию иностранных корреспондентов. 25 февраля 1946 года было принято Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о цензуре информации из СССР.

К 1947 году в составе Главлита было 7 отделов, из которых один занимался охраной военных и государственных тайн, ещё один контролировал отправляемую из СССР информацию иностранных корреспондентов, а остальные 5 занимались идеологической цензурой внутри СССР.

После войны на экранах кинотеатров некоторое время шли так называемые «трофейные фильмы»; в дальнейшем произведения Голливуда исчезли с экранов, и из всей мировой кинопродукции советский зритель мог знакомиться лишь с французскими комедиями и индийскими мелодрамами. Впрочем, и «кинотрофеи» были предварительно отцензурированы, часть предлагаемых фильмов не была допущена к показу, часть перемонтирована, у части изменены субтитры. А довоенный фильм «Унесенные ветром» советский зритель смог увидеть только в 1990 году.

Для истории цензуры в кинематографе примечательна также ситуация с фильмом режиссёра Александра Довженко «Прощай, Америка!». Фильм был задуман как агитационный памфлет по мотивам книги Аннабелль Бюкар, политической перебежчицы из США в СССР. Но когда фильм был почти готов, режиссёр получил распоряжение прекратить съёмки. Фильм так и остался незаконченным, пролежал в архиве 46 лет и только в 1995 году попал на экраны.

Схожая судьба постигла вторую серию картины «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна, которая была запрещена к показу из-за неудовлетворительного отражения официальной исторической доктрины и вышла на экраны только в 1958 году. При этом «художественную критику» в адрес Эйзенштейна поддержали его коллеги по кинематографическому цеху Сергей Герасимов и Иван Пырьев.

С 1932 по 1952 годы включительно Главлитом СССР и его местными отделениями было издано 289 списков, библиографических указателей и приказов на изъятие печатных изданий из общего пользования. На местах цензоры проводили довольно активную работу: например, в 1949 году из текстов, изданных в Хабаровском крае, было 239 изъятий, а в 1952 году уже 630.

Кадровые проблемы

Работники органов цензуры в этот период часто не имели не только высшего, но и среднего образования. Например, в РСФСР в 1940 году из пяти тысяч цензоров лишь 506 имели высшее образование. Главным требованием было безупречное классовое происхождение — желательно пролетарское. Фактически цензоров набирали из вчерашних крестьян, недавно прибывших в город. В 1933 году на нехватку квалифицированных кадров в России жаловался начальник Главлита Борис Волин. Та же проблема была в Белоруссии и на Украине.

Некомпетентность цензоров доходила до курьёзов. В 1937 году цензор вычеркнул отрывок из стихов Маяковского, потому что, по его мнению, этот отрывок «искажал Маяковского». Один из районных уполномоченных предложил снять заметку о работе завода только потому, что в ней упоминались револьверные станки. Он полагал, что на револьверных станках производились револьверы, а значит, материал нарушал военную тайну. По аналогичному поводу военный цензор переименовал «Слово о полку Игореве» в «Слово о подразделении Игореве». Юлию Айхенвальду цензор запретил строку «умереть, уснуть» как мистицизм. Снять запрет помогла ссылка на первоисточник — «Гамлет» Вильяма Шекспира.

Иногда цензура служила просто инструментом для сведения личных счётов внутри цензурного аппарата. Так, разрешённый в 1922 году рассказ Евгения Замятина «Пещера» был через 2 месяца запрещён другим цензором, который был в ссоре с первым.

17 августа 1944 года Управление пропаганды ЦК ВКП(б) составило документ «О серьёзных недостатках в работе Главлита» в связи с приказом о произведениях А. И. Иванова, который во время оккупации сотрудничал с немцами, «изменил родине и перешёл на сторону врага». Главлит занёс в список запрещённой литературы произведения всех А. И. Ивановых, включая начальника Военно-морской медицинской академии генерал-майора Алексея Ивановича Иванова, который был на фронте и к перешедшему на сторону врага Иванову никакого отношения не имел.

Курьёзные случаи цензурных запретов встречались и в последующие годы. Так 12 апреля 1961 года после первого космического полёта Юрия Гагарина цензор запретил художникам журнала «Огонёк» рисовать «космический корабль, космодром, города и страны, которые видел Гагарин из иллюминатора», поскольку даже выдуманные картинки были отнесены им к «сверхсекретным объектам».

Партийный контроль

Наиболее отчётливо прямое партийное вмешательство в работу цензуры началось с 1925 года и резкими темпами усилилось в 1930-е.

Важнейшими документальными свидетельствами прямого партийного контроля над вопросами цензуры в этот период является ряд постановлений ЦК ВКП(б): «О политике партии в области художественной литературы» (1925), «Об издательской работе» (1931), «О перестройке литературно-художественных организаций» (1932), «Об издательстве детской литературы» (1933), «О литературной критике и библиографии» (1940), а также ряд постановлений в период с 1946 по 1948 год (в частности, постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“»).

Партийный диктат и вместе с ним партийная цензура развивались в 30—40-е годы с геометрической прогрессией, по возрастающей степени. Всё решали партийные структуры, начиная от Политбюро, его семёрки, пятёрки, тройки, Генсека.

— профессор Г. В. Жирков, История цензуры в России XIX—XX вв.

Местные органы издавали свои собственные цензурные указания. В мае 1950 года ЦК Коммунистической партии Белоруссии принял постановление «О мерах по ликвидации фактов разглашения государственных тайн в музеях». В музее Великой Отечественной войны изъяли из экспозиции условные обозначения народно-хозяйственных объектов БССР, сведения о количестве скота, полученного в счёт репараций, карты дислокации партизанских отрядов во время войны и многое другое.

Цензура и репрессии

См. также: Сталинские репрессии

Цензоры тесно сотрудничали с органами безопасности. Начальник Главлита (1935—1938) Сергей Ингулов писал ещё в 1928 году:

Критика должна иметь последствия! Аресты, судебную расправу, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы…

Известно множество случаев, когда обычные опечатки, замеченные цензорами, приравнивались к антигосударственным преступлениям и информация о таких случаях передавалась в органы государственной безопасности.

21 июня 1943 года начальник Главлита (1938—1946) Н. Г. Садчиков отправил секретарю ЦК ВКБ(б) Пузину секретное донесение о замеченных в красноводской газете «Коммунист» двух опечатках: 21 июня в слове «главнокомандующий» пропущена буква «л», а 14 мая в слове «Сталинград» пропущена буква «р»:

Сообщая об этом, считаю, что эти контрреволюционные опечатки — дело рук врага. Об этих фактах мною сообщено также в НКГБ…

5 апреля 1947 года начальник Главлита (1946—1957) К. К. Омельченко писал главе МГБ Виктору Абакумову:

В некоторой части тиража журнала «Молодой колхозник» № 1 за 1947 год в посвящении к стихотворению «Счастье» было тоже допущено грубое искажение: вместо текста — «В 1920 году В. И. Ленин охотился в Брянских лесах» напечатано: «В 1920 году В. И. Ленин окотился в Брянских лесах». Эти факты, по-моему, заслуживают внимания Министерства Государственной Безопасности.

Сами цензоры также подвергались репрессиям: в 1937 году десятки работников аппарата Главлита были арестованы, а начальник организации Сергей Ингулов — расстрелян. Как «враги народа» были разоблачены также начальники Главлитов Грузинской, Азербайджанской и Украинской ССР. Цензорский корпус за годы больших чисток обновился практически полностью.

В последующие годы одним из существенных элементов цензуры стали статьи Уголовного кодекса РСФСР № 70 («антисоветская агитации и пропаганда») и № 190-1 («распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй») и аналогичные им статьи УК союзных республик. По этим статьям, по данным КГБ СССР, с 1958 по 1966 годы было осуждено 3448 человек, а с 1967 по 1975 годы — ещё 1583 человека. Всего по обеим этим статьям с 1956 по 1987 годы было осуждено 8145 человек.

