Центрально-восточные фриульские диалекты

Центра́льно-восто́чные фриу́льские диале́кты (фриульск. furlan centri-orientâl, итал. friulano centro-orientale) — диалекты фриульского языка, распространённые в центральной и восточной частях области Фриули — Венеция-Джулия в Италии (к востоку от среднего и нижнего течения реки Тальяменто). Образуют одну из трёх основных фриульских диалектных групп наряду с карнийской и западнофриульской группами.

Центрально-восточные диалекты являются наиболее распространёнными диалектами фриульского языка по числу носителей. На койне городов Удине и Гориция, сформировавшихся в центрально-восточном ареале, издаётся литература. Кроме того, койне Удине используется в средствах массовой информации и школьном обучении, на основе этого койне были кодифицированы нормы фриульского литературного языка, которые, несмотря на своё широкое распространение, всё ещё не являются общепризнанными.

Классификация

К центрально-восточной фриульской группе относят следующие диалекты и говоры:

• центральнофриульский диалект (распространён на территории от предгорьев Альп на севере до побережья Адриатического моря на юге, и от реки Тальяменто на западе до города Гориции на востоке, включает инновационные говоры городов Удине и Чивидали):
  • общие центральнофриульские говоры;
  • говоры среднего течения реки Тальяменто;
  • восточно-предальпийские говоры;
  • говоры коллинаре чентрале;
  • говоры города Удине и его окрестностей;
  • говоры города Чивидале и его окрестностей;
  • центрально-южные говоры;
• горицианский диалект (распространён в основном на территории провинции Гориция и на небольшой части территории провинции Удине, соседней с горицианскими районами — в зоне Гориция — Монфальконе — Аквилея);
• юго-восточный тальяментский диалект (распространён в нижнем течении реки Тальяменто).

Ранее, до начала XIX века, в Триесте был распространён говор фриульского типа — так называемый тергестино, а в соседнем с Триестом городе Муджа и его окрестностях до второй половины XIX века бытовал говор мульизано. Место вымерших фриульских говоров занял венетский язык колониального типа, один из говоров которого — триестино — сформировался в Триесте.

При делении фриульского языкового ареала на две диалектные группы, в которой центрально-восточному ареалу противопоставляется западный ареал, в состав центрально-восточной группы включают также карнийские диалекты.

Ареал

Центрально-восточный фриульский ареал занимает часть территории Фриули к югу от Карнийских и Юлийских Альп и к востоку от среднего и нижнего течения реки Тальяменто. Согласно современному административно-территориальному делению Италии, центрально-восточный фриульский ареал размещается в центральной и южной частях провинции Удине, а также на большей части территории провинции Гориция области Фриули — Венеция-Джулия.

На севере к области распространения центрально-восточных диалектов примыкает ареал карнийских фриульских диалектов, на северо-востоке и востоке — ареал словенского языка, на юго-востоке — ареал венетского языка. На западе центрально-восточный фриульский ареал граничит с областью распространения западнофриульских диалектов. В южной части центрально-восточной Фриули, на побережье Венецианского залива наряду с фриульскими говорами распространены говоры венетского языка: говоры городов Монфальконе и Марано, говор бизиакко (от низовьев рек Изонцо и Тимаво до нагорья Карсо) и говор градезе (на острове Градо и в городе Градо). В крупных населённых пунктах центрально-восточной Фриули сохраняется венецианский диалект в так называемой колониальной разновидности: в Удине, Гориции, Чивидали, Червиньяно. Постепенно этот диалект вытесняется итальянским языком.

История письменности

Исторически ареал центрально-восточных фриульских диалектов является центром формирования фриульской письменности. До XVI века в основе письменности фриулов лежали диалектные черты города Чивидали. С XVI века в связи с переносом столицы области Фриули в город Удине фриульская письменность стала ориентироваться на говор Удине. К XVIII веку образованная часть фриульцев стала использовать в письменности венецианский диалект венетского языка. Письменная традиция на говоре Удине, значительно отдалившаяся к тому времени от разговорного языка, стала угасать. Другим центром фриульской письменности стала Гориция. С начала XVIII века на удинском и горицианском письменных вариантах фриульского языка стали издавать литературные альманахи (стролики). В XIX веке письменная норма Удине окончательно сформировалась, она получила название койне или центральное койне. На этой норме издавалось творчество таких фриульских поэтов, как П. Цорутти и К. Перкото. В XX веке на центральном койне продолжается создание литературных произведений, издаётся периодика, ограниченно транслируются радио- и телепередачи. Койне используется в школьном образовании. На его базе в 1952 году Дж. Маркетти составил «Основы фриульской грамматики». В настоящее время наблюдается постепенное стирание различий между центральным и горицианским койне.

Диалектные особенности

К основным диалектным чертам, характерным для центрально-восточных фриульских диалектов, относят:

• наличие фонологической оппозиции долгих и кратких гласных за исключением горицианского диалекта — в западнофриульских диалектах долгие гласные отсутствуют;
• ставшие дифтонгами гласные ę, ǫ народной латыни впоследствии монофтонгизировались в закрытом слоге: nu:f «девять», di:s «десять» — в западнофриульских диалектах: dejs «десять», nowf «девять», в эртанском говоре — diæs «десять»; открытом слоге данные гласные не монофтонгизировались: spiɛli «зеркало», rwuɛde «колесо» — в западнофриульских диалектах: rwóda «колесо»;
• изменение латинских CA, GA > k’a, g’a;
• изменение латинских CE, CI > t͡ʃe, t͡ʃi; CE, GI > d͡ʒe, d͡ʒi;
• переход -ts > ʃ: pe:ʃ «смола», wo:ʃ «голос»;
• переход -A > -e — в карнийских говорах коммун Форни-Авольтри и Риголато отмечается переход -A > -ɔ
• наличие опорной гласной -i: má:ri «мать», nɛ:ri «чёрный» — в западнофриульских диалектах в качестве опорной употребляется гласная -e;
• наличие определённого артикля в формах il / el, la / le, i, lis;
• распространение у имён существительных женского рода во множественном числе окончания -is;
• распространение глагола la: «идти» — в западнофриульских диалектах глагол с этим значением имеет форму zi и т. д.

Особыми новообразованиями выделяются говоры Удине и Чивидале, а также центрально-южный ареал. В указанных говорах произошли изменения k’ > t͡ʃ; g’ > d͡ʒ; t͡ʃ > s, t͡s; d͡ʒ > z, d͡z: t͡ʃaze «дом»; d͡ʒalíne «курица»; si:l t͡si:l «небо»; zi:r, d͡zi:r «круг». Подобные изменения характерны для западнофриульского ареала.

Целый ряд специфических диалектных черт, а также многочисленные заимствования лексики из немецкого и словенского языков представлены в горицианском диалекте.

Примечания

Источники

Отрывок, характеризующий Центрально-восточные фриульские диалекты

– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.