Центральный исторический архив Москвы

Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ) — старейшее из подразделений Главного архивного управления города Москвы.

История

История ЦИАМа начинается с Московского губернского архива старых дел, который был образован в конце XVIII века для хранения решённых дел московских учреждений и выдачи по ним справок. В начале своего существования архив занимал здание губернских присутственных мест возле Воскресенских ворот, с 1823 года его переводят в Никольскую башню Кремля, где он будет пребывать около столетия. К началу XX века объём губернского архива превысил 1800 тыс. дел. Документы были разбросаны по шести помещениям: кроме Никольской башни архив занимал Арсенальную, Владимирскую башни кремля и несколько башен Китай-города — Круглую на Старой площади, Четырёхугольную против Воспитательного дома и Кладовую во дворе губернского правления. Документы губернского архива сильно пострадали в ноябре 1917 года при обстреле кремлёвских башен большевиками.

До 1930 года Исторический архив Московского губернского архивного бюро (такое название носили с 1925 года фонды бывшего губернского архива) оставался в кремлёвских и китайгородских башнях, впоследствии он был переведен в помещения закрытых церквей и монастырей. В 1937 году на базе Московского областного архивного управления (бывшего Московского губернского архивного бюро) были образованы три государственных архива, ему подчиненных, в том числе Московский областной исторический архив (МОИА), куда, в основном, и перешли документы по истории Москвы, собранные ещё до революции. В мае 1941 года МОИА был переименован в Государственный исторический архив Московской области (ГИАМО), в 1963 году преобразован в Центральный государственный архив города Москвы, на базе дореволюционных фондов которого в 1976 году был создан Центральный государственный исторический архив (ЦГИА) города Москвы. В том же году архив разместился в специально построенном для него здании на Профсоюзной улице. В мае 1993 года из названия архива было исключено обозначение «государственный» (новое название — Центральный исторический архив Москвы, ЦИАМ).

Образован в 2008 году на базе прежних архивов кадровой документации административных округов и архива кадровой документации организаций потребительского рынка и услуг.

Состав фондов

В ЦИАМе хранятся фонды административных, землеустроительных, продовольственных, торговых, промышленных, транспортных, учебных, медицинских, научных, благотворительных, финансовых, судебных, полицейских, сословных, земских, религиозных, кредитных, статистических учреждений, предприятий и организаций Москвы и Московской губернии дореволюционного времени. В настоящее время в архиве — около двух с половиной миллионов дел, датируемых преимущественно XVIII — началом XX веков (отдельные документы XVI—XVII веков).

Фонды органов власти и управления Москвы и Московской губернии включают документы Управления московского генерал-губернатора, московского гражданского губернатора, Московского губернского правления, Московской судебной палаты, окружного суда, Московской управы благочиния, Московского губернского и уездных по крестьянским делам присутствий, Московской казенной палаты, межевых и землеустроительных комиссий, городской шестигласной думы, Московской городской управы, Городской думы, Канцелярии градоначальника, земских управ. Фонды сословных организаций представлены документами канцелярии Московского дворянского депутатского собрания, канцелярий уездных предводителей дворянства, купеческой, мещанской и ремесленной управ.

В ЦИАМе сохраняются документы дореволюционных промышленных и коммерческих предприятий. В их числе Московский земельный банк, Московское городское кредитное общество, Московский биржевой комитет, Товарищество Даниловской мануфактуры, Товарищество Прохоровской трехгорной мануфактуры, Товарищество Московского металлического завода (Гужон).

Фонды научных и образовательных учреждений включают документы Канцелярии попечителя Московского университета, Медико-хирургической академии, Высшего технического училища, лицея им. Цесаревича Николая, Высших женских курсов, Московского учебного округа, Дирекции народных училищ Московской губернии, Московского археологического общества, Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, Московского сельскохозяйственного общества, Общества содействия успехам опытных наук и их практических применений им. Х. С. Леденцова, многих гимназий.

Фонды ЦИАМ хранят документы религиозных организаций (прежде всего, православной церкви) дореволюционного периода: это документы Московской духовной консистории, духовных правлений, духовных учебных заведений, церквей, соборов, монастырей (Белопесоцкого, Богородице-Рождественского (Москва), Богоявленского (Москва), Борисоглебского (Дмитров), Всехсвятского единоверческого, Высоцкого, Донского, Егорьевского Свято-Троицкого, Зачатьевского (Москва), Ивановского (Москва), Казанского Головинского, Лужецкого, Никитского (Москва), Николо-Перервинского, Никольского единоверческого, Новоалексеевского, Новоспасского, Покровского (Москва), Симонова, Скорбященского, Спасо-Андроникова, Сретенского (Москва), Страстного, Троице-Сергиевой лавры, Чудова), а также Московской евангелическо-лютеранской консистории, московских синагог.

Некоторые издания Главного архивного управления города Москвы

• Воробьева Ю. С. Николай Гучков — московский городской голова. — М.: Главархив, 2004. — 1000 экз. — ISBN 5-7228-0125-9.
• Дутлова Е. Ю., Никонов П. Н. Земля города Москвы. — М.: Главархив, 2007. — 3000 экз. — ISBN 978-5-7228-0161-6.
• Маршал Жуков: Москва в жизни и судьбе полководца. — М.: Главархив, 2005. — 3000 экз.
• Москва военная. — М.: Главрахив, 2005. — 5000 экз.
• Москва послевоенная. — М.: Главархив, 2000. — 3000 экз.
• Москва прифронтовая. — М.: Главархив, 2006. — 3500 экз.
• Пархоменко Т. А. Художник И. К. Пархоменко в лабиринте русской культуры.
• Пономарёв А. Н. Александр Щербаков: Страницы биографии. — М.: Главархив, 2004.
• Поткина И. В. На Олимпе делового успеха: Никольская мануфактура Морозовых, 1797—1917. — М.: Главархив, 2004.
• Потресов В. А. Арбат нашего детства.
• Православная Москва в 1917—1921 годах. — М.: Главархив, 2004.
• Православная Москва в 1921—1923 годах. — М.: Главархив,
• Смерш: Исторические очерки и архивные документы. — М.: Главархив, Московские учебники и Картолитография, 2003. — 4000 экз. — ISBN 5-7228-0119-4.
• Щербаков А. Песнь страды боевой. — М.: Главархив, 2007. — 1000 экз. — ISBN 5-7228-0155-0.

Аудиоиздания Главархива Москвы

• Песни страды боевой. Архивные записи 1930—1940-х годов. Диск в формате MPEG-4 с приложением одноимённой брошюры А. Щербакова. — М.: Главархив, 2007.

Ссылки

• [mosarchiv.mos.ru/gbu/cgam/index.php Центральный государственный архив Москвы на сайте Главархива Москвы]
• [www.rusarchives.ru/state/ciam/index.shtml Центральный исторический архив Москвы на сайте www.rusarchives.ru (Архивы России)]

Примечания

Москва

Отрывок, характеризующий Центральный исторический архив Москвы

Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.