В фотоальбоме Дэвида Кинга «Пропавшие комиссары» (1997) наглядно показано, как на публиковавшихся в СССР групповых фотографиях в качестве своеобразного damnatio memoriae замазывали (ретушировали) изображения деятелей, которые были объявлены «врагами народа», а потом возвращали их обратно:

На Втором конгрессе Коминтерна 19 июля 1920 года народу было много. Сделали фотки, напечатали альбомы, довольные депутаты увезли альбомы по домам. Так на Западе сохранились нетронутые свидетельства этого дня. В России же с фотографий убрали всех, кроме самых главных. На одном отпечатке стерли 27 человек, чтобы ничто не мешало Ленину остаться наедине с Горьким. Облупленные балясины дворца Урицкого в Питере на снимке отремонтировали; в жизни Ленин стоял одной ногой в каком-то мусоре,— мусор подчистили, так что нога В. И. не касается земли. Ботинки и вождю, и писателю начистили — любо-дорого посмотреть. Подорожники пропололи, а сорную траву загримировали под здоровые стебли какого-то растения с неясной ботанической принадлежностью — так, вообще флора. В 1980-е годы — страшный либерализм — публика вернулась на прежние места. Правда, печатали только центральную часть снимка, все те же Ленин и Горький, зато честно видны все, кто стоял за их спинами в тот памятный день. И мусор вернули под ноги. Но — чудная деталь — и в оригинале, и даже в варианте 1933 года Ленин стоит, засунув руку в карман так, что мизинчик торчит, как бы свисает. В либеральные 80-е кто-то бережно подправил пальчик, вложил Ильичу в карман, а брюки отчистил от прилипшей беловатой дряни. Так заботливые матери подтыкают дитяте одеяльце на ночь и вытирают носик.

— Татьяна Толстая

Цензура в период 1953—1966

После смерти Сталина произошло незначительное общее ослабление цензурных ограничений (так называемая «Хрущёвская оттепель»), однако позже, примерно с 1964—1966 года, запреты вновь усилились.

Осуждение культа личности Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году многие в стране восприняли как начало демократизации и свободы.

Главной платформой сторонников «оттепели» стал литературный журнал «Новый мир». Некоторые произведения этого периода получили известность и на Западе, в том числе роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» и повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Другими значимыми представителями периода оттепели были писатели и поэты Виктор Астафьев, Владимир Тендряков, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко.

Статус Главлита (который к тому времени уже назывался ГУОТ — «Главное управление по охране военной и государственной тайны при Совете министров») был понижен — его перевели в подчинение Госкомпечати.

Были сокращены кадры в цензуре — в частности, были ликвидированы цензоры при редакциях, которые содержались за счёт газет. Книги реабилитированных авторов начали перемещаться из спецхранов в открытые фонды. В частности, в «Центральном государственном архиве литературы и искусства» (ЦГАЛИ) в открытые фонды было передано около 30 тысяч архивных дел, в том числе материалы Бабеля, Бальмонта, Замятина, Мейерхольда, Мережковского, Пильняка, Розанова, Северянина, Ходасевича и многих других. В дальнейшем, после 1961 года, отдельные документы из уже переведённых на общее хранение опять возвратились в спецхран.

Варианты картины В. А. Серова «В. И. Ленин провозглашает Советскую власть» на марках СССР

1954: художник Е. Гундобин (по первому варианту, 1947 — со Сталиным)  (ЦФА (ИТЦ «Марка») № 1749)

1987: художник И. Мартынов (по варианту 1962 года — без Сталина)  (ЦФА (ИТЦ «Марка») № 5869)

Цензура ограничила восхваление Сталина, иногда вплоть до вымарывания его имени и образа из художественных произведений. Кроме имени Сталина под запрет попали также имена некоторых его соратников. В частности, после ареста Лаврентия Берии в 1954 году каждый подписчик Большой советской энциклопедии получил по почте от редакции рекомендацию вырезать портрет и биографическую статью о враге народа и приклеить вместо неё „Берингов пролив“.

В 1957 году был создан Государственный комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров СССР. Таким образом, в сферу цензуры было включено развивающееся в СССР новое средство распространения информации — телевидение. Цензура охватывала и кинематограф, и музыку. Все новые фильмы, передачи, концертные программы и спектакли должны были проходить утверждение худсовета.

В этот же период произошла травля Бориса Пастернака, которому в 1958 году была присуждена Нобелевская премия по литературе.

В 1961 г. было остановлен выпуск тиража альманаха «Тарусские страницы», уже выпущенные экземпляры были изъяты из продажи и библиотек.

В руководстве КПСС назрели идеологические противоречия, в том числе и в отношении цензурной политики. По некоторой информации, Никита Хрущёв планировал отменить идеологическую цензуру и даже дал поручение Л. Ф. Ильичёву подготовить соответствующий документ. Группа руководителей КПСС, которая считала эту политику вредной и неприемлемой (по мнению многих, лидером этой группы был член Политбюро Михаил Суслов) спровоцировала конфликт. Для этого в декабре 1962 года в московском Манеже была подготовлена выставка художников-авангардистов студии «Новая реальность» и организовано посещение этой выставки Хрущёвым. Будучи неподготовленным к восприятию искусства, разительно отличающегося от канонов социалистического реализма, Хрущёв был возмущён, и это возмущение было поддержано Сусловым. В печати была развёрнута пропагандистская кампания против формализма и абстракционизма, а об отмене цензуры уже и речи быть не могло.

После снятия Никиты Хрущёва с поста первого секретаря ЦК КПСС и прихода к власти Леонида Брежнева в 1964 году политика относительной открытости и демократизации начала сворачиваться.

Идеолог Политбюро Михаил Суслов возмущался:

Подумайте только, открываю утром «Известия» и не знаю, что там прочитаю!

Важным водоразделом стал арест писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, публиковавших на Западе свои произведения, которые из-за цензурных ограничений они не могли опубликовать в СССР. Судебный процесс над ними и суровый приговор многие в стране и за рубежом сочли политической расправой. Письма в их защиту подписали более 60 членов Союза писателей СССР.

Цензура в период 1966—1986

Цензура эпохи застоя вновь стала неотъемлемым элементом советской пропагандистской машины, теперь игравшей в большей степени консервативно-охранительные функции. Главной функцией Главлита являлась не защита государственных и военных тайн, а реализация идеологических решений ЦК. Состоялся приход в цензуру новых кадров, в большинстве с высшим гуманитарным образованием. Всё это время (1957—1986) Главлит возглавлял Павел Романов.

В связи с усилением идеологического контроля Главлит вновь вернули под начало Совета Министров — постановлением от 18 августа 1966 года. Изменились принципы взаимодействия Главлита с подведомственными организациями: деятели искусства представляли свои произведения в профильные организации — союзы писателей, художников, скульпторов, редакции газет и журналов. Оттуда произведения поступали на согласование в Главлит. Самим цензорам контактировать с авторами строго запрещала ведомственная инструкция. Цензоры превратились в мифические законспирированные фигуры, на которых можно было ссылаться (да и то лишь устно, а не письменно), но которых никто не видел.

Развернулась активная цензурная борьба с аллюзиями, реминисценциями и прочими формами иносказаний. Цензурировалось фактически не то, что было написано, сказано и показано, а то, что могли об этом подумать читатели, слушатели и зрители.

Юрий Буртин писал о цензуре второй половины 1960-х годов:

Порой рождался некий смешанный вариант, малознакомый мировой цензурной практике, но для нас достаточно обычный: это когда произведению сначала обдирали бока в предварительной цензуре, а стоило ему появиться в печати, как на него (по заранее принятому в «инстанциях» решению) спускали с цепи «партийную критику», издательствам же «не рекомендовали его перепечатывать».

В конце 1960-х попала под запрет публикация в журнале «Новый мир» «Преступник номер один» Д. Мельникова и Л. Чёрной об Адольфе Гитлере с мотивировкой «неконтролируемый подтекст».

В инструкциях Главлита появился запрет на тему сталинских репрессий. Информация о «местах заключения» была отнесена к области государственной тайны.

В конце 1967 года состоялся эксперимент с открытием «четвёртой программы» телевидения — «повышенного интеллектуального уровня», предназначенной для зрителей с высшим образованием. Программа делалась под прикрытием идеи, что она будет пропагандировать всё ту же идеологию, но на более высоком уровне. Эксперимент продолжался около года, после чего научные рецензенты из Высшей партийной школы дали отрицательный отзыв, охарактеризовав это как идеологически ошибочную и политически вредную попытку создать элитарную программу, недоступную массам. После этого программа была закрыта.

В целом в этот период на телевидении сократилось до минимума прямое вещание, и почти все передачи проходили тщательный монтаж и предварительную цензуру. В 1970 году Государственный комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР был преобразован в Государственный комитет Совета министров по телевидению и радиовещанию, а 5 июля 1978 года — в Государственный комитет СССР по телевидению и радиовещанию. Последнее преобразование вывело телевидение из подчинения Совету министров и поставило его в прямую зависимость от руководителя страны Л. И. Брежнева.

