Церетели, Акакий Ростомович

Акакий Церетели
Дата рождения:	9 июня 1840(1840-06-09)
Место рождения:	село Схвитори, Сачхерский район Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	26 января 1915(1915-01-26) (74 года)
Дети:	Сын − Алексей Церетели

Ака́кий Росто́мович Церете́ли (груз. აკაკი წერეთელი; 9 июня 1840 — 26 января 1915) — видный грузинский поэт, писатель, идейный предводитель национально-освободительного движения Грузии, мыслитель-просветитель и национальная общественная фигура.

Биография

Родился в Имерети, в с. Схвитори (ныне Сачхерский район Грузии) 9 июня 1840 года в известной грузинской княжеской фамилии Церетели.

Отец — князь Ростом Церетели. В соответствии со старой традицией Акакий до шести лет воспитывался в деревне Саване в крестьянской семье; это обстоятельство наложило отпечаток на его творчество и сделало знатоком крестьянской жизни. Впоследствии он с гордостью вспоминал: «Если что-нибудь и есть во мне хорошего и доброго, то этим главным образам я обязан тому, что рос в деревне, вместе с сыновьями крестьян».

С 1850 года Акакий Церетели учился в Кутаисской гимназии. Из этого училища, где царил дух деспотизма, он вместо аттестата вынес жгучую ненависть к угнетателям и горячую любовь к угнетенным. В 1859—1862 гг. Церетели был вольным слушателем факультета восточных языков Петербургского университета. В стенах университета юношеские патриотические увлечения А. Церетели превратились в стройное гуманистическое, патриотическое мировоззрение. Еще в студенческие годы он начал бороться против либерального патриотизма и царизма. На протяжении почти 60-летней деятельности заветной мечтой великого поэта и мыслителя являлся идеальный человек без сословных отличий, «человечный человек».

Возвратившись из Петербурга на родину в 1862 году, А. Церетели не примыкает формально ни к одной из тогдашних общественных группировок. Он становится профессиональным писателем и до конца своей жизни в борьбе против царизма. До 1870-х годов Церетели продолжал защищать своеобразную национальную программу в журнале «Цискари», потом сотрудничал в газетах «Дроэба» и «Тифлисском вестнике», не во всем соглашаясь, однако, с руководившими этими органами радикал-демократами. В 1880-х годах он продолжал борьбу за национальное и социальное освобождение «низшего сословия» путём его просвещения на страницах гуманистической («Иверия») и народнической («Шрома» — «Труд» и «Имеди» — «Надежда») прессы. В 1890-х годах А. Церетели критиковал отрыв интеллигентов-руководителей от простого народа в радикально-демократической газете «Квали» («Борозда»), а надежду на освобождение всей нации, и в частности «низшего сословия», путём низвержения царизма возлагал на революционную деятельность социал-демократов и социал-федералистов. На протяжении многих десятилетий он неустанно боролся за возрождение грузинской прессы, театра, всей грузинской культуры.

Великий грузинский просветитель Акакий Церетели последовательно и до конца выступал непримиримым врагом царизма и крепостничества. С восхищением встретил он освобождение крестьян в Грузии в 1864 года, но, противник крепостного права, защищавший крестьянство, Церетели остался неудовлетворенным царской реформой, которая, по его словам, «была хорошей только по форме, а по содержанию — негодной». «Крепостническая зависимость пала, — писал А. Церетели, — но не так, как надобно было. Помещики уже не владели душами крепостных как животных, но крестьянство осталось без земли». Он был сторонником полного уничтожения остатков крепостничества и действительного освобождения крестьян. И хотя в годы, последовавшие за крестьянской реформой, это не осуществилось, он считал «приятным то обстоятельство», что «земля от высшего сословия постепенно переходила в руки трудящихся».

Художественные произведения Акакия Церетели являются классическими образцами идейности и народности. Его «Песня рабочих», «Имеретинская колыбельная», «Кинжал», «Желание», «Цицинатела», «Сулико», «Рассвет», «Чонгури», «Тарнике Эристави», «Натэла», «Баграт Великий», «Воспитатель», «Маленький Кахи», «Баши-Ачук» и др. воспитывали и утверждали в грузинском народе патриотические идеалы.

Как логическое следствие мировоззрения великого грузинского поэта-просветителя и вообще просветительской идеологии национально-освободительного движения Грузии было идейное участие Акакия Церетели в революции 1905 года на стороне восставшего против самодержавия народа. Патриотическо-националистическое мировоззрение Акакия Церетели идейно подготавливало борцов за свободу, за что царские власти постоянно преследовали, а иногда даже заключали в тюрьму великого поэта-просветителя.

Акакий Церетели был не только поэтом, но и мыслителем. Его гуманистическая философия, реалистическая эстетика и социология сильными и оригинальными потоками вливаются в просветительскую мысль освободительного движения Грузии. Его гуманистическая точка зрения об единстве духовного и светского, небесного и земного, о преимуществе национального и человеческого по сравнению с групповыми и классовыми явлениями была его мерилом ценности общественных явлений. По его мнению, проявлением нераздельного единства небесного и земного является, в частности, художественное творчество, «сильнейшее и вернейшее оружие, которое должно натачиваться правдой жизни и неослаблено утверждаться и употребляться на благо родины», помогать угнетенным в борьбе против угнетателей. С его именем нераздельно связана полувековая история национально-освободительного движения грузинского народа.

Церетели был близким другом князя Ильи Чавчавадзе, грузинского интеллектуала и молодёжного лидера. Поколение 1860-х последовало за Чавчавадзе и Церетели в просвещении и возрождении грузинского народа, а также самоидентификации грузин.

Он автор сотен патриотических, исторических, лирических и сатирических поэм, юмористических рассказов и биографических романов. Акакий Церетели также проявил себя на образовательном, журналистском и театральном поприще.

Известная грузинская народная песня Сулико написана на слова Акакия Церетели.

Он умер 26 января 1915 и был похоронен на Пантеоне Мтацминда в Тбилиси.

Сын: знаменитый русский антрепренёр Алексей Церетели.

Мариам Якобашвили, родом из родного села Акакия Церетели Схвитори, хорошо помнила великого поэта, особенно то, как гениальный старец собирал вокруг себя детей и наставлял их: «Учитесь, дети мои, учитесь! Большего богатства вы не сумеете обрести!»

Память

• В селе Схвитори открыт музей Церетели (1939).
• В 1947 году снят художественный фильм «Колыбель поэта», режиссёр Константин Пипинашвили. В основу фильма положена биографическая повесть Акакия Церетели «Пережитое».
• В 1956 году снят художественный фильм «Баши-Ачук» по одноименной повести, режиссёр Лео Эсакия.
• В 1960 году была выпущена почтовая марка СССР, посвященная Церетели.
• Одна из центральных улиц Батуми названа в честь Акакия Ростомовича.

Ссылки

• [www.caucasus.ge/vin%20vin%20aris/akaki_cereteli.htm Грузинский информационный биографический портал]
• Церетели Акакий Ростомович — статья из Большой советской энциклопедии.
• [www.biogr.ru/biography/?id_rubric=9&id=2275 Биография Церетели Акакия Ростомовича]

Отрывок, характеризующий Церетели, Акакий Ростомович

Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.