После событий 1968 года в Чехословакии при обсуждении вопроса о возможности отмены цензуры Михаил Суслов сказал:

Известно, что между отменой цензуры в Чехословакии и вводом советских танков прошло всего несколько месяцев. Я хочу знать, кто будет вводить танки к нам?

В конце 1960-х годов во время обострения отношений с Китаем из-за острова Даманский Главлит получил инструкции о дополнительных цензурных ограничениях: были запрещены все публикации, касающиеся дальневосточных экономических показателей: от выпуска текстиля до уловов рыбы. Редакторы местных газет жаловались, что им стало нечем заполнять газетные полосы. Распоряжение было отменено после улучшения обстановки на советско-китайской границе.

Знаменитый телесериал «Семнадцать мгновений весны» вышел на экраны в 1973 году благодаря заступничеству председателя КГБ СССР Ю. В. Андропова. Михаил Суслов требовал не допускать демонстрации фильма, в котором «не показан подвиг советского народа в войне», на что Андропов ответил, что «весь советский народ не мог служить в аппарате Шелленберга».

Массовым культурным явлением этого периода была неподцензурная авторская песня, распространявшаяся устно и в магнитофонных записях. Наиболее известным представителем этого жанра был поэт и актёр Владимир Высоцкий.

17 апреля 1973 года Высоцкий писал кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарю ЦК КПСС Демичеву:

Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. 9 лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителем, отобрать песни для концерта, согласовать программу.

15 сентября 1974 года была разогнана так называемая «Бульдозерная выставка» московских художников-авангардистов. Причиной разгона было расхождение с официально поддерживаемым стилем социалистического реализма.

Кроме борьбы с антисоветской агитацией и разглашением секретов, цензура пресекала также чрезмерное (то есть не соответствующее текущей политике КПСС) возвеличивание И. В. Сталина. С одной стороны, была ограничена критика Сталина, которая преобладала в период «оттепели», а с другой, была установка считать победу в Великой Отечественной войне заслугой коммунистической партии в целом, а не лично Сталина.

Цензура в музыке

Цензура стремилась контролировать также музыкальный репертуар. В СССР того периода главенствовала советская композиторская школа сформировавшаяся в 30-50-е годы ХХ столетия. Её консервативных догм придерживались и большинство последующих советских композиторов. Фактически, официально в советской музыке имелось три основных направления: классическое, (музыка классических композиторов XVIII- начала. ХХ столетия, как наиболее известных мировых, так и русских), народное и эстрадное. Все песни, исполнявшиеся в СССР, подлежали предварительной цензуре, программы концертных выступлений утверждались отдельно от текстов музыкальных произведений. В 1983 году Министерство культуры СССР приняло инструкцию, согласно которой все профессиональные и любительские музыканты обязаны были 80 % концертного репертуара составлять только из песен, написанных членами Союза композиторов СССР. При этом средний возраст членов Союза составлял 60 лет, а новых членов туда не принимали с 1973 года. Были гонения и на композиторов занимавшихся экспериментальными музыкальными направлениями. В частности одним из символов такого гонения стала печально знаменитая «Хренниковская семёрка», состоявшая из семи композиторов, которые были подвергнуты жёсткой критике на VI съезде Союза композиторов в ноябре 1979 года, первым секретарём Союза композиторов СССР Тихоном Николаевичем Хренниковым. На съезде эти композиторы были подвергнуты официальному бойкоту. В течение ряда последующих лет их имена составляли «чёрный список» на радио, телевидении и в концертных организациях. Поскольку в 1960-х годах начал формироваться жанр молодёжной музыки нового направления и прежде всего рок-музыка, он тут же был взят под строгий государственный контроль путём создания профессиональных Вокально-инструментальных ансамблей (ВИА). В отличие от западных рок групп обязательным наличием в таких ансамблях становилась духовая секция и её полное участие в репертуаре. Строгую цензуру проходил и сам репертуар. Он мог быть либо народным (народные песни или песни написанные под народные мотивы), либо эстрадным. Тоже касалось и самодеятельных ансамблей. Таким образом цензура противопоставляла советские ВИА западным рок-группам с их «агрессивной музыкой». Рок-музыканты пытавшиеся создать именно рок-группы подвергались преследованиям. Например, Юрию Шевчуку в 1983 году в Уфимском отделении КГБ предлагали дать подписку о том, что он «никогда не будет больше исполнять, записывать и сочинять своих песен».

Иногда жесткая цензура давала слабину и пропускала «не форматные» музыкальные направления и их исполнителей. В частности, такая временная «свобода творчества» началась в преддверии Летних Олимпийских игр 1980 года, когда многочисленным зарубежным гостям надо было показать прогрессивность и некоторую свободу советского строя. Тогда же был проведён в СССР один из первых официальных рок-фестивалей «Весенние ритмы. Тбилиси-80». На этой волне в репертуарах многих ВИА и композиторов начали появляться композиции в стиле диско, поп-рока и электронной музыки. Так же в начале 80-х годов в связи с падением популярности классических вокально-инструментальных ансамблей с привычным эстрадным исполнением, начинают появляться музыкальные группы с рок-исполнением. В это же время появляются и первые дискотеки в СССР. С распространением молодёжных дискотек возникла проблема контроля за исполнявшейся там зарубежной музыкой, которая распространялась на магнитофонных лентах. Меры против зарубежной и самодеятельной советской рок-музыки усилились после июньского пленума 1983 года. Контролем за репертуаром дискотек занимались комсомольские органы. Например, 10 января 1985 года Николаевский обком ЛКСМ Украины направил секретарям местных организаций «Примерный перечень зарубежных музыкальных групп и исполнителей, в репертуаре которых содержатся идейно вредные произведения» для контроля за деятельностью дискотек. Лишь после объявления курса «Перестройки» и «Гласности» музыкальная цензура ослабла. Вышли из подполья многие рок группы, стали появляться многочисленные поп-исполнители и поп-группы.

В работе со средствами массовой информации цензурная практика выглядела следующим образом. Вначале редактор представлял в Главлит вёрстку подготовленного им к печати материала в двух экземплярах. Работник Главлита изучал материал на предмет поиска информации, подпадающей под обширный «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати». Запреты делились на две части: безусловные и условные. Безусловные запрещались автоматически, а по условным следовало получить предварительное разрешение соответствующего министерства. Замечания оформлялись цензором на специальном бланке «Вмешательство», где указывались издающая организация, точный текст, потребовавшиеся вмешательства, их характер и обоснование.

Цензура и война в Афганистане

В 1980 году цензуре подверглась первая серия фильма «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона». В книге, по которой поставлен фильм, Шерлок Холмс дедуктивным методом пришёл к выводу, что таким разочарованным доктор Ватсон вернулся с войны в Афганистане. Советские идеологи не могли допустить ассоциаций с недавним вводом советских войск в Афганистан. Поэтому в отцензурированном варианте Ватсон вернулся из «какой-то восточной страны».

После двух интервью академика Андрея Сахарова иностранным СМИ относительно войны в Афганистане, где он критиковал политику правительства, он был лишён всех государственных наград, включая звание Героя Социалистического Труда и 22 января 1980 года без суда выслан в город Горький, где был помещён под домашний арест.

Относительно массовый культурный слой так называемой «афганской песни» — творчество людей, связанных с участием в событиях афганской войны 1979—1989 годов, — также находился под запретом до 1987 года.

Вплоть до второй половины 1980-х годов в советских средствах массовой информации публиковались крайне скупые сообщения об участии Советской Армии в боевых действиях на территории Афганистана. Например, согласно перечню разрешённых для публикации сведений, разработанному в 1985 году министерствами обороны и иностранных дел СССР, центральные СМИ могли сообщать «отдельные единичные факты (не более одного в месяц) ранений или гибели советских военнослужащих при исполнении воинского долга, отражении нападения мятежников, выполнения заданий, связанных с оказанием интернациональной помощи афганскому народу». Этот же документ запрещал публикацию в открытых изданиях информации об участии в боевых действиях советских подразделений от роты и выше, об опыте боевых действий, а также проведение прямых телерепортажей с поля боя.

В целом тема войны в Афганистане находилась под особо пристальным вниманием как военной, так и гражданской цензуры. По мнению Координационного Совета обществ родителей и семей воинов, погибших в Афганистане, именно цензурные ограничения «сделали невозможным критику лживой пропаганды, разоблачение беззакония и насилия военных властей».

Глушение зарубежных радиостанций

В 1940-е годы, в связи с началом работы зарубежных радиостанций, вещающих на русском языке и языках народов СССР (Радио Свобода, Голос Америки, Немецкая волна, Русская служба Би-би-си и других), неподвластных ограничениям советской цензуры, а также появлением у населения большого числа коротковолновых радиоприемников, в СССР стало применяться массовое глушение этих радиостанций с помощью мощного радиоэлектронного оборудования («глушилок»). Советская сеть радиоглушения была самой мощной в мире.

«Сведения по вопросам радиозащиты от враждебной пропаганды и использования соответствующих радиотехнических средств» относились к государственной тайне. Накануне открытия Олимпийских игр в Москве в 1980 году в журнале «Олимпийская панорама» цензор обнаружил панорамный снимок с почти незаметной вышкой «глушилки» в районе Филей. И хотя фото было сделано с общедоступной смотровой площадки Ленинских гор, откуда иностранцы фотографировали эту панораму каждый день, цензор разрешил выпуск только после удаления вышки из иллюстрации.

Ещё одним из способов ограничения доступа советских граждан к информации «извне» было ограничение производства радиоприёмников с диапазонами волн короче 25 м. Советские приемники с этими диапазонами с середины 1950-х гг. шли в основном на экспорт и внутри страны продавались очень редко. Поэтому в СССР особо ценились импортные приёмники с КВ диапазонами, а также мастера, которые могли перестроить приемник на высокочастотный диапазон.

Использование советского опыта ограничения информации в странах народной демократии

В странах Восточной Европы также широко использовался советский опыт информационной блокады. С этой целью была реализована система запретительных и ограничительных мер, от введения политической цензуры, ликвидации культурно-информационных центров, библиотек и институтов западных стран до запрета свободного передвижения иностранных граждан. Особое значение придавалось глушению радиостанций капиталистических государств, а с 1948 года — и Югославии.

Таким образом правящие коммунистические партии «стремились воспроизвести советскую модель контроля за информацией и создания информационно закрытого общества».

Перестройка и ослабление цензуры

В период перестройки, начавшийся с 1986 года и закончившийся распадом СССР в 1991 году, цензура постепенно ослаблялась, сойдя к 1991 году почти на нет.

Ослабление цензуры выразилось в декларировании руководством СССР с 25 февраля 1986 года политики «гласности». В докладе XXVII съезду КПСС М. С. Горбачёв сказал:

Принципиальным для нас является вопрос о расширении гласности. Это вопрос политический. Без гласности нет и не может быть демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении.

Это означало возможность обсуждать множество ранее запретных тем, критиковать те или иные органы власти. В частности, в средствах массовой информации появились публикации о злоупотреблениях партийных и государственных чиновников, об экономических трудностях и товарном дефиците, о негативных социальных явлениях (например, о наркомании и проституции), о музыкальных и других субкультурах в молодёжной среде (именуемых «неформалами» в противопоставление формальным (официальным) молодёжным организациям).

Сам факт существования цензуры был публично признан в интервью Михаила Горбачёва французской газете «Юманите», которое появилось в советской печати 8 февраля 1986 года. Важным аспектом было указание на задачи цензурных ограничений: охрана государственной и военной тайн, запрет на пропаганду войны, жестокости и насилия, охрана неприкосновенности личности. Идеологические мотивы («антисоветская пропаганда» и т. п.) всё же не были названы.

4 сентября 1986 года Главлит СССР издал приказ № 29с, в котором цензорам было дано указание сосредоточить внимание на вопросах, связанных с охраной государственных и военных тайн в печати, и информировать партийные органы только о существенных нарушениях в идеологической сфере.

Одним из первых проявлений новой тенденции стала публикация в 1986 году в апрельском номере журнала «Огонёк» стихов Николая Гумилёва.

Постановлением ЦК КПСС от 25 сентября 1986 года было принято решение прекратить глушение передач одних зарубежных радиостанций («Голос Америки», «Би-Би-Си») и усилить глушение других («Свобода», «Немецкая волна»). 23 мая 1987 года в Советском Союзе окончательно прекратили глушить радиопрограммы «Голоса Америки» и некоторых других западных радиостанций. Полностью глушение зарубежных радиостанций в СССР было прекращено с 30 ноября 1988 года.

В 1987 году приступила к работе Межведомственная комиссия, возглавляемая Главлитом СССР, которая начала пересмотр изданий с целью передачи их из отделов специального хранения в «открытые» фонды. В это время фонд отдела специального хранения Государственной библиотеки им. В. И. Ленина насчитывал около 27000 советских и 250000 иностранных книг, 572000 номеров иностранных журналов, около 8500 годовых комплектов иностранных газет. В спецхране ЦГАЛИ к началу 1985 года хранилось 1,5 % от общего количества архивных материалов — около 150 тыс. единиц хранения.

1988 год стал прорывом в части публикации множества ранее запрещённых авторов. В частности, были напечатаны романы «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана и другие. С 1986 по 1990 годы было напечатано такое количество ранее запретной литературы, что Юрий Лотман назвал это время «культурным взрывом».

12 июня 1990 года Верховным Советом СССР был принят Закон СССР «О печати и других средствах массовой информации», в котором было прямо указано, что «Цензура массовой информации не допускается». В Постановлении Верховного Совета о введении закона в действие содержалось поручение Совету Министров СССР «подготовить и внести в Верховный Совет СССР проекты законов, регулирующих вопросы охраны государственных и иных тайн, деятельности отдельных средств массовой информации, включая телевидение и радио».

9 июля 1990 года вышел приказ Главлита «О ликвидации спецхрана», в котором предписывалось передать все книги в общие фонды.

В связи с принятием нового закона о печати предварительная цензура стала услугой, оказываемой Главлитом на добровольной и возмездной основе. Как утверждает Андрей Мальгин, газеты и журналы без предварительной цензуры стали выходить с 1 августа 1990 года.

В начале 1991 года в связи с дестабилизацией обстановки в стране произошло усиление цензуры на телевидении. 4 января в эфир не вышел очередной выпуск сверхпопулярной программы "Взгляд", в котором планировалось показать интервью с ушедшим в отставку с поста министра иностранных дел Э.А.Шеварднадзе. Программа отсутствовала в эфире несколько месяцев.

Во время Августовского путча 19 августа 1991 года указом ГКЧП были запрещены все печатные издания, кроме партийных. 22 августа указ был отменен.

13 апреля 1991 года Главлит был упразднён постановлением Кабинета Министров СССР с передачей его функций Министерству информации и печати СССР. В мае 1991 года бывший руководитель Главлита В. А. Болдырев направил президенту СССР М. С. Горбачеву письмо, в котором говорилось:

Анализ публикаций в средствах массовой информации показывает, что часть изданий ведёт пропаганду, направленную на дестабилизацию нашего общества, ослабление государственной власти, разжигание межнациональных конфликтов, дискредитацию Вооруженных Сил СССР, помещает материалы с нападками на грани оскорбления и клеветы на высшие органы страны и пропагандирует почти неприкрытую порнографию и насилие… В целях устранения такого рода негативных процессов следовало бы поручить союзному вневедомственному органу осуществлять контроль за выполнением законодательства о печати и других средствах массовой информации.

Однако никаких мер по усилению цензуры советское руководство уже не предпринимало. Созданное 25 июля 1991 года при Министерстве информации и печати СССР «Агентство по защите государственных секретов в средствах массовой информации» было ликвидировано на основании постановления Совета Министров РСФСР от 15 октября 1991 года и приказа Министерства информации и печати СССР от 24 октября 1991 года, просуществовав ровно три месяца. Таким образом, 24 октября 1991 года можно считать последним днем существования государственной цензуры в СССР.

25 декабря 1991 года СССР прекратил своё существование. В государстве-продолжателе СССР — Российской Федерации 27 декабря 1991 года был принят Закон РФ «О средствах массовой информации», прямо запретивший цензуру.

Сопротивление и протесты

Против цензуры протестовали многие известные писатели, учёные и общественные деятели. Протесты начались почти сразу после введения цензуры. Уже 26 ноября 1917 года «Союз русских писателей» выпустил специальную однодневную «Газету-протест. В защиту свободы печати». В ней опубликовали свои материалы 3инаида Гиппиус, Евгений Замятин, Вера Засулич, Владимир Короленко, Дмитрий Мережковский, Александр Потресов, Фёдор Сологуб, Питирим Сорокин и др.

Против «произвола местной бюрократии», «комиссаров больших и маленьких» протестовали делегаты Первого Всероссийского съезда советских журналистов, проходившего в Москве в ноябре 1918 года.

8 ноября 1923 года Максим Горький написал Владиславу Ходасевичу:

Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что… в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьёв, Тэн, Рёскин, Ницше, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и ещё многие подобные еретики. И сказано: «Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги». Всё сие — отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой «Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя»… Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моём из русского подданства. Что ещё могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?

Революционер, военачальник и дипломат Фёдор Раскольников 17 августа 1939 года в парижском журнале «Новая Россия» опубликовал «Открытое письмо Сталину», в котором, в частности, писал:

Лицемерно провозглашая интеллигенцию «солью земли», вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, учёного, живописца. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает. Неистовство запуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за всё отвечающих своей головой, привели к окостенению и параличу советской литературы. Писатель не может печататься, драматург не может ставить пьесы на сцене театра, критик не может высказать своё личное мнение, не отмеченное казённым штампом.

Ряд советских учёных выражал открытое возмущение некомпетентными действиями советских цензоров.

Трудно учесть вред цензуры — вполне бездарной, невежественной и, возможно, сознательно мешающей научной работе в нашей стране

— академик В. И. Вернадский

Мероприятия Главлита, на которые я жалуюсь, затрудняют нашу работу и к тому же оскорбительны для советского человека, поскольку непонятна та цель, которую они преследуют… Если это забота о чистоте наших мыслей и помыслов путём запрета знания греха, то в этом мало смысла… По-видимому, работники Главлита мало читали Щедрина, а то им бы была понятна нелепость рвения бюрократов к запретам

— академик П. И. Капица

В мае 1967 года писатель Александр Солженицын разослал получившее широкую известность среди советской интеллигенции и на Западе «Письмо съезду» Союза писателей СССР. В письме, в частности, было сказано:

Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая, цензура под затуманенным именем Главлита тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в XXI век! Тленная, она тянется присвоить себе удел нетленного времени: отбирать достойные книги от недостойных

— Александр Солженицын

10 декабря 1975 года Елена Боннэр огласила в Осло текст Нобелевской лекции академика Андрея Сахарова, в которой он требовал среди прочего «свободы совести, существования информированного общественного мнения, плюрализма в системе образования, свободы печати и доступа к источникам информации».

Против цензуры публично протестовали также Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Владимир Войнович, Константин Симонов, Александр Твардовский, Корней Чуковский, Константин Федин, Виктор Шкловский, Илья Эренбург и многие другие.

Против некоторых цензурных ограничений возражали даже сами цензоры. В частности, начальник III управления Главлита Владимир Симаньков рассказал, как благодаря цензуре зарубежные аналитики «вычислили» все оборонные предприятия СССР в Средней Азии.

Цензура и эмиграция

См. также: Литература изгнания и Философский пароход

Цензура часто приводила к тому, что талантливые люди творческих профессий не могли полностью реализовать свои способности в СССР.

Ряд известных писателей (например, Евгений Замятин, Александр Солженицын, Виктор Некрасов, Владимир Войнович, Сергей Довлатов, Андрей Синявский, Анатолий Гладилин), поэтов (Иосиф Бродский, Юз Алешковский и Александр Галич), художников (Константин Коровин, Александр Бенуа, Михаил Шемякин), певец Фёдор Шаляпин и множество других деятелей культуры были вынуждены эмигрировать или были высланы из страны.

Аналогичная проблема существовала также среди учёных, особенно гуманитариев. Примерами являются высланные за границу по решению ГПУ социолог Питирим Сорокин, философы Иван Ильин, Николай Бердяев и Семён Франк, историки Александр Кизеветтер и Сергей Мельгунов, эмигрировавшие социолог Георгий Гурвич, философ Василий Зеньковский, историк Семён Дубнов и многие другие.

Обход цензурных ограничений

В качестве методов обхода цензуры использовались иносказания (эзопов язык), самиздат, контрабанда, издание за рубежом («тамиздат») и другие способы.

Например, в Одессе с 1967 по 1982 годы функционировала подпольная библиотека неподцензурной литературы и самиздата, которой пользовалось около 2000 читателей.

Активными борцами с политической цензурой были советские диссиденты. Основным методом распространения информации был самиздат. Часть диссидентского движения занималась правозащитой — отстаиванием прав и свобод граждан, в том числе права на получение и распространение информации. Первый в СССР неподцензурный правозащитный информационный бюллетень «Хроника текущих событий» распространялся в самиздате в течение 15 лет — с 30 апреля 1968 по 17 ноября 1983 года. Аналогичной деятельностью занимались Московская Хельсинкская группа, Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся и другие организации.

Известен также ряд случаев литературных мистификаций, когда авторы выдумывали якобы переводной источник. В частности, поэт Владимир Лифшиц придумал некоего английского поэта Джеймса Клиффорда, якобы погибшего в 1944 году на Западном фронте, переводы из которого он печатал, хотя это были его собственные стихи. Так же поступил поэт Александр Гитович, сочинивший имя «французского» поэта и печатавший свои произведения под этой маской. Булат Окуджава назвал одно из лучших своих стихотворений «Молитва Франсуа Вийона», поскольку был уверен, что по-другому цензуру ему не пройти.

Ещё одним методом обхода цензуры был так называемый «метод собаки». Он заключался в том, чтобы включить в произведение очевидно нелепый и привлекающий внимание цензуры яркий эпизод, в результате чего мелкие нюансы цензура не замечала. В частности, таким способом был почти полностью спасён от цензурных правок фильм «Бриллиантовая рука», в который режиссёр Леонид Гайдай специально включил в конце ядерный взрыв. Комиссия Госкино пришла в ужас и потребовала убрать взрыв. Посопротивлявшись для вида, Гайдай взрыв убрал, а фильм остался «неиспорченным» цензурой, на что Гайдай и рассчитывал. Впрочем, фильму всё равно не удалось избежать внимания цензоров к остальным деталям, но некоторые претензии были сняты.

Ещё об одном варианте преодоления цензурных запретов в кино рассказал режиссёр детского музыкального фильма «Приключения Петрова и Васечкина» Владимир Алеников. В 1983 году после отказа со стороны всех инстанций он сумел пригласить на просмотр фильма дочь Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Андропова Ирину, работавшую заместителем главного редактора журнала «Музыкальная жизнь». Одного лишь известия о предстоящем просмотре хватило, чтобы фильм был немедленно поставлен руководством Гостелерадио в программу Центрального телевидения.

В конце 1978 года в самиздате появился литературный альманах «Метрополь» с указанием имён авторов и составителей, среди которых были такие известные писатели, как Василий Аксёнов, Андрей Битов, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Евгений Попов, Белла Ахмадулина, Владимир Высоцкий, Семён Липкин, Андрей Вознесенский. По словам Людмилы Алексеевой, это был первый столь массовый случай «явочного осуществления писателями-профессионалами свободы творчества в обход цензуры». Авторы и составители подвергались преследованиям, в частности, В. Ерофеева и Е. Попова исключили из Союза писателей.

Важным и массовым неподцензурным каналом распространения информации стали анекдоты. Через эту фольклорную форму люди часто выражали своё критическое отношение к власти и коммунистической идеологии. Особое распространение политические анекдоты получили в 1960-е — 1970-е годы. В начале 1980-х годов хороший анекдот за 3 дня распространялся от Москвы до Владивостока. Власти преследовали распространителей анекдотов, в том числе в уголовном порядке.

С появлением у населения большого числа бытовых магнитофонов в обход цензуры стали распространяться (свободно копироваться на носители) рок-музыка и авторские песни, а с появлением видеомагнитофонов — неподцензурные зарубежные фильмы, доставленные контрабандой.

Первым советским рок-музыкантом, открыто пренебрегшим цензурными правилами, стал Михаил Борзыкин (группа «Телевизор»), исполнивший на концерте в 1986 году не прошедшие «литовку» песни «Мы идём» и «Выйти из-под контроля». После этого группе на полгода запретили выступления.

Влияние на культуру и науку

См. также: Идеологический контроль в советской науке

Доктор исторических наук Татьяна Горяева пишет, что «советская цензура всегда оценивалась как крайне реакционное проявление тоталитарной власти».

Владимир Войнович полагал, что политическая цензура, если она была принята писателем, заканчивалась «деградацией личности и таланта». Он приводил в пример Алексея Толстого, Фадеева и Шолохова. По его мнению, цензура стимулировала продвижение и издание литераторов малоталантливых, но желающих и умеющих пропагандировать политику КПСС, а талантливых писателей, которые не соглашались подстраиваться под цензурные ограничения, власть преследовала. Таким образом, Войнович считал воздействие цензуры на культуру в СССР однозначно негативным явлением. Войнович не одинок в своей оценке влияния цензуры: такого же взгляда придерживаются кинорежиссёр Эльдар Рязанов и писатель Виталий Коротич, а также многие другие деятели культуры. Следует также отметить, что идеологической цензуре подвергалась и классическая русская литература.

Корней Чуковский говорил:

…В условиях деспотической власти русская литература заглохла и почти погибла… Зависимость теперешней печати привела к молчанию талантов и визгу приспособленцев — позору нашей литературной деятельности перед лицом всего цивилизованного мира.

Ряд произведений русских писателей десятилетиями не мог попасть к советскому читателю — например, роман Анатолия Мариенгофа «Циники», изданный в Берлине в 1928 году, был издан в СССР только в 1988.

Описывая ряд абсурдных цензурных запретов, А. В. Кустова делает следующий вывод:

В те годы придирчивость цензуры часто вызывали тексты, вовсе не претендовавшие на подрыв устоев. Но в том-то всё и дело, что тоталитарная цензура не делает различия между главным и второстепенным, существенным и маловажным. На её цензурных весах одинаковы и действительно криминальный «антисоветский» текст, и опечатка в кроссворде или курьёзный оборот речи при переводе. Главная её задача — устрашение всех пишущих, порождение тотального страха, воспитание писателей-конформистов и изоляция неугодных власти авторов.

Есть и другие взгляды на роль цензуры в советском обществе. Например, Иосиф Бродский считал, что преодоление цензурных рогаток стимулировало творчество и развивало талант, так же думал поэт и литературовед Лев Лосев. Аналогичного мнения придерживается прозаик и драматург Юрий Мамлеев, актёр Донатас Банионис и другие. Необходимость мастерского владения художественной формой для обхода цензуры имела последствия не только для писателей, но и для читателей, таким своеобразным путём способствуя культурному развитию аудитории.

Михаил Делягин считает, что именно благодаря советской цензуре, стремившейся «к примитивной мести классово чуждому персонажу» Остапу Бендеру, Ильф и Петров изменили концовку своего романа «Золотой телёнок», и результат оказался «великолепен». Иногда цензура рождала практически новое произведение: так перемонтаж Сергеем Эйзенштейном знаменитого фильма Фрица Ланга «Доктор Мабузе — игрок» превратил его, по выражению Олега Аронсона, в «революционную агитку» «Позолоченная гниль».

Распространено и иное мнение — а именно, что цензура сдерживала проявления бескультурья, вседозволенности, злоупотребления свободой слова и лжи. Такой взгляд поддерживают, например, политолог Андрей Савельев и историк Георгий Куманёв. Режиссёр Станислав Говорухин, отмечая отрицательную роль цензуры, также говорит, что «именно при цензуре, прежде всего нравственной», «было создано настоящее искусство, настоящая литература».

Писатель Фазиль Искандер считает, что «существовавшая в советские времена цензура на 90 процентов состояла из политических ограничений, но 10 процентов снимали пошлость и грубость».

Существует также распространённое мнение, что лишь после отмены телецензуры насилие на кино- и телеэкране стало массовым явлением. Однако доктор педагогических наук профессор А. В. Фёдоров указывает, что «в 20-х — 50-х годах в кинозалах, а в 60-х — 80-х годах — на кино/телеэкранах демонстрировалось немало отечественных фильмов, воспевающих и пропагандирующих так называемое „революционное насилие“, „революционный террор“, порожденные „классовой борьбой“, „диктатурой пролетариата“, гражданской войной и т. д.» Как пишет киновед Олег Ковалов, «более жестокого и натуралистичного кинематографа, чем советский, в 20-е годы в мире, действительно, просто не было — „буржуазная цензура“ не пропустила бы на экраны и сотой доли тех зверств, которые живописали отечественные ленты о революции». Идеологическая цензура нанесла серьёзный урон развитию гуманитарных наук в СССР. Любые научные изыскания, не соответствовавшие идеологии марксизма-ленинизма, фактически были запрещены. Любые отклонения от текущей политики даже в рамках общекоммунистической идеологии подвергались остракизму и репрессиям (см., например, Философская дискуссия 1947 года). Известный литературовед Юрий Лотман рассказывал, что в 1984 году весь тираж 645-го выпуска «Учёных записок» Тартуского университета был уничтожен из-за упоминания имён Гумилёва и Бердяева. Даже сочинения основоположника коммунизма Карла Маркса были подвергнуты цензуре. Так, в полном собрании сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса не оказалось работы Маркса «История дипломатии в XVIII веке» — её опубликовали лишь во времена «оттепели» в 1960-е годы. По словам академика Юрия Афанасьева, это произошло потому, что «он вторгся в святая святых нашей самобытности: заговорил о сомнительной нравственности и неприглядной природе княжеской власти на Руси, высказал своё мнение о причинах возвышения Москвы».

Академик Дмитрий Лихачёв писал:

Движение науки вперед мыслилось как расправа с теми, кто был не согласен с единственным, изначально правильным направлением. Вместо научной полемики — обличения, разоблачения, запрещение заниматься наукой, а во множестве случаев — аресты, ссылки, тюремные сроки, уничтожение. Уничтожению подвергались не только институты, лаборатории, учёные, научные школы, но и книги, рукописи, данные опытов.

В естественных науках проблема цензуры сказывалась не так сильно, однако в ряде областей (например, в генетике и кибернетике) это привело к серьёзному застою на долгие годы.

По мнению диссидента и учёного Валентина Турчина, цензура как главная помеха развитию информационного общества также нанесла СССР гигантский материальный ущерб. Он полагал цензуру тяжким экономическим преступлением.

Цензура и Нобелевские лауреаты по литературе

Лауреаты Нобелевской премии по литературе Борис Пастернак и Александр Солженицын, исключённые из Союза писателей СССР за литературную деятельность.

Литературные произведения всех лауреатов Нобелевской премии по литературе российского и советского происхождения в той или иной степени были подвергнуты цензурным ограничениям.

Произведения эмигрировавшего во время гражданской войны Ивана Бунина вовсе не издавались в СССР с 1929 по 1954 годы, а ряд произведений был опубликован только после перестройки.

Борис Пастернак был исключён из Союза писателей СССР, а его главное прозаическое произведение — роман «Доктор Живаго» — был запрещён к изданию в СССР, что не мешало осуждению автора теми, кто романа не читал Роман был опубликован в СССР только в 1988 году.

Произведениям Михаила Шолохова повезло больше — ему удалось вопреки цензуре опубликовать роман «Тихий Дон», хотя и после многочисленных переработок. Последующие его произведения были уже намного слабее, а затем он вовсе прекратил заниматься литературой.

Александр Солженицын подвергался преследованиям за свою литературную деятельность с 1965 года. В дальнейшем он был исключён из Союза писателей СССР, лишён гражданства и выслан из страны. Роман «Архипелаг ГУЛАГ» и другие произведения были запрещены к печати в СССР и распространялись до перестройки только в самиздате.

Иосиф Бродский был вынужден уехать из СССР после уголовных и психиатрических репрессий, а его произведения стали публиковаться в СССР только с 1990 года.

Произведения зарубежных нобелевских лауреатов также подвергались цензуре. Например, предварительно согласованная с автором публикация в журнале «Нева» романа Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол» была по идеологическим соображениям запрещена ЦК КПСС в 1960 году. Публикация романа в СССР состоялась в 1968 году, при этом в тексте было сделано более 20 цензурных изъятий. В романе Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой» в 1973 были изменены 150 мест в тексте (500 строк).

Цензура и национальный вопрос

Особую остроту цензурные ограничения принимали при обсуждении национальных вопросов. Согласно действующим идеологическим установкам, в СССР не было межнациональных противоречий и проблем. Поэтому цензурные органы на местах обращали особое внимание на материалы с упоминанием вместо «советского народа» тех или иных национальностей.

В 1937 году в Ленинграде был закрыт ряд газет, выходивших на национальных языках (финский и другие). Причиной закрытия было то, что партийные органы не могли обеспечить контроль их содержания.

В Латвии запрещалось публиковать материалы о репрессиях 1937—1938 годов в отношении коммунистов-латышей, о насильственных депортациях населения Латвии в 1941 и 1949 годах, обсуждать вопросы освоения латышского языка нелатышами и т. д. Аналогичные проблемы были и в других национальных республиках.

Еврейская тема подвергалась в СССР систематической цензуре с начала 1920-х годов. Преподавание иврита (за исключением изучения на кафедрах востоковедения) было запрещено, равно как и литература на иврите. В Белоруссии замалчивалась деятельность евреев-партизан и подпольщиков в годы Великой Отечественной войны. В частности, в официальном справочнике «Партизанские формирования Белоруссии в годы Великой Отечественной войны», изданном Институтом истории партии в 1983 году, нет упоминания о крупнейшем еврейском партизанском отряде Тувьи Бельского. Аналогично участие евреев в партизанском движении было скрыто под графой «другие национальности». На памятниках погибшим в ходе Холокоста вместо слова «евреи» писали «мирные жители» или «советские граждане». «Еврейская тема» цензурировалась не только в Белоруссии — в 1964 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла документальная повесть В. Р. Томина и А. Г. Синельникова «Возвращение нежелательно» о нацистском лагере смерти «Собибор», в котором уничтожались почти исключительно евреи — слово «еврей» на страницах книги не упомянуто ни разу.

Цензура и секс

См. также: В СССР секса нет

После революции в 1920-х годах в СССР происходила фактически сексуальная революция, и цензура не препятствовала весьма откровенному обсуждению темы половых взаимоотношений. Однако, в 1930-е годы, по словам известного сексолога, профессора Игоря Кона, «большевистская партия насильственно прервала этот процесс, полностью ликвидировав и сексологические исследования, и сексуальное просвещение, и эротическое искусство». В дальнейшем «в советскую идеологию сексуальность как таковая вообще не вписывалась». Поэтому даже соответствующие энциклопедические статьи («Пол», «Половая жизнь» и т. п.) были посвящены практически только медицине и биологии, но не психологии и человеческим взаимоотношениям. В связи с тем, что гомосексуальность считалась половым извращением и была уголовно наказуемым деянием, упоминание этой темы было практически исключено. Результатом всех этих запретов стал, по мнению Кона, один из самых низких уровней сексуальной культуры в мире. Характерным примером такой цензуры является история с запретом на эротическую сцену в фильме «Неуловимые мстители». И хотя сцены с эротическим подтекстом иногда проскальзывали сквозь сито цензуры («Экипаж», «Выйти замуж за капитана»), первым советским фильмом, окончательно преодолевшим установленные рамки дозволенного, стала драма Василия Пичула «Маленькая Вера», вышедшая на экран в 1988 году.

Цензурные ведомства в СССР

• Госиздат был центральным органом цензуры печати РСФСР до появления Главлита.
• Главлит — основной цензурный орган, с 1922 года контролировал всю печатную продукцию на предмет соответствия содержания государственной идеологии и наличия в ней гостайны.
• Главрепертком — Комитет по контролю за зрелищами и репертуаром, в 1920—1930-е годы контролировал любые публичные зрелища и выступления, начиная с лекций, докладов и заканчивая эстрадными и даже музыкально-танцевальными вечерами.
• Госкино цензурировало кинофильмы.
• Гостелерадио СССР цензурировало телепередачи и радиопередачи.
• Первые отделы осуществляли цензуру научно-технической информации в НИИ, на заводах и во прочих организациях, имевших возможность копировать информацию.
• КГБ СССР и таможня тщательно контролировали все попытки ввоза книг, журналов (и другой печатной продукции), аудио- и видеоматериалов из-за рубежа. Однако, несмотря на все усилия, они не могли противостоять нелегальному/несанкционированному ввозу иностранных фильмов (особенно после распространения в стране видеомагнитофонов), пластинок зарубежных исполнителей и прочего.

Однако цензурой занимались не только специальные ведомства. Практически любое произведение нужно было согласовывать с тем ведомством, которое затрагивалось в этом произведении. Например, если писатель писал на военную тематику — его предварительно цензурировало Главное политическое управление Министерства обороны, если писатель писал о металлургии — цензура принимала во внимание отзывы руководства металлургической промышленности.

Огромное число «цензоров-добровольцев» занималось поиском каких-либо идеологических огрехов, пропущенных официальной цензурой, сообщая об этом в государственные и партийные органы. Деятельное участие в постцензурной травле ряда авторов и произведений принимали и официальные литературные критики. Несколько советских фильмов был отцензурированы по требованию руководства Китая, а на запрет публикации романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» в 1960 году повлиял отрицательный отзыв Долорес Ибаррури.

Но окончательный вердикт по любому спорному вопросу всегда принимался партийными органами, которые курировали всю цензуру в СССР.

Органы военной цензуры

Созданные в 1918 году органы военной цензуры подвергались многочисленным преобразованиям до самых последних лет существования СССР.

• Военно-цензурное отделение при Оперативном отделе Народного комиссариата по военным делам (конец июня — декабрь 1918).
• 3-й отдел — Отдел военной цензуры (центральный Военно-Цензурный отдел) Регистрационного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики (декабрь 1918 — октябрь 1919).
• Военно-цензурный отдел (ВЦО) Полевого штаба РВСР. (октябрь 1919 — март 1921)
• Управление военной цензуры Штаба РККА (март—апрель 1921 — август 1921).
• Подотдел военной цензуры Информационного отдела ВЧК (август 1921).
• 8 отдел (центральная военная цензура) Регистрационного управления РККА (1935).
• Отдел военной цензуры ГРУ Генерального штаба Красной Армии (февраль 1942 — октябрь 1942).
• Отдел центральной военной цензуры НКО (октябрь 1942 — сентябрь 1943).
• Отдел военной цензуры Генерального штаба Красной Армии (сентябрь 1943 — февраль 1946).
• Управление военной цензуры Генерального штаба Вооружённых сил СССР (февраль 1946—1990).
• Отдел по охране тайн в печати и других средствах массовой информации Генерального штаба Вооружённых сил СССР (1990—1991).

Уровни цензуры

Исследователь советской цензуры Арлен Блюм выделяет 5 уровней цензуры:

1. Самоцензура.
2. Редакторская цензура.
3. Главлит.
4. Карательная цензура органов тайной политической полиции.
5. Идеологическая цензура партийного руководства.

Писатель Владимир Войнович писал, что «…самым главным цензором в Советском Союзе является страх»

Если в первые советские годы цензорам приходилось редактировать и запрещать множество противоречащих коммунистической политике произведений, то в дальнейшем авторы и редакторы сами стали стараться подстраиваться под цензурные ограничения. Так возникло явление самоцензуры. Впоследствии цензоры уже выискивали в основном опечатки и аллюзии, а также изымали произведения репрессированных авторов.

Один из высокопоставленных в 1984—1989 годах цензоров Ю. Отрешко писал:

Никто ничего из ряда вон выходящего не позволял себе писать, чтобы специально не напороться на цензуру. Люди, подвизающиеся в советском литературном процессе или в советской журналистике, знали, как избежать цензорской редактуры. Точнее было бы сказать, что в мое время цензура никогда не запрещала антисоветчины. По той причине, что её никто не писал. Может быть, писали в стол, но в газеты, журналы и издательства не несли.

Следующим уровнем была редакторская цензура и цензура в творческих союзах. Как пишет Арлен Блюм, «к 40-50-м годам редакторы, как правило, уже подменяли цензоров, оставляя им контроль за соблюдением преимущественно Военно-экономического перечня закрытых сведений». Ряд редакторов пытались бороться с идеологическим диктатом, но все они рано или поздно были сняты с работы и заменены партийными выдвиженцами. Примером может служить Сергей Воронин, снятый с должности главного редактора журнала «Нева» в 1963 году за «цензурные прорывы», а также отставка Александра Твардовского и судьба коллектива журнала «Новый мир» в 1970 году.

Срединное положение в цензуре занимал Главлит — официальное цензурное ведомство. Заверенные Главлитом произведения уже должны были полностью удовлетворять всем требованиям идеологической чистоты. Фактически это был отдел госприёмки для произведений печати. Аналогичные функции в своих сферах выполняли Госкино и Гостелерадио.

Органы государственной безопасности СССР, ГПУ/ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ, также занимались вопросами цензуры (изначально для этого в ГПУ был создан Политотдел, который в результате ряда реформ стал в итоге 5-м управлением КГБ). В 1920-е годы они выполняли, по сути, надцензурные функции, проверяя работу цензоров Главлита и конфискуя произведения, которые были случайно пропущены ими. В 1930-е годы проводился раздел сфер влияния и компетенции, с 1940-х годов госбезопасность стала запрашивать у Главлита экспертизу факта «антисоветской пропаганды» в найденных органами безопасности при обысках и конфискациях произведениях.

В 1970-е годы КГБ не допускал к печати произведения писателей-диссидентов, а также курировал их «дела». Так, набор первой книги Сергея Довлатова в издательстве «Ээсти Раамат» был уничтожен по указанию КГБ Эстонской ССР.

Работа госбезопасности была направлена на профилактику появления нежелательной информации ещё до стадии попадания произведения на цензурный контроль. Они также контролировали подбор и расстановку кадров для органов цензуры, принимали участие в «очистке» библиотек. Но важнейшую роль госбезопасность играла при контроле поступления информации из-за рубежа: все письма, посылки и т. п. были поставлены под их надзор.

Органы коммунистической партии были последней и высочайшей инстанцией в цензуре, решавшей любой вопрос: судьбы авторов, произведений, издательств и средств массовой информации были полностью подконтрольны идеологическим отделам. Цензурные органы страны подчинялись секретарю ЦК и члену Политбюро, курировавшему идеологическую сферу. От партийных структур исходили директивные указания, обязательные для исполнения всеми государственными органами. По наиболее важным вопросам принимались специальные постановления высших партийных органов.

См. также

• Самиздат
• Неофициальное искусство СССР
• Цензура в постсоветской России

Литература

• История советской политической цензуры. Документы и комментарии / Составитель Т. М. Горяева. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1997. — 672 с. — ISBN 5-86004-121-7.
• Горяева Т. М. Политическая цензура в СССР. 1917-1991. — 2. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2009. — 407 с. — (История сталинизма). — 2000 экз. — ISBN 978-5-8243-1179-2.
• Горяева Т. М. Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920-х — 1930-х годах. Документированная история. — М.: Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2009. — 160 с. — (История сталинизма). — 2000 экз. — ISBN 978-5-8243-1085-6.
• Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917—1956 / Составитель Л. В. Максименков. — М.: Материк, 2005. — 752 с. — 3000 экз. — ISBN 5-85646-145-2.
• Блюм А. В. За кулисами «Министерства правды». Тайная история советской цензуры, 1917—1929. — СПб.: Академический проект, 1994. — 320 с. — 2000 экз. — ISBN 5-7331-0027-3.
• Блюм А. В. [opentextnn.ru/censorship/russia/sov/libraries/books/blium/total/ Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929—1953]. — Монография. — СПб.: Академический проект, 2000. — 321 с. — ISBN 5-7331-0190-3.
• Блюм А. В. Закат Главлита: Как разрушалась система советской цензуры: Документальная хроника 1985—1991 гг. Книга: Исследования и материалы. — М.: Терра, 1995.
• Блюм А. В. Еврейский вопрос под советской цензурой: 1917-1991 / Отв. ред. Д. А. Эльяшевич. — СПб.: Петербургский еврейский университет, 1996. — Т. 1. — 185 с. — (Петербургская иудаика).
• Жирков Г. В. [www.pseudology.org/Tsenzura/TsetzuraHistory/library_view_book7731.html История цензуры в России XIX—XX вв. Учебное пособие]. — Аспект пресс, 2001. — 358 с. — ISBN 5-7567-0145-1.
• Кинг Д. Пропавшие комиссары. Фальсификация фотографий и произведений искусства в сталинскую эпоху = The Commissar Vanishes: The Falsification of Photographs and Art in Stalin's Russia. — Контакт-культура, 2005. — 208 с. — ISBN 5938820235.
• Козлов В. А., Мироненко С. В., Эдельман О. В., Завадская Э. Ю. Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953-1982 гг. — М.: Материк, 2005. — 432 с. — ISBN 5-85646-128-2.
• Глазков М. Н. Чистки фондов массовых библиотек в годы советской власти (октябрь 1917 - 1939). — Монография. — М.: Пашков дом, 2001. — 102 с. — (Отечественная история библиотечного дела). — ISBN 5-7510-0238-5.
• Смыкалин А. С. Перлюстрация корреспонденции и почтовая военная цензура в России и СССР. — Монография. — «Юридический центр Пресс», 2008. — 320 с. — (Теория и история государства и права). — 1000 экз. — ISBN 978-5-94201-519-6.
• Jonathon Green, Nicholas J. Karolides. Encyclopedia of Censorship. — Infobase Publishing, 2009. — P. 586-593. — 721 p. — (Facts on File Library of World History). — ISBN 9781438110011.

Ссылки

• [opentextnn.ru/censorship/russia/sov/ Цензура и текст. После 1917]. Открытый текст. — Коллекция документов, библиография. Проверено 6 апреля 2009. [www.webcitation.org/613HC6iWF Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.alexanderyakovlev.org/db-docs/58380 История политической цензуры в СССР]. База данных документов. Фонд Александра Яковлева. Проверено 6 апреля 2009. [www.webcitation.org/613HDD5sD Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• Рейфман П.С. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/reifm/index.php Из истории русской, советской и постсоветской цензуры]. Курс лекций по истории литературы. Библиотека Гумер (2003). Проверено 6 апреля 2009. [www.webcitation.org/613HDef23 Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• Аронсон О. В. [www.index.org.ru/journal/14/aronson1401.html Неархивируемое] // Индекс/Досье на цензуру : журнал. — 2001. — № 14. — о цензуре в советском кино.
• Федотов М. А.. [magazines.russ.ru/nlo/2007/83/fe32.html Закон СССР о печати как юридическое чудо] // НЛО : журнал. — 2007. — № 83.
• Ковалов О., Кудрявцев С. Практика цензуры зарубежных фильмов подвергается резкой критике на секретариате СК СССР // [russiancinema.ru/template.php?dept_id=3&e_dept_id=5&e_chr_id=49&e_chrdept_id=2&chr_year=1986 Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст] / под редакцией Л. Аркус. — СПб.: Сеанс, 2004. — Т. 4. — ISBN 5-901586-07-7.

• Суров А. [www.bulletin.memo.ru/b20/19.htm Краткий обзор цензурной политики советского государства] (1999). Проверено 10 июня 2009. [www.webcitation.org/613DhvofC Архивировано из первоисточника 19 августа 2011].
• [www.polit.ru/research/2010/07/06/goryaeva.html Политическая цензура в период стагнации и кризиса власти и идеологии в СССР (1969—1991 гг.)] // Горяева Т. М. Политическая цензура в СССР. 1917—1991. М.: РОССПЭН, 2009
• [www.agentura.ru/equipment/psih/info/story/ История системы и органов защиты информации] на сайте Agentura.ru.
• [www.eleven.co.il/article/14609 Цензура] — статья из Электронной еврейской энциклопедии, раздел «Цензура в Советском Союзе».
• Индекс/Досье на цензуру — российский журнал, посвящённый проблемам цензуры, в том числе истории советской цензуры.
• [gazeta.aif.ru/_/online/longliver/86/19_01 Цензура бессмертна. Интервью с начальником Третьего управления Главлита В. Симаньковым]
• Арлен Блюм. [www.fedy-diary.ru/html/042011/24042011-02a.html Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки, 1953-91]
• Арлен Блюм. [magazines.russ.ru/neva/2005/4/bl21-pr.html «Нева» в годы оттепели и застоя. Хроника цензурных репрессий]
• David King. [www.nytimes.com/books/first/k/king-commissar.html The Commissar Vanishes] (англ.). The New York Times (1997). Проверено 2 ноября 2015.
• [www.bbc.com/russian/features-37802585 «Cоветская цензура»]: историческая справка, Би-Би-Си, 28.10.2016

Отрывок, характеризующий Цензура в СССР

– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
– Ну, я г'ад тебя видеть, – перебил его Денисов, и лицо его приняло опять озабоченное выражение.
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из под носа выг'вут, – заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег'ала – сейчас вег'нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог'ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.


Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.


Